Антология новейшей русской поэзии "У Голубой лагуны". Том 2Б.

Здравствовать Вам во времени и пространстве, и присоединять к себе наши муки, страдания, а также мудовые рыдания, и проч. не менее, а то и злее...

    Это я отрапортовал для разбега, и чтобы напустить туману, а также вызвать соболезнования по мне. Соболезнования необходимы: я дважды и всерьёз прочел километры Оси Бродского. Это второй подвиг моей жизни. Первый - я прочел 35 томов Ленина /второе издание, то есть ещё не полностью переписанное и фальсифицированное борзописцами от ЦК/. Сравнивать эти чтения не буду, хотя есть много общего /занудство, к примеру/. Завершая абзац, откровенничаю: я решил отписаться, то есть отделаться письмом, и не делать никаких таких хитроумных анализов, не писать статьи, не вступать в ряду всеведов, не... не... не!...
    Извини, но я не помню, сам ли я напросился делать заметки по "сиротам" или ты меня надоумел /что значения не имеет, ибо остаюсь недоумком, - хочу таковым остаться - мне так нравится/. Моё решение или моё согласие говорит за полное незнание материала, который ты обрушил на мою голову. Мне хотелось порассуждать о поэзии и о судьбах поэтов нашего времени, помечтать о будущем, а может быть и увидеть если не путь, то возможность... Ну, нет, батенька, порассуждаем и помечтаем вдругорядь - по более сердечному делу. А пока сообщаю факты моего недомогания.
    Первое, кроме строчки Бродского "ахматовские сироты", не вижу основания объединять названные в стихотворении имена в одну обойму, так как по чистоте, доброте, уму и трагичности Евгений Рейн вылезает за пределы упаковки, Найман же не столь обилен, чтобы.., а Д.Бобышев ко мне не долетел - зияет отсутствием, и теперешних стихотворений его не знаю. Остается /для меня/ одна сирота - Ося Бродский, но ежели вспомнить тексты во втором А и в двойном четвертом томе АНТОЛОГИИ, то сиротство возрастет на всю "элиту" и её окружение. Причину сиротства отыскать не берусь, ибо к попечительству обездоленных отношения не имею - сам сирота.
    Второе, я категорически против всяческих группировок, так как раано или поздно, но группировки стремятся стать партией, то есть стремятся властвовать, к сожалению, не только в умах /умы могут и посопротивляться/, но и в организмах - физически воздействовать на неугодных /к примеру, во всех русско и псевдо изданиях во главе извещение: "Отвергнутые рукописи не возвращаются. По поводу отвергнутых рукописей редакция в переписку не вступает."/.
    Третье, - это уже мой бред, - литература любой нации или всех наций вместе подобна океану, и там, где литература "заземляется" - примыкает к суше, есть мелководья и рифы, есть ураганы и штили и проч. океанский ассортимент, то есть любым проявлениям и любому количеству участвующих хватит места для жизни и вытворений, место же в этом просторе зависит от характера личности, от стиля самовыражения... Тем то и хорош для меня океан, что нет в нем места для пьедесталов, - он везде океан - литература есть литература - величина и определяет разнообразие...
    Теперь о деле в деталях.
    Я принялся читать с карандашом в руке и с тетрадью под носом, чтобы отмечать радостное или досадное. Я принялся так серьезно, что после первого чтения по поводу текстов Бродского выскочило 139 заметок. Когда я увидел цифру, я вздрогнул. Послушайте, товарищ, на кой хуй мне эти математические находки? Смею надеяться, что я еще жив, а живым не свойственно ВЕДЕНИЕ /искусствоведенье, к примеру/ - это дело мертвое, для мертвых или для полуживых - для трупоедов /в твоей фразеологии/. Это ведники расчленяют, разделяют, властвуют и понуждают к властвованию, или соблазняют на властвование... С ужасом прочел статью Льва Наврозова "Смерть - это мы сами." С ужасом - так как не моя это выдумка - литературная власть над.., не моя ранимость дарит галлюцинации. Существует литературная мафия - существует в СССР и существует в расколе на западе. Мне вновь показалось, что я никуда не выезжал. Вновь вспомнил золотые слова Игоря Кузьмичева:
    - Зачем это вы все пишете? Не нужно этого делать. Я, например, работаю с десятью авторами - и для литературы этого вполне достаточно.

