После бесконечных манхэттенских перспектив небольшой зал галереи Нахамкина
смотрелся кунсткамерой с коллекцией злых изящных шарад. С удивлением я открывала
нового для меня Шемякина. Зажатые между двух стекол, не касаясь белой стены,
висели листы, и на каждом, словно в цветном матовом спирте, плавал то ли
космический выходец, то ли философский символ. Тончайшее жало пера подцепило
оболочку мира, ловко извлекло наружу части его нутра - и начертило сложнейшие,
диаграмма строения их, кровеносную систему, скелет. "Лотосовидный Бог" или вечные образы: "Рыцари", "Королева", "Ребекка" -
отрешенно соглашались на множество своих значений, но тайна длилась.
Метафизические головы связывались несомненным, порой издевательским родством:
"Законовед" с "Петрушкой", "Философ" с "Арлекином". Вопрошаешь недвижные акульи
глаза и тончайшие линии век и носов. Странная меланхолия, отсвет зеленых
пространств... Боги Рыб, Котов, Попугаев. Властный "Бог-Телец". Стремительная
феерия спиралей
- марсианские существа, а земные предметы - гитара, кувшин, маска спаялись по
абрисам в дышащий нервный лик, который под действием дьявольской силы
сплющивается, растекается, застывает в сверкающей плазме.
Но в сложнейших вариациях формы промелькнули детали:
вилочки рук в манжетах, три букли, зеленый фрагмент мундира - и над ломкой
структурой сосудов и мышц - призрачное очертание кивера... Поручик Киже,
обретающий плоть? Плоть несуществующего мира.
Наверно, чтоб истолковать Шемякинские фантасмагории, стоит перечитать
Достоевского, Булгакова, Гофмана - и вглядеться в причудливую пластику закатов
искусства - маньеризм, рококо, пламенеющую готику - распутать тонкие, но верные
узы... Я же подбираю свой ключ
- Ленинград-Петербург; мне знакомы, кажется, все обличия его - и художник там
жил долго. Истинное понимание души города - и в пронзительном далеком листке
"Крюков канал белой ночью", что шелестел среди фотографий с его гравюр, которые
в пору безвестности друзья распространяли каждую по 3 рубля, - и в сплетне-легенде - когда Шемякин в Париже
прославился, то якобы пожелал купить в Испании побережье, чтоб отстроить там Санкт-Петербург - лирический авантюризм в том же ряду небывалостей, которые
художник создал.
Итак, несколько лет назад я шла по Грибоедову каналу. День угасал в дожде, и
заслон мокрых очков мешал любить осеннюю мглу - и как только я увидела
нагромождение старых книг в витрине, которой здесь быть не должно. Вошла. Черные
сырые фигуры в тусклом электрическом свете заслоняли тесные полки, продавцы
временами роняли: "Два человека... Портфели сюда..." - все переехали с
Невского, где дом встал на ремонт. Лень было идти за прилавок, но на прилавке -
под стеклом были прижаты удивительные картинки: герои носаты и пучеглазы - но в
весомой тишине интерьеров с окошками, в шкале черно-белых тонов... Сразу
признавались иллюстрации к "Преступлению и наказанию", и ничего интереснее в
этом роде я, пожалуй, не видела... Как фосфоресцирующий ореол вокруг камней
ночных набережных, облик Раскольникова - лишь призрачная, эфемерная оболочка
фанатичной неумолимой Смерти, широким шагом клацающей по мостику, аж
скрутившемуся от адских прикосновений.. -
"Это можно купить?" - "Это не продается. -
"Что это, хоть, кто это?" - "Художник один знакомый, Шемякин " - "Зачем вы сюда
положили?" - "А к месту подходит, канал, понимаете ли..."
Позднее, когда уже влияние неизвестного рисовальщика обнаружилось в
ленинградской графике, я смогла приобрести его в Лавке на Невском, где
полуофициально, понемногу стали его выставлять. Выбрала "Галантный век", а
натюрморт, несмотря на миниатюрность, был бы для дома мрачен: предметы
напоминали одновременно и щупальца, впивающие черную жидкость из мира и сосуды,
хранящие этот яд. И хотя сказывалось благоговейное созерцание в духе
нидерландской традиции, натюрморт рассказывал не столько о данных вещах, сколько
об умонастроении, окружении. Окружал Петербург, всегда навязчивая идея, и
тогдашние натюрморты Шемякина вскрывали одну из тайн города, его недобрую суть.
