* * *
Не надобно далеких стран,
Не надо странствий чужедальних,
Чтоб видеть жизнь в
изгибах тайных,
Чтоб вызнать душу тайных ран.
Вглядись в отверженную глубь
Людской быстротекущей боли,
И утвердишься поневоле
На камени, растущем в луб.
И станешь деревом живым
В неисследимом возрастанье
Встречь свету, радости и
тайне
Земли, небес, людей, травы.
И если что тебя смутит
И в даль ненастную потянет,
Не обернись, уже в пути,—
Душа растет над пропастями.
78
* * *
Твой образ, время обратив
Пространством и тоской,
Пройдя туманный негатив
И не найдя покой
В потусторонней полутьме
Той пленки, что на свет
Казалась памятью в тюрьме
Мгновенья, силуэт
На снимке так сместил, что тень
В самом смещеньи том
Запечатлела миг и день,
Чтоб грустью стать потом.
И вот, как в зеркале стоишь
С тех пор передо мной,
И на тебе такая тишь,
Как будто мир иной
Там, за тобoй, куда войти
Сторонним не дано,
Лишь намекает на пути,
Закрытые давно,
И большего не говорит,
Затем, что время в нас
Мгновенно принимает вид
Того, что видит глаз.
И оттого-то образ твой
Передо мной размыт,
Что времени плывущий слой
Водой в глазах стоит,
И ты ундиною на дне
В прозрачной глубине
Мерцаешь призрачней вдвойне,
Чем время при луне,
И то, что обращает вспять
Обоих нас пред ним
Уже не может ослеплять,
Но ест глаза, как дым.
71
АПРЕЛЬ
АПРЕЛЬ
Время ночное, время ночное!
Где пребывает миг отдаленный?
Где премгновенья трепет
зеленый,
иные вербы, ветхие клены?
Тихо оттаял хрящ краснотала.
Мягок и сочен остов березы.
Время апреля скоро настало,
Время кристаллов, снежные
розы.
Чуть шелохнешься, рухнет в
овраге
И забурлит, заклокочет в
сугробе.
Не шелохнись же, трубное в
роге,
Время крушенья, тайна в
утробе!
Стремя ночное, стремя ночное!
Скоро, упорно, стрёмно и
сонно
Ты пребываешь в миге
бездонном.
Дай премгновенью тины затона!
Бремя весны, взбремененное
ныне
Временем Пасхи стремящейся,
дальней
В сердце бессонном — немного
— и хлынет
Вечностью, тайной...
И отдышусь лишь тогда
тишиною,
Чуть истеченное семя
мгновенья
В недрах души оплотнеет и
мною:
Именем, словом, щемящей
весною
Встанет из тленья.
76
* * *
Когда глядел я на тебя,
И предо мной ты, как в киоте,
Молчала, книгу теребя,
Мерцало небо в позолоте.
Там шла вечерня облаков,
И доносилось из-за окон
Глухое пение стихов,
И солнце жгло твой рыжий локон.
И всю тебя прошла насквозь
Весны вечерняя молитва.
А в окна дерево рвалось,
И
там в ветвях кипела битва.
А на руках твоих закат
Сгорал дотла желтей огарка,
И скат плеча был так покат,
Как будто ты — сквозная арка.
Тогда я вглядываться стал
В твои черты, в лицо живое,
И кто-то нас перелистал,
Как ветер ветви над землею.
И мне запомнилось одно:
Твоя щека искала встречи,
Клонилась грудь, молились
плечи,
Ломилось дерево в окно.
67
* * *
Как ни гремят судьбы удары,
Как ни возропщешь сгоряча,
Душа положится недаром
На
окрыленные плеча.
Там, взбремененный за спиною,
Всегда с тобой блаженный груз,
Как бы спеленут
пеленою,
Отмеченной молчаньем уст.
И голос твой, точь-в-точь гробница,
Не отзовется в шуме том
На зов спеленутой
орлицы,
Смежившей крылья под крестом.
Но в час великий Воскресенья
Спадут льняные пелены,
И в рыхлом воздухе весеннем
Дух изойдет из глубины.
Тогда затихнут роковые
Удары сумрачной судьбы,
И залпы льда береговые,
И серебро речной трубы.
И в тишине апрельской ночи
Из-за плеча услышишь ты:
Душа орластая клекочет
С
преображенной высоты.
76
ВЬЮЖНАЯ ПАСХА
А. Геннадиеву
Задымила вьюга Фоминою неделей.
Нецветимое солнце ушло в
облака.