Но Кузьмичев ждет своего "нюренбергского" процесса, ибо преступник, допущенный до кодирования сознания читателей. А вот что с Иосифом Бродским - что случилось? Или не случалось? Или он не читает и не слышит тошнотворных славословий? Или он из асбеста - не горит со стыда? А мадам Натали из "Континента"? А Виктор Соснора - там, в Ленинграде? И это не жлобы, а поэты. Что же спрашивать со жлобов и лавочников? А ничего и не спросишь: они торгуют, торгуют собой, а иногда и нами. И выбора у нас нет: либо дуй в дуду их высочества /многожды дующие Охапкин, Кривулин, Найман/, либо пропади пропадом в немоте - в отшельничестве. Дуть в трубу избранной величины не только модно, но и почетно-понтово: читай бредовое послание Охапкина Бродскому, где заместо Воробьевых гор колоколенка, да и та выстроена только затем, чтобы встретились там два гиганта и на этой колокольной высоте один другому как-то так сделал, что вроде бы и не сделал ничего, и ни единого слова не вымолвил, а вот ведь заговорило ретивое. Кстати сказать, посвящения виршей друг другу похоже на МЕТОД - на круговую поруку. От такой поруки и возникают перлы откровения вроде Марамзиновского: "я издаю журнал на свои деньги, и печатаю там тех, кого хочу." Мы помним, что в переписку не вступают ни ЭХО, ни КОНТИНЕНТ, ни "ЕВРЕИ МЫ", ни "ГРАНИ", ни "ЧАСТЬ РЕЧИ" и конечно же газеты всех волн и стихий. Вот и жуют читатели не русскую литературу, а литературу имени Марамзина или Максимова,

... я заткнулся - не имеет это отношения к делу, или - почти не имеет.
Второй круг чтения был предпринят в поисках очарования. Объясняю. Месяцев за шесть до выбывания из Ленинграда /ещё Ожиганов трудился истопником в ЖЭКовской котельной, и Морев не думал об избавлении.../ мне принесли "Остановку в пустыне" - машинописный текст с массой нечитаемости - то опечатки, то слепой - почти невидимый текст, то ручная правка черными чернилами - с разводами. До этого текстов Бродского не видел. Рукопись книги была дана мне на сутки. И я читал - я восполнял пробел, я знакомился со стихами поэта - современника, чьи жизненные круги совершались на одних и тех же улицах, и условия нашей жизни были почти что одинаковы - ПОЧТИ ЧТО! "На Васильевский остров я приду умирать." А я то 45 лет прожил на Васильевском! "Я заражен нормальным классицизмом..." Так и я им заражен, и не боюсь этой заразы. Далекие, но осязаемые точки касаний. Ещё я был очарован длинным и великолепно злобным стихотворением, где было: "равенство не рождает братства, с этим следует разобраться.." Батеньки мои, да ведь я чуть себе шею не сломал, разглашая, что "свобода, равенство и братство" - штамп краснобайства, не имеющий смысла... И вот я читаю по второму кругу и разыскиваю мои очарования. И отыскал, но до чего же мало нашлось очарований! Зато вороха занудства наличествуют и даже излишествуют. И косолапые строчки попадаются, что к счастью, как доказательство существа организма, а не покойного величества: "бой самой с собой идёт природы." Не каждый, ох, не каждый отважится на такую строчку! Пятнадцать лет назад в Ленинграде кто-то выкопал у Бродского ляп "снег летит, мельтешит, проявляет клейкость." Один-два ляпа на 5000 строк не только допустимо, но и мило, "как уст румяных без улыбки". Читаю книгу издательства Чехова "Остановка в пустыне" - хорошее издание, долговечное, а главное - без опечаток, без размытых строк, и с критическими заметками американского специалиста. Лучше бы я не читал этой критики - всё казалось бы так, как замечает критик.., да не так - какая-то подтасовка или передергивание, словом, шулерство чуется. Ощущение, что меня дурачат, что меня водят за нос не покидало меня до стихотворения, посвященного Горбунову. Если поэзия не выдумка личности, а чудо, то чудо свершилось: на несколько минут мне стало отрадно, что живет на земле Горбунов, и этому Горбунову в сто раз хуже, чем мне, но он не унывает - он спокоен мудростью, он излучает терпение - он поддерживает меня и друзей моих. Равноценным теплом и равноценным лукавством повеяло от "Одной поэтессе" и - стоп! - пожалуй что всё. Мастерства в текстах - на дюжину университетов хватит, а тепла нет. Что это? Космическая высота мысли, где невозможно тепло, так сказать, над личное? Отрешенность стороннего наблюдателя? Возможно, что и то, и другое. Но возможно и третье: возможна расчетливость. Многие стихи вопиют не о поэзии чувства, а о поэзии приверженности. То, что критики отмечают, как широту интересов и взаимосвязь культур, по мне - тонкое и расчетливое /на этих же критиков - на зарубежных/ хвастовство, запудренное мастерством, к примеру, полкилометра "Джону Донну". Упорная намеренность покидает Иосифа Бродского только один раз в 1967 году, когда ему кажется, что "судьба прошла мимо". Зато "Жукову" - чистое доказательство, что Бродский может работать на заказ, а это - работа на заказ - к поэзии имеет относительное приложение.. Библейские темы и слегка церковно-славянские речевые обороты были бы почетны для демонстранта, которого силком волокут от церкви, в стихах же они оглушают скукой, кроме того, сама тематика /библейская/ населяет литературу добрых полторы тысячи лет, но ведь эта тематика была пропуском - документом на вход в искусство, а в конце ХХ века это воинственная "наивность", впрочем и тут возможно шельмование. Ещё раз - стоп! - наврал! - мне ещё дороги "Конец прекрасной эпохи", "1972" и "Натюрморт".
Не часто меня подмывает на эпиграммы, но вот наткнулся на "ангельское предцелование" взвыл:

