"За чужим же не идут,
но бегут от него,
потому что боятся чужого голоса. "
|
Март звенел хрустальной горкой.
Солнце било из-за туч.
Снег сгребали. Пахло горьким
от замусоренных куч.
Солнце било в подоконник.
На полу, сомкнув стопы,
тень лежала, как покойник.
Медленно роилась пыль.
Стол накрыт на три персоны
был в углу. И по любви,
рядышком сидели сони,
морща маленькие лбы.
Солнце упивалось вдосталь
скатертью. Снаружи, с крыш,
как бесчисленные тосты,
капли ниспадали в тишь.
Солнце припадало к чреслам
стульев, сдвинутых к краям
скатерти. В ней плоть воскресла,
легкий трепет был упрям.
Было все невыносимей
чувствовать, как март впивал
за окном в прозрачно-синий
воздух лужицы зеркал.
Как сраженный этим блеском,
март крупицами стекла,
сквозь дыханье занавески,
чувствовалось, истекал.
В комнате витал исконный
дух гостеприимства. Но
те же маленькие сони
дули походя вино.
Кто-то горстью скатерть лапал.
Кто-то тень гвоздил, как гроб.
Пятна солнечные на пол
прыгали. Еще в сугроб
за окном сгребали мусор...
Солнце горечью в гортань
проливалось... Пьян иль струсил
было я... Еще на грань
солнце становилось - горка
раскололась. В тот же миг
солнце скрылось на задворках,
праздничное, в нас самих.
"Что вы зовете меня,
Господи, Господи,
и не делаете того,
что я говорю."
|
Я рад, что дожил до полдня,
его осененный листвой...
Как цепью бренчащий колодник,
себя ощущаю свободным
за лесом, как за стеной.
Меня настигает свора
на след мой набредших собак,
хрипят, наседают - и скоро
я телом завязну в зубах.
Тяжелые вскинувши лапы
на грудь мою, пес, как шальной,
лизал мои щеки и капал
на свежие раны слюной.
Я видел в его преломленных,
стереоскопичных зрачках
испуг свой, деревья в зеленых,
до самого неба продленных,
нетленных и ровных рядах.
Высокое, круглое небо,
в подвижных и крупных мазках,
скрывало за удалью небыль,
покоилось на облаках.
Небес голубая полуда -
счастливейший смысл бытия, -
из страсти рожденная удаль,
над миром царит, над безлюдьем,
в терновом венце забытья.
Отчетливо, как на гравюре,
я вижу - кричи - не кричи:
мелькают в деревьях фигуры,
ружейные пялят зрачки...
Таинственный смысл аллегорий -
свернулась клубком, как змея,
у ног моих, крылышки взгорбив,
поэзия - муза моя.
Достаточно было мгновенья,
чтоб выкрикнуть, цепью звеня:
"О боже. Лицо свое гневное
зачем обратил на меня..."
Как тихо на этой поляне.
Как падает лист неживой -
никто и случайно не глянет..
Простер ты суровые длани
над бедной моей головой.
Привычной отравою слова
я полон. Который уж век
горчит на губах, как полова:
"Умре на земли человек."
"Еще немного, и мир уже
не увидит меня;
а вы увидите меня,
ибо я живу,
и вы будете жить."
|
Сияла полная луна,
но в окаймленьи
белесых туч она одна
казалась тленной.
Не то что б звезды без числа
ее затмили,
не то что б в небо ночь вросла -
и пахла тмином.
Но чувств высокая волна
для обонянья плыла,
как полная луна
над мирозданьем.
И в осязании греха
блистали звезды,
к чужим направив берегам
разбитый остов.
Как в море, свет луны заспав
у самой кромки,
водоворот в созвездьи Пса
крушил обломки.
Лишь Млечный Путь томил, как мель,
и в отдаленьи
густыми складками к земле
спадали тени.
Ночь колыхалась, как стена
сплошного леса.
Бледнея, падала луна
почти отвесно.
И, озаренные луной,
врастали тени, -
где горы стали глубиной
над морем пенным.
Все перемешивалось въявь.
Что с миром сталось.
Бросались в небо звезды вплавь,
земля качалась.
И сам я не коснулся дна,
нырял сначала, -
где в небе полная луна
одна сияла.
"Этот сын мой был мертв, и ожил,
пропадал и нашелся...
И начали веселиться. "
|
Признаться, где б я не бывал,
как не сплетал скитаний кружева,
родного города обвал
меня собой обезоруживал.