Как же вышло, что перья зимы
налетели,
Вместо радужных песен — круги
трепака?
То ли пьяной слезы
безобразная скука,
То ли женскою мукой влекомая
грусть,
Но в грохочущем норде
надрывного звука,
Будто в сердца утробе,
зауськала Русь.
Что за дикие вопли! Гонимая
падорь
Киммерийские мраки пронзает,
крутясь,
Или двинулись недра ледовых
эскадр
И арктический ужас бунтует,
гордясь?
Через непроницаемость в душу
народа
Свищет сивер знобящий,
студеная жуть.
Нещадимая наша сквозная
природа.
Ледниковую память с плеча не
стряхнуть.
О, весна земнородная,
сестринской лаской
Нашу душу мужичью под снегом
согрей!
Кто там пляшет? Ужели
топочущей пляской
Растоскуется удаль под гиблый
Борей?
Не рыдай Мене, Мати! Ужель
Воскресенье
Не осилит ледового бремени
зла?
Кто там пляшет? — Бедовое
наше веселье.
Ужли музыка смертную душу
спасла?
Тепловидная радость в
оттаянной муке
Наших черствых, дремучих,
легчающих лиц.
Сколько веры народной и в
страстной разлуке,
И в тоске покаянной, в душе -
без границ!
Все приемлем. И эту шумящую
вьюгу,
И неверье Фомы, и рыданье
Петра,
Глубину Иоанна, и к нашему
Югу
Обращенные орды земного
нутра.
Первозванный Андрей,
просветитель сарматов!
Ты, принесший нам весть о
воскресшем Христе!
Не забыть нам нетленных твоих
ароматов,
Источенную кровь на гвоздимом
кресте.
Наше сердце воистину сжалось
навеки,
Умягченное кротостью агнчей твоей.
И поныне поют Киммерийские реки:
Нас крестил Первозванный апостол Андрей.
И в чухонской дали отзываются
токи
Новгородской Невы,
разнозвучно слоясь:
Не возможет над нами ледовый,
жестокий
Древний Тролль, в пустоте
завывающий князь!
Слух дошел и досюда: Андрей
Первозванный
Возвестил нашим пращурам
кроткую весть.
Что же, вьюга!...Ты слышишь
Петрополя звоны?
Не рыдай Мене, Мати! Я все
еще есть.
И смыкается мгла над
гробницей Петровой.
Город спит. Но воскресло
бессмертное Слово,
Будто, вьюгой спеленуто,
сбросило вмиг
Пелены, и ликует растепленный
Лик.
76
ДЕНЬ ПУШКИНА
Тогда на землю пала мгла,
И тишина в туман легла,
И задымилась тень.
Где было
вечером светло,
Там стало сумрачно-тепло,
И время скрытое текло,
Ввысь воспаряя день,
И рано утром глубоку,
Покуда реки волокут
В низовья облака,
Проголубели небеса,
В травицу выпала роса,
Цветная вспыхнула краса,
Блеснули Дон, Ока.
И солнце — негасимый шар
Восплыл, воспламеняя жар
Синеющего дня.
И вся
Россия в синеве:
Москва и город на Неве,
И древний Муром в мураве,
Точь-в-точь всплыла со дна.
Возможно ль — Китеж россиян
Во мгле безбожной просиял —
День Пушкина? Ужель
Земле — Неделя всех святых,
И Солнце Правды с высоты
Дарует светом золотым
Отчизну мятежей?
И как пророчествовал он,
Сердца наполнил шум и звон,
И Ангелов полет
Стал внятен в неба глубине,
В седой его голубизне,
И вещий колокол на дне
Сегодня нам поет.
И всех святых святой Собор
Днесь освящает с давних пор
Земной его венец,
И заблужденья мудреца
У Милосердного Отца
Ему простятся до конца.
Он был его певец.
И ныне чашею сполна
Мы поминаем имена
И тех, кто вместе с ним.
Да будет свят
великий день,
В его лучах сокрылась тень,
И лавра не увянет сень,
Пока свободою
горим
И речь ее храним.
77
СПОЛОШНЫЙ ГУЛ
Играя ль в смерть, но дожил до бессонниц.
В душе плывет, что с новгородских
звонниц,
Ополошный гул, стозвонная тоска,
Да отсветы кошмаров у виска.
Передо мной, точней за мной, иль как там,
Смущение, присущее антрактам
И зрителям в антрактах. Лицедей,
Кобенюсь пред собой, страшась людей.
Кругом того, что, помню, было мною,
Сполох речей. Душа тому виною.