Ангельское целованье

дьявольскому сосанью

ставит в укор
мраморных крыл переломность,

брачующуюся бездомность,

то есть коридор.

Лёва, Львенок, охотник,
ложный свидетель и сводник

неуловим, -

крапом кровавым скрылся,

сморщился, отвалился,

пал херувим!

Можно выделить первый слог последнего слова, а можно "разработать" трагический вариант, где отрава дьявольских искушений преодолена ангельским онанизмом. Возможны и другие варианты /вывеска на заборе/. Повторяюсь: большинство стихотворений похожи на рифмованные и ритмические статьи "по поводу" и на соискание ученой степени доктора /почетного доктора/ филологии. Иосиф Бродский "получил" своего почетного и, кажется, не одного. Кривулин, Найман, Охапкин ждут очереди /перечисляю не всех желающих/. Однако признаюсь, что уверен - при всей моей подозрительности к умствованиям Олега Охапкина, что "комсомолочка" будет читаться и в XXI веке на равных с незабвенным:

Я знаю, что она придет,
Когда весь мир угомонится,

Когда всё доброе ложится,

А всё недоброе встает.

А строчка из Охапкина "Камчатка - новый наш Кавказ" /это цитата из Кушнера, эпиграфом у Охапкина - ККК/ - не спрашивай о ком это, - это о каждом из нас, это печаль и ужас нашей жизни, это приговор тем, кто варит миллионы людей в котле шестой части мира. Ничего равноценного нет ни у Кривулина, ни у Ширали, ни у Наймана.