Там небо рушилось, дразнясь
стереть асфальт до тени облачной,
деревья вспыхивали зря,
как взрывы в зелени осколочной.
Быть может, сплавленное зря,
там солнце расплескалось бликами...
На тротуарах шла резня -
и тени падали безликие.
Я знал, что город клал тельца
к ногам - и ждет роскошной выпечки,
и только пот стирал с лица,
его пыльцою зноя выпачкав.
Обугливаясь и чадя,
я ввысь струился вместе с тополем
в обвисшем небе. К площадям
я привыкал, якшаясь с толпами...
Да, так прибудет блудный сын.
И старцы шли, блистая немощью,
прямя костистые носы,
не помня кто я и зачем еще.
Так к дому - возвращен стезей -
я буду вновь устав их чтить,
смягчая каждою слезой
их руки в бороздах суставчатых...
Когда пороги оббивал...
Меня, сквозь рубища ребрастого,
родного города обвал
единым камнем не забрасывал.
"Всякий, пьющий воду сию,
возжаждет опять."
|
Округлые бедра у милой моей.
Колени, как чаша, - склонись и испей.
И груди, как в небе, закругленном ввысь,
два облака, плавно качаясь, сошлись.
И мне, как язычнику в знойной степи,
белеют две ангельских узких ступни...
А плечи, где - крылья держащие плечи, -
иных уже нет, а другие далече.
"Истинно говорю вам,
никакой пророк
не принимается в своем отечестве." |
Я проглотил в один присест
степных районов карту,
но мне сказали: "Нету мест
в купе или плацкартном."
Но мне сказали: "Боже мой.
Разлука - твой сообщник.
Коль так торопишься домой,
поехать можешь в общем."
"Ты в этом городе, как перст,
один..." Как встарь, в поэме,
герой из надоевших мест
седлал коня - и в стремя.
И прочь. Как в саване, зима
его собой пугала.
Метель хлестала по глазам
и конь хрипел устало.
Как долог был пространный путь
по рытвинам и кочкам...
А вслед ему шептала грусть
про участь одиночки.
А ты, судьбой не дорожа,
поступишь много проще:
средь баб, рабочих, горожан
поедешь прямо в общем.
Ты будешь озирать окрест,
как липы-перестарки,
сбегая по откосам с рельс,
вдруг покидают Харьков.
Как блещет иглами сосняк
за ближней водокачкой,
как город прячет свой костяк,
весь горизонт испачкав.
Как эшелон под нервный зуд,
с прерывистою дрожью,
куда-то вдаль и вдаль влекут
тоска и бездорожье.
И чей-то кашель, чей-то храп,
и вонь во всем вагоне...
И проводница, как сатрап,
тебя с площадки сгонит.
А небо, с крупкой снеговой,
зима обрядит в саван...
И крик с протяжною нудьгой -
твой полустанок назван.
Где телеграфный столб, как крест,
связующим намеком, -
охотой к перемене мест, -
увяз в снегу глубоком.
"Вода, которую я дал ему,
сделается в нем источником
воды живой,
текущей в жизнь вечную."
|
Да не обрести мне в слове лжи,
да не обратить меня в калеку...
Руку к сердцу молча приложив,
поклонюсь кругом: "Селям алейкум."
Тихий, как могильная плита,
я прилег... Земле свой прах прибавив,
в этом крае Навои впитал,
как гранаты сочные, рубайи.
Чтобы в каждом зернышке, сочась,
страсть росла с любовной песней слитно...
С минарета тонкий, как свеча,
муэдзин выкрикивал молитвы.
Купол неба, стройный, как сосуд,
всколыхнулся, млея от участья.
Время, косы расплескав ко сну,
звездные возвысило запястья.
Я остался с небом, посреди
города с воздетыми руками,
слушая, как в струях Сыр-Дарьи
медленно переступают камни...
Оттого ль, мельча за шагом шаг,
голосу ли внутреннему внемля,
вдоль арыка шествует ишак,
мордой тычась в ссохшуюся землю.
Оттого ли, голову вскружив,
мой язык увяз в шербете клейком...
Да не обрести мне в слове лжи,
да не обратить... "Селям алейкум."
"А я говорю вам, что всякий,
кто смотрит на женщину
с вожделением,
уже прелюбодействовал с нею
в сердце своем."
|
За многие лета в иной ипостаси
я вновь пребывал... Но об этом уволь
рассказывать женщинам... Что за напасти,
когда они смехом искусственны столь...
Но все по порядку. Зима отстоялась.