Чернота бутылей -как вода каналов, зевы подворотен, вспоротые
окна бесчисленных зданий, вставших на капитальный ремонт; приглушенные звучания
фисташковых, золотисто-желтых, голубоватых - цветовая череда их фасадов в
извечной прославленной дымке. Ничего прежнего не осталось за ними: рабочие давно
обрушили прогнившее нутро, за которое еще как-то цеплялась жидкая атмосфера быта
старых петербургских квартир...
Но вот в мертвый город с Исаакием во главе прокрались неслышно из тончайших
парабол сделанные, невесомые но упругие, в фижмах, кафтанах, буклях манерные
существа. Какой сюрреализм изысканный... Что они здесь забыли, что значат
выражения эллипсов-лиц? А точеные ручки - то ли для злых дел, то ли беспомощно
вокруг тычутся, как у инфантильных слепцов. И мои "Кавалер и Дама" - старинные,
в кружеве, но какие крошечные головки, словно мозговые извилинки в орнамент
платья перетекли, а клетчатые пол и окошечко, обычные в эпоху Петра, превращают
"камору" барокко в пустую камеру, в которой два разодетых болванчика. Герои той
же природы не редки в живописи нашего времени, у знаменитого итальянца Де Кирико
в композициях с манекенами в закатных косых лучах, а Ортега-и-Гассет, испанский
эстетик, полагал дегуманизацию, изъятие человека - смыслом, стремлением
искусства XX века, ибо когда зритель занимается человеческими проблемами, он от
художественных сущностей оказывается далек. Но Шемякин не изымает героев из
Петербурга, а лишь отражает изъятие, тот карнавал, который там до сих пор
творится.
Дома Петербурга, о петербургские обманы, всего лишь боксы людского муравейника,
а фасады приставлены, это только маски, изощренные фантазии архитекторов. Там
давно не живут петербуржцы, а потомка воспринимаешь как чудо. Там и лица -
застывшие маски, крысиный оскал, или клюв, нос в красном гребне скомороха.
Головоломные цветные гротески на точеных раскоряченных ножках, и черные тени -
души их - пружинят как кружевные коты. Гусары в голубых и красных мундирах
седлают на фоне казармы крыс, на зеленом газоне - бандурист и сюита алых
казацких фигур с тонкими пиявками чубов на бритых черепах, за
ними маячит бледная голова Гоголя в хороводе оборотней-носов, всё собой
подменяющих, отовсюду растущих. Оргия порочной нечисти, тот "Петербургский
карнавал", что на самом деле.
Все петербургские писатели и поэты испытывали искушение святого Антония, - но
когда Петербургский художник выводил злые силы на чистую воду? - Впервые. "Не
было звездно под маской, ничья не притаилась повесть" - под маской - другая
маска, за ней еще одна, а от владельца осталась застежка - "только она и спасает
его от распада".
Архитектурный мираж и раньше уже прорывался лубочными домиками с пустыми
глазницами окон - а вертикали, горизонтали перекашивались в стремлении петь в
разнобой. В "Карнавале" от волшебства Петербурга остался намек, а в листе,
посвященном И.Бродскому, Медный Всадник над длинной казармой - сатирический
символ, Конь-Змей, расклубившийся, наконец, над домами. "Петербургский
карнавал" Шемякина - Петербург без маски.
Сколько творцов уверено, что Петербург - единственный возможный объем
существования - храм, сложнейшая музыка света которого - главный дирижер сонма
произведений искусства, но служитель покинул храм и сотворил новую религию: из
оставшихся обрывков, отростков корней, переплетений возникла новая
художественная система, каллиграфические письмена которой гипнотизируют,
отталкивают, влекут, синтезируясь в один из основных компонентов пластической
формулы нашего времени.