    Ещё один сиротствующий и юродствующий - трогательно нежный Геннадий Трифонов. Но.., кроме выпирающей нежности, ничего не вижу в стихах Трифонова, но и нежность не умею оценить, так как педерасты не вызывают сочувствия во мне, - возможно, это моя ограниченность. Очень странно видеть западных педерастов и знать, что они приверженны церкви. Иосиф Бродский /в прозе - статья о ______ / [о Шмакове и/или Кавафисе – вероятно. наверняка. – ККК-2008] договорился, что гомосексуальная чувственность трагична, подобно трагичности "малых народов", задавленных "большими" соседями. Зело почетное для гомиков сравнение, и помнится, что кто-то спалил Содом и Гомору за жоположество... А как же приверженность церкви? Но тут я не в свои сани... И всё же думается, что настырная религиозность в утилитарном понимании /принадлежность церкви или секте/ на западе служит таким же документом, как партбилет в СССР, а христьянствование в СССР поэтов есть требование в получении весомого документа и... нарушение заповеди "не поминай имя божия всуе." Сколько я понимаю, религиозность есть мироощущение, и, как всякое ощущение, имеет разные ступени-уровни. К примеру, самая низкая ступень - декоративно-церковная, театральная религиозность - это массовая религиозность, так как люди в массе стадны, а стадом управляют пастыри, то есть пастухи. - - - Извини, Кот, отвлекся - занесло. Но любопытно, что будет издавать Кривулин, если правительство на Руси разрешит православие /это уже сделано на 51%, да верующих в России не так уж много.../? Видимо, будет журнал по имени тридцать восемь на семь метров морда или более.
    Потерпи немножко, я почти у финиша отписки.
    В текстах Иосифа Бродского заметны прозаизмы - намеренные и не, и вот при чтении по второму кругу попала под руки крупица озорства - я сожрал ее: я подумал, что по лукавству жизненного уклада стран и времен - по лукавству, которое зиждется на скандальной гласности, по лукавству, которое меняет личины, раскрашиваясь по нужде, - по этому лукавству и этим лукавством Иосиф Бродский был определен, затем избран, а потом отделен и выдвинут в лидеры от поэзии. Лукавство же управляет течением Леты - вполне братской реки, как братская могила, - обшей участи любого и каждого пишущего, а на стремнине этой реки противоборствуют течению несколько голов /Гомер, которого читают все реже и реже/, да и тех смоет сроком. Не имея склонности к чинодральству, первенства Бродского в поэзии не замечаю, так как океан литературы состоит из капель - и каждая солона... Но вот тягу к прозе у Иосифа Бродского заметить легко, и не просто к прозе, а к драме в прозе. У меня было такое ощущение, что Бродскому мешают рифмы и ритм ограничивает дыхание. И то пора - за сорок пошло. Кажется, и Охапкина волокет на прозу... Так сказать, неизбежное поле деятельности каждого пишущего: стихи-проза-драма-трагедия. Догадываюсь, но не уверен, что разницы между прозой и поэзией не существует /или разница эта условна/, а поступательность - от стихотворения к трагедии - есть развитие духовных /религиозных?/ качеств.
    Отписался я в спешке и ночью, торгуя газолином, - похолодало тут, потому с двух ночи - ни одной машины не было.
    Книгу Д.Бобышева - повторяю - не получил. Твой роман - тоже, но может ты не высылал этого? Кот, ради сохранности, посылай первым классом, - тогда почтальон вручает, а то, сдается мне, что некоторые пакеты попали в лапы мексиканского народанаселения окрест меня, народа, мочащегося под дверью, воркующего на газонах вокруг дома 24 часа в сутки, а съехать нет места, - не берут с детьми, Америка, бля, страна чудес.
    Если будешь злобствовать на меня за спешность и нытьё, то я тебя перестану любить - ограничусь Мышью Карловной: она то язык не кусает и пеной не брызжет, а вламывает, чего и тебе желаю, то есть хотелось бы, чтобы 10-ю томами АНТОЛОГИЯ не ограничилась бы, а если ..., то давай думать о журнальчике - журналишке - о независимом журнале /по матeриалу и финансированию/, а?

Слава.

Кот,

начал я упаковывать я письмо тебе, и вспомнил, что о Жене Рейне, то есть об Евгении Рейне промолчал.. Если будешь писать о нем отдельно - особо - вне сиротства, вне сообществ, то помни, что для меня - читателя его стихи стали самым большим подарком АНТОЛОГИИ и самой большой неожиданностью последних десяти лет. Я был шапочно знаком с Рейном где-то в 1956 году. Познакомил нас Горбовский. Это было в каком-то зале Политехнического института после чтений Горбовского, Рейна, Горшкова, Фонякова и пр. многошерстных чудищ. Какой-то бойкий сатирик /фамилия выпала из памяти/ читал эпиграмы на выступавших поэтов, и на Рейна тож:

... он талантлив, как телега,

и работал, как насос.