Уже, как любовник, являлся снежок,
и с неба, укрытого в сумерки малость,
он лица прохожим желанием жег.
Сугробы валились, как пьяная шляхта,
в опушенных шубах... Над ними, как встарь,
стояли деревья, как слуги... И факты
морозец в снежинках таскал, как почтарь.
Что тополи, праздно одетые в хлопья,
в мерцающем инее, - что за родство...
На цыпочках тянутся к окнам холопы,
чтоб панночку высмотреть на рождество...
А в комнатах чувственный призрак алькова
бродяжит, и блеск золотого руна
колеблет в углу... Как дракон, я прикован
к нему, затрапезного говоруна
в себе постигая, хозяйкиной статью
пленяясь все более... И довелось
признаться, что сам я немного писатель...
В Донецке зима опустилась до слёз.
В Донецке зима отпускает поклоны
пространственным улицам... Что за пассаж.
Когда как рисуются в них терриконы
японской гравюрой из снега и саж,
замешанных охрой... Огромный и сизый
влачился над городом облачный шлейф.
И копоть чернила дома, и карнизы
свисали, под глыбами льда ошалев...
Хозяйка, нахмурясь, казалась безбровой.
Но в профиль - улыбка ее, как стрела,
пронзала - с картины земных аллегорий,
где страсть, как звереныш, себя стерегла.
Она расставляла округлые икры,
как паж на запятках кареты, и секс,
колеблемый телом ее, без мимикрии,
пульсировал жилкой на узком виске...
Сквозь окна струился, как дым невесомый,
как в заводь речную упавший столбом,
зацветший и горло набивший оскомой,
в пылинках роящийся луч, - и потом
хозяйка вздохнула. А это не кстати,
когда на груди, размягченной, как воск,
взлетает, как с тела вспорхнувшее платье,
в огарке свечи пламенеющий вздох.
Касаясь тончайшею кистью Джорджоне,
дышал обнаженный рисунок бедра
на мягком атласе... О миг возрожденный,
о первая из человеческих драм...
"И кто пил старое вино,
не захочет молодого..."
|
Что ж ты меня прижимаешь к груди, -
тело твое от меня отгорожено
темным инстинктом любви настороженной...
Страсть не утихла - и все впереди.
Ровен и чуток твой нежный пробор,
стройно киваешь головкою Греза...
Рук твоих, губ твоих метаморфозы
длятся, но суд их в желаниях скор.
Дай мне прильнуть опостылевшим ртом
к смуглым коленям, изваянных антиком...
Тих твой пробор, и повязанный бантиком
страсти моей назидательный том.
Слышишь, как время бубнит и бубнит,
тени, как палубу, двигают комнату...
Руки твои на коленях разомкнуты.
Жажда не мучит и кормчий убит.
Лепка к затылку закинутых рук...
Реплики к месту еще обусловлены...
И тишина, закричавшая - к слову ли, -
вздернула страстью объятый испуг.
"Нет ничего тайного,
что не сделалось бы явным;
и ничего не бывает потаенного,
что не вышло бы наружу."
|
Июль насилу переводит дух.
Прозрачный день за окнами потух.
И каменеет звездных туч гряда.
В разломах крыш - деревьев чехарда.
И ты была бестрепетна, и я
тебя своею плотью оттенял.
Как чудный миг, как гимн склоненных шей,
являлась ты одна душе моей.
Где зной растекся, там трава легла.
Свой звездный шлейф в траве где ночь влекла, -
там плавились, пузырясь, как в аду,
следы твои... А я с ума сойду.
Когда бескрылый, словно падший дух,
исчезнет день, отверженный на слух...
И на изгиб бескостного хребта
всей тяжестью деревьев чехарда.
Еще мгновеньей - смуглым, как июль,
всем телом ты /так липнет к окнам тюль/
прильнешь, - и я всей ночью на кругу
тебя тайком, как Аргус, стерегу.
"Ибо кто имеет, тому дано будет,
а кто не имеет,
у того отнимется и то,
что имеет."
|
Луна округлая лежит на небесах.
Вдоль снега реет ночь, и воздух в ней изваян
из звезд бессмысленных, которым нет
названья,
которых свет струит в твоих глазах.
О, лежебока-ночь, я к страсти пообвык,
а час пробьет - друг друга позабавим...
Целую тень твою холодными губами,
ресниц твоих целую каждый миг.
Ты вся, как есть, распята на стене,
колени круглятся и вывернуты кисти...
А близость дышит в нас - мы далеки от истин,
что снег слепит глаза, а чуда вовсе нет. |