Все,
помнится, без умолку подряд
Моею глоткой что-то говорят.
Один из голосов твердит о страсти
Недобранной, другой ругает власти,
А самый
чистый плачет и молчит,
А общий хор невнятное мычит.
Заупокойной службой вышла совесть.
Не стоит вспоминать. Чужая повесть.
Таков я
слыл — мертвящий говорун,
Да вымер весь, почти до лирных струн.
Чего ни врал я в умервщленной жизни!
А все живу, как жил, в глухой отчизне,
Где ври не ври, а правда только в том,
Что и Пегас рудеет под кнутом.
Сполошный тилибом — такая мука
Истомная, что пьем, как есть, без звука.
Пускай,
де, все сгорит, как ни на есть!
А мы... Мы поглядим. Не наша месть.
"Отечества и дым для нас приятен",
Зане червлен петух чернее пятен
На совести. И
то! И поделом!
Но мы еще взмахнем больным крылом.
72
ПОЧТА В ИТАЛИЮ
I В субботу это было, в новолунье.
В субботу это было, в новолунье.
Никто из пас не колдовал. Колдунья —
Сама
любовь-волшебница. Она
Велела нам поехать на прогулку.
Не шляться же по городу без толку,
Когда, быть может, августовский день
Так
ясен оттого, что осень скоро
Отымет это все: и это лето,
И это солнце, и, быть может, где-то
В неведомом грядущем отрешит
И наши души друг от друга так,
Как это и случается все чаще,
Чей год от году жизнь страшней и слаще,
И оттого, чем горше, тем точней
И наше ощущенье самой сути
Ее в неповторимости, в минуте.
Невзрачной, как бывает в будней смуте.
Итак, мы сели в белый "Метеор",
И перед нами расступилось море,
Все было б, как
всегда" на "Метеоре"
В погожий день, когда бы не cuore
Моей амики. О своем... Ну что же,
Оно и у меня,
наверно, схоже
С любым из самых простеньких. Бедняжка,
Оно стучало весело и тяжко
В одно и то же время, что у милой.
Я так сказал, и
это так и есть.
Она же, deleziosa
signorina,
Была со мной готова до Берлина,
Не шелохнувшись, храбрая в тот миг,
Вот так и
плыть, не вспоминая, где
Мы находились: в Финском ли заливе
Средь пассажиров, на советской ниве
Снискавших свой законный выходной,
Иль на
Луне, но зная только то,
Что в сей момент никто нас друг у друга
Не смог бы отобрать. Прижавшись туго,
бок о бок, примостившись в уголке
Единственном сейчас на целом свете,
Мы слышали одну лишь тишь, да ровный
И неизбежный рев моторов, кровный
Для нас, как все, что составляло миг.
Тогда-то
и стряслось. Престранный сдвиг...
Как будто вдруг забарахлило время.
Как этому явленью дали б имя
Психологи, фрейдисты, если б мы
Смогли пересказать
им все, что с нами
Произошло, не ведаю. Но вот что.
Меж нами завязалась как бы почта,
Да, голубиная,
Naturlich, как бы мы
Вдруг оказались каждый при своем:
Она в своей Италии, я где-то
В своей отчизне. Так кончалось лето,
Так мир уже входил в свои права,
Жестокий
мир, уже не человечий,
Еще не тот, что всех нас впереди
Дождется как-то раз. Ну, что ж... Гряди! —
Так я сказал Тому, кто между нами,
И
Он, помедлив, двинул Петергоф
На нас, на "Метеор", на наши души.
Мы вышли. Ветер
заложил нам уши.
70
2 Созерцание
Не сплю вторую ночь,
Ведь гостья у меня.
Уж столько лет она не приходила
И никого с собой не приводила.
Я думал, — так пойдет день ото дня
И далее, и уж собрался было
Забыть об этом, как со мной стряслось.
Не сплю вторую ночь.
Как повелось,
Так и пошло.
Само меня нашло.
И я теперь, как в юности когда-то,
Нет, много осторожней, сторожу,
У изголовья снов моих сижу,
Дежурю, улыбаясь виновато.
Я слушаю свою родную кровь,
Как медленно она переживает
Саму себя. Ей так велит
любовь —
Нежнейшая из ран, что заживает
Едва-едва и, вновь разбередив
Саму себя,
сочит апперитив
Молчания, пьянит, чуть-чуть качает,
И голосу
рассудка, увы, не отвечает.
Безумная... Наедине с ней жутко.
Не вижу промежутка,
Ни паузы, ни места, где ее
Не существует. Я, моя, мое...