Слова "телега" и "насос" были вырваны из текста Рейна, и эпиграмма прозвучала забавно. Кажется, эпиграмма не задела его за живое. Меня удивил тогда не голос /что-то с дикцией было не совсем гладко у Рейна/, а одинокий вид, и рукопожатие было не крепкое и не вялое и не потное и не сухое, как у большинства людского, а - одинокое. И ныне, читая стихи, я почувствовал одиночество Рейна, которое он скрывает /или умалчивает о/ умело. И ещё мне радостно, что в потоке озлобленности теснотой и склоками коммуналок, только Рейн прочувствовал доброту и печаль люмпена. Мода коммуналки притягательна: там действительно полно миазмов и грязи, и жонглировать предметами этого братства можно долго и с ловкостью. Однако Евгений Рейна и тут оказался одинок, то есть единственный, кто любит, потому что "не любить не может". Умению любить ближних своих учатся, преодолевая собственный эгоцентризм, а для Рейна нет необходимости в ученичестве - - - дано!
И ещё одна забавность: стихи И.Бродскому не содержат имени, но признак - рыжий, но цирковых клоунов тоже зовут РЫЖИМИ, а в быту частенько <неразб.>: "что я - рыжий, что ли?". О проявлениях рыжести Евгений Рейн безусловно хорошо знает.

Кот,

по-русски говорю в семье и во сне, а читаю только то, что приходит от тебя, - - - думаю, что моя участь - стать глухонемым, так как английский для меня непостижим, - поэтому /других причин не видно/ многословен, за что извини.
    Теперь в путь.
    На одной фотографии в АНТОЛОГИИ среди феминисток лицо Вали Соловьевой и в подписи - рядом с её именем стоит вопросик. Напрасный вопросик - несомненно это Валя Соловьева. Не могу сказать, что мы были закадычными друзьями /Соловушка почти не пьет, разве чаи.../, но лет семь мы были тесно знакомы - Валентина была подругой моей вдовы. Валентина - умна, настырна, неуверена во всём и несчастна. Её жизнь до 20-летнего возраста почти калька жизни Олега Охапкина /они погодки/ - нищета, трущобы Лиговки /у Олега - Фонтанки/, полууголовное - полупролетарское существование окрест и жажда творчества. Если Валя стала феминисткой, то только оттого, что не нашлось отважного человека, который приютил бы душу живу. А отвага нужна для восприятия ее личности. Например, в 1963 году в подарок на день рождения Эдуарда Баглая /первый муж дочери Д.Дара, милиционер по образованию - учился с Саней Кондратовым, музыкант-неудачник по призванию/ Валя привела на цепи от смывного бачка горластого и упитанного гуся. Население, рыдая от восторга, бросилось трогать и гладить домашнюю птицу, на что возмущенный гусь ответил реготой и обидчиво насрал на руки, на туфли и на пол коммунальной квартиры... Как Валя транспортировала гуся по городу - осталось загадкой... Соловьева училась в Штиглице, красила громадные задники в ТЮЗе. После 1970 года я её не встречал.
    Далее. В отрывке из Льфа Халифа мелькнуло имя Гарри Лонского. Не знаю, что делал он на сборищах "Малой Садовой". Я познакомился с Лонским на поминках Василия /Вадима Игоревича/ Успенского. Мы встречались несколько раз - не более пяти, но в памяти остался крепкий и приятный образ... кого? Не знаю, кем был Гарри Лонский. Знаю, что на провокаторские вопросы Юпа /- Ты чувствуешь, что тебя притесняют, как еврея?/, Гарри - единственный - ответил зуботычиной, что даже на магнитную пленку не запишешь.. И еще, он несколько юмористически повторил догадку Евгения Феоктистова о юродстве ленинградских авторов. Когда подвыпившие творцы разбились на группки - Шигашев и Бузунов в одном углу, в другом - Сергуненков и Алексеев, в коридоре организовалась дамская подгруппа — Гладкая и ещё кто-то, - тогда Феоктистов сказал:
    - Наступит такая секунда, когда каждый будет говорить о тайном своём, но это явно - общее место, послушай.
    Наступила секунда тишины, которую прикончили откровения:
    - Бог! - от Бузунова.
    - Чорт! - от Шигашева.
    - Добро и зло! - от Сергуненкова.
    - Эстетизм! - от Алексеева.
    Я не очень разговорчив, поэтому ехидно хихикал...

    Подобный раскол на группки был и на поминках Успенского. Я сидел на полу и глотал из горла кориандровую. Подошел Гарри.
    - Ты тоже писатель? - спросил Гарри.
    - Скорее всего, что - да. А что?
    - Все вы одну книгу читали: бог, черт, добро, зло - слушать нечего.
    - А ты что читаешь? - задал я умнейший вопрос.
    - А ничего, - ответил Гарри. - Я - авантюрист, мне нравится быть авантюристом, для этого ничего не нужно читать.
    Если такой процесс, как развитие личности, существует, то Гарри Лонский неизбежно придет к прозе, возможно с сатирическим уклоном... Дай бог ему!..

Ещё дальше. Роман свой об "Отель Цум Туркен" ты от меня скрываешь - это вполне авторское право. Однако частички твоей прозы долетели до меня в твоей АНТОЛОГИИ - это об Аронзоне и это о Рейне... Завидую им, обо мне так не напишут, да и не заслужил. Там, где тебе тепло или больно, ты владеешь читателем /мной, в частности/. Хотелось бы узнать больше, чем две странички. Кстати /или нет/, но не нашел представительства поэта Константина Кузьминского /то, что предъявлено, - не объёмно, сравни с Охапкиным или Шурале или еще с кем/, - что ты против него имеешь? Ежели какая заминка - шли материал на меня, а я сделаю подборку - добросовестно..
Имея время для чтения, ещё разок погрузился во многия листы Иосифа Бродского. Я старался забыть святое и грешное от поэта, и разглядывать только стихи - только факт поэзии. Факт имеет себе быть. Не ведаю градаций - большой, крупный, известный, великий, гениальный, но ощутил - крепкий и ... скучный: не зачитаешься. Правда, современная поэзия не гонится за читателем, так как есть кому говорить о поэзии и без оных; кроме того, некоторые методы современной поэзии не лезут в рамки стихосложения /я сижу на весьма архаической колоколенке, не правда ли?/. В любом разе, мух в доме Бродского нет - сдохли. Если китайцы пригласят его на чтения, это будет доказательством моей догадки. Статья о Кавафисе, которую для понта перевел Лифсыч, зело забориста и располагает к доверию. Только один пунктик показался мне подозрительным - моя ограниченность не может позволить мысли, что искусством управляют вагинальные или анальные идеи /или предрасположения/. Мода, что ли? - выискивать за пределами творчества. Лично для меня это как милицейский метод дознания. Помнишь, Горбовский спародировал:

... а ваши трусики в дерьме,
за это вас сгноим в тюрьме.