Она меня пронзила.
Во мне ее безудержная сила.
Вторую ночь молчания экстаз.
Вторую ночь, поди, уже скостила
И до сих пор не говорила "пас".
О, Лидия, куда мне затесать
Мои глаза? Они полны любовью.
Чуть отвлекусь, и снова к изголовью
Дивана сяду. Здесь сидела ты.
Я не могу об этом написать.
Я бодрствую от этой чистоты,
Что у меня в душе восстановила,
Когда не вечность — время.
Я повторяю имена во Имя
И называю образ твой тобой.
Как видно, ты во мне не брешь пробила,
Но в небеса сияющий пробой,
Где в тишине слышны твои светила,
И твой Господь, незримый до того,
Глядит на нас, и я люблю Его.
70
3 Почта в Италию
Не имея гарантий дожить до седин, до свободы,
Закисая до срока винищем, памятуя
юности годы,
Перебродив алкоголем в мореной бочке,
Не нуждаясь в безвременья
проволочке,
Валяясь всей тяжестью жизни — телом пятипудовым
Не на дороге, куда там, на
родине, на диване,
В Сосновой, так уж пришлось, Поляне,
Аз многогрешный Олег
Овидием новым
Шлю в Италию плач по времени этом,
Что держу в себе, обладая
скелетом
Настолько прочным, что Атланту
Разве пригоден, а мне-то зачем... таланту
Во мне, наверное, ровно столько, что весу
Живого, полезного, что иному балбесу
На зависть лежу, продавив пружины,
Являя собой вышеназванный вес мужчины.
Итак, держа в себе современное мне время —
Весь набор аминокислот, мужицкое семя,
Аз лежебок смиренный /чти выше/
Задыхаюсь, как Левиафан на суше,
В плену Отчизны моей громоздкой,
Бряцая варварской лирой жесткой.
Тебе, Италия смуглая, мой тяжкий
Голос, как бы Валгаллы эхо,
Напомнит, быть может, варварские упряжки.
Но суть ли в том? Средь северян меха
Дорог мне столбняк италийский
Города моего вопреки уюту,
Так же и другое — лад эолийский —
Натуральный минор, впитавший мед и цикуту.
Все ли это роднит русскую почву
С почвой латинян — наследников греков?
Если так, то средь человеков
Искусство напоминает почту.
Претендуя на слог искусный, не боясь критик,
Упреков не страшась в претензии
милой,
Шлю в Италию плач, не бо есть нытик,
Но убежден: минор обладает силой.
Пусть кордон власти есть кордон крепкий,
Но крепок и слог мой. Хотя б могилой
Дойду до Рима. Выдержали б закрепки
Гроба, а уж я тряску
Перенес бы. Снимая маску
Гаерства, так скажу, — эх, погулял бы!...
Да, видать, не очень-то разойдешься с
казенной полбы.
Лежу на пружинах родных, тяжел от чаю.
Вивальди плачет дитем, и
я не чаю
Скрипку его утешить. Грусть, курва...
Эх порешил бы себя, да
жизнь-прорва
Напоминает поток летейский
И сама по себе. Сквозняк балтийский
Тянет из фортки, леденит темя.
До Италии — даль. До России — бремя.
70
ПРЕОБРАЖЕНИЕ
ВРЕМЕНЕМ
В. Кривулину
Нет. Будет
нам Преображенье.
Мой друг, не
говори о тьме!
Живое вечное
движенье
Есть и в
неведомой Тотьме.
Куда бы нас
не разбросало
Железо
времени, Фавор
Пресуществит
следы металла
В стигматы,
плавящие взор.
Ужель
мордовские осины
Не
разгорятся в страшный срок?
Ингерманландской ночи зимы
Прейдут за
гробовой порог.
И снова
нищим оживленьем
Пройдет над
пашнею весна
И жарким
жаворонка пеньем
Разбудит
землю ото сна.
И в ясный
полдень Свет Нетленный
Пространство
летнее пронзит,
И ветхий
образ наш смиренный
В огне
времен преобразит.
76
* * *
О, Господи, в минуты отпаденья
Души от жизни, жизни от души
Не отойди и силу
Провиденья
В деяниях моих не сокруши!
Одна она, куда бы я ни падал,
Теряя твердь духовной нищеты,
Подымет в рост и Лазаря, и падаль,—
И явит вновь,
чтоб в них проглянул Ты.
И мне тогда достаточно вглядеться
В прообразы того, что стало мной.
И вот я
Твой. И никуда не деться,
Иду к Тебе и плачу стороной.
72
|