Я ещё не вынул листа из машинки, а в дверь заколотили, думаю, ногою. Взяв мачете, смело открыл, а там - почтальон с пакетом от вашей щедрости, а в пакете... Все же существуют счастливые мгновенья и на чужбине.., - в твоей последней посылке оказался ключ открытия... Разреши немножечко поинтриговать - потянуть резину. В твоей первой и очень тяжелой посылке было очень много листов и книг Бродского, и очень мало Рейна, Наймана.., и не было Бобышева - - - казалось бы. Подборка книги "СЛОВА" была без имени автора. Воспроизведенные тексты на отвратительном ЗИРОКСЕ - не читаемы, да я и не очень старался читать - - - так, пролистал, спотыкаюсь на строчках, и подумал, что до чего же много слов в этом "Слове". Эпиграмму, каковую я выстрочил, понудили слова "ангельское предцелование", а не "личное отношение" автора к объекту. Повторяя, качество воспроизведения текстов в книге так плохо, что нужны усилия для чтения, так что за смыслом и не тянешься, Вот по этой двойной слепости /моя слепость и слепость копий стихов/, я принял "Слова" за книгу Иосифа Бродского, которым успел набить оскомину "до того". Но вот постучался ключик - я открыл, что автор книги - Дмитрий Бобышев, что ему принадлежит признание в сиротстве, что он автор лабораторных стихов, каковые не вмещаются в моё разумение /медитации, стигматы/, что "Слова" скорее всего часть неведомого мне "Зияния". Стихи Бобышева я слышал раз или два почти 25 лет назад, - слышал в потоке чтений, но никогда не видел глазами... Тексты, которые пришли последними, - на твоей АйБиэМ - и явились ключом открытия. Я снова начал пытку чтения слепых текстов, но теперь уже не галопом, а черепашьим шагом. И медленность тоже стала ключом - к автору, так как медленность предполагает раздумье. Вот, что я открыл. Первое, если Иосиф Бродский - поэт "международный", то есть живущий несколькими культурами, ассимилирующий культуру, то Дмитрий Бобышев - поэт русский, - единственное "иностранное" качество у него - фаустизм, но и этот фаустизм русский. Пусть искусствоведы разбираются в изысканиях души Дмитрия Бобышева, но для меня русскость его фаустизма хотя бы в том, что весьма мудрено понять к кому взывает Фауст - к богу или чорту, - скорее всего сразу к двум персонам... Но я - атеист, то есть язычник: моя религиозность персональна, но не персонофицирована, - я хочу сказать, что не могу рассматривать теологию поэта, хотя мне кажется, что у него, как у православия, смешение христианского и языческого стало нормой. Второе, это только один текст воспринимаю полностью "В груди гудит развал", в котором для меня едины смысл, ритм, цвет слов. В других текстах масса отдельных строк, под которыми рад бы подписаться, к примеру, "Не правда ли, все греки были юны?" или "Страшно сказать, что земля всё родней" или десятки других.
Третье, - очень обидно, что наша жизнь в эмиграции столь разобщена, что капризы авторов входят в жизнь книг, вместо того, чтобы выливаться в стаканы примирения или в братину братства. Дима Бобышев - единственный, кто откликнулся мне сразу - в первый месяц эмиграции, первый, кто прислал ободрение... Я тогда был почти нетранспортабелен: таможенники ограбили мои рукописи, здоровьишко решило испытать мою крепость болью в брюхе, от которой едва не терял сознание, да еще семейные стрессы... И тут письмо от Димы Бобышева: "...поздравляю вас с прибытием на свободу. Ничего не бойтесь, помните, что вы не одиноки..." Наш личный контакт распался по моей вине: жена Дмитрия Васильевича при нашем мимолетном знакомстве отнеслась ко мне с нескрываемой подозрительностью, словно бы к вымогателю.., и я зарекся от возможных встреч. Так и подохнем в разных углах чужой земли полусоратниками, полупротивниками, а после распада станем полными, наконец...

    Признаюсь, очень хотелось напускать пузырей о радости сознания, что и в наше строгорежимное время осуществились десятки авторов, которых "официальная литература" просто не желала слышать, видеть... Но, стерев слюни, подумал, что пузыри - только пузыри, что выживание суть обычное дело для любого времени и для любого народа, что это исключение, если автору помогают окрепнуть, утвердиться, а правило - заткнуть ему глотку, тем паче в наш век изобилия печатной продукции, когда авторство /удачное/ делается кормушкой /у кормушки тесновато - лишний рот отпихивают/, а книгопечатание не дело культуры, а лавочничество, когда нужен ходкий товар и когда нужно сбыть захудалое... Когда я разводил рыбок в Ленинграде и сбывал их на "птичьем" рынке, меня учил один молодой чемодан:
    - На рынке два дурака: один продает, другой - покупает.
    Это похоже на правду, - не более, но - не менее - двуединая компания продавца-покупателя не поманивает. Поэтому пузыри отменяются. Разноликость авторов - факт прелестный и не требующий пузырения.