Боре Останину. Тогда мы жили
на улице Чехова, рядом друг с другом.
Вечер
Пальцы опущены в паутину
жарких углов,
оцепенели псы
у стен - как из сосуда в сосуд
перетекает из животных в хозяев
ужас
старости и сонливость,
Жарким летом
пересекая множество островов,
мы возвращались к домам и
думали о неизбежности великого
зеркала, где наши образы
претворятся в полотна,
глиняные кувшины, могильные плиты
плоды,
детей, тыквы, слова...
Голоса детей выкатывались из
подворотен - они переливались
голоса детей,
они цвели, полые голоса гибели
под острыми сводами
нашего ученичества,
Бесшумно
совы чертили крылом
по остывающим крышам.
Зине.
КОГДА ЗЛОБА ОСТАВИТ НАС
Ящерица дрожит на искристой стене.
Ее спина в изумрудных крапинках,
Волна накрывает корни песка,
смотри,
смотри!
Якоря торчат то тут, то там.
И летят с пронзительным криком
чайки к
неистовой синеве.
Заплетенная туго в пряди песка
песня ветра
стала понятна
деревьям,
а мы бредем побережьем,
слушая как
шуршит песок,
стекая по плечам и бедрам,
Бредем понятные песку, раковинам
и воде,
которая то подступает
то вновь отступает от берега.
Динабургу Ю. в день
рождения его дочери Анастасии
В твоих руках крохотный огонек
маленькой девочки,
капля за каплей на которую сваливаются
мгновенные
стеариновые ожоги.
Семь свечей
прикреплены
к спинам семи черепах.
Сад пуст,
ползет ко лбу тяжких оград
драгоценная пустота,
И лишь в конце песенки той
голубь
опустится к изголовью,
неся золотой язычок пламени в клюве.
"С днем рождения,
с днем
разрушения, - кто-то промолвит, -
С вестью о смерти, о жизни.
В сырой глине тумана тлеют зерна
лиц, голосов ...
"С белым снегом и тишиной,
С ясным словом, что вскоре будет
даровано дочери и тебе
этим звездно-далеким годом.
По следам Г.Алексеева
- отсеките мне голову,-
как-то вечером сказал он,
лежа на полу у стены.
Птицы выклевали зернышки
из его
волос.
- Отсеките мне голову!
- Почему? - удивились мы, - Ты
хочешь быть похожим на Иоанна?
Отсеките мне голову, не медлите
ни минуты, - сказал он, - Потому что
нет мне в ней надобности.
Наконец все это услышали боги,
и стали хохотать во все горло,
и от смеха колотить голыми пятками
о горячую крышу.
После чего принялись обезглавливать
друг друга.
Божественная грация полнила
их движения,
И в поздний час,
к нам, обескураженным просьбой
приятеля
и весельем богов,
стали закатываться головы,
в которых даже у бессмертных
не
было надобности.
Утопленнику
Продрогший олень продирается к берегу,
- Воистину не умирать ни разу! -
слышу я,
- Поднять это голое тяжкое тело
с сырого песка...
Солнце зашло,
все ушло вслед за ним:
и воды, и дым, и рыбы, и звери,
и жизнь наполнявшая волосы,
Все ушло вслед за ним.
Но ты подними это тело,
в котором нескончаемо длилась
встреча крови и солнца,
и когда остывая
петь начнут камни,
опусти пальцы свои на снег его век,
которые стали теперь сродни белому пеплу,
коснись клубов горького сумрака и
погрузи тяжкое голое тело
в дрожащую воду, пустившую плодоносные
стебли во всех
направлениях.
сидя однажды с тобой за столом
и склонясь над жареной рыбой,
я ощутил странную тревогу
и взглянул на тебя.
Ты и не подозревала -
в твоем теле росло дерево.
Неужто я стал отцом?
Ты говорила, что рыба слегка пережарена,
а дерево уже начинало со мной говорить
листвой и ветвями,
ты склонилась еще ниже и волосы твои
упали,
облака опрокидывались над холмами,
и я смотрел на дерево, на его смутные
очертания, повторяющие твое тело, как
на некую старинную карту, где
пытался найти ту местность,
когда целыми днями ходили мы меж камней
и искали пустые птичьи гнезда.
К жилам листьев прикоснулся мой слух,
а где-то шла ты и не слышала моих
шагов.
Покорность травы и изнемогших деревьев
разделяла нас в те
незапамятные времена.
На зеленой бумаге стола
поющая раковина
словно голос открытый
солью по краям опаленный
В желтой обложке книга,
пейзаж на
стене, а на нем,
голову запрокинув рыбак тянет
сеть схожую с парусом.
На берегу нет никого,
краб
метнулся назад -
пуста сеть у одинокого рыбака,
белый месяц тает в воде...
На стуле, перед столом
сидит Вермеер и говорит, что все
очень красиво.
И люди, которых встречала она на улицах
приветливы и прямодушны, но только
говорит он, поигрывая рассеянно
увядающим
георгином.
И льется черный плащ старческих лиц,
истлевшая шляпа лоснится под светом,
разорвана тетива ,
бежит из пальцев моих,
сгибаются устало ветви в саду неся
великое множество плодов напитанных
холодом и покоем.
Ну, Катулл, и смешно читать твои
ямбы в вагоне пригородного поезда,
когда стаи цыган вьются над ними!
/ореховый
сосок зажат
в зубах мальчика,
осколок стекла скрежещет
в руке,
зеркала затянуты илом/
Ах Катулл, алые листья губ давно
отлетели с деревьев
безукоризненных голосов.
Тысячи поцелуев! Десять тысяч,
сто тысяч! Подумать
только - сто тысяч!
Уже изранено дыхание
падает на следы,
однако птица мертва,
муха копошится в белом глазу,
Тьмой сокрыт
ее не разгаданный путь,
А блаженный Септимий соединяет руки
с руками не менее блаженной Актмы.
Вот как, Катулл, мой приятель,
бесноватый, плачущий, тихий поэт,
которого давно
нет в живых...
Но как страшно все же читать тебя в вагоне
пригородного поезда.
совсем не страшные паучки,
обычные создания,
плетущие без сомнений лукавую ткань
которая цепляется за деревья,
которую птицы
и ветер несут в поднебесье
словно весть первой осени.
Обычные создания.
Один больше
другой
меньше,
Пляшущие на травинках,
пляшущие на воде.
Ткут и ткут нестрашные паучки
неосязаемые орнаменты в которых
прекрасные змеи с могучими спинами
и глазами как драгоценные камни
следят за паучками несущими
свадебные дары влюбленным.
Лениво качается воздух,
лошадь из черного мрамора
застыла
в ослепительном отдалении...
Они ведь совсем не опасны -
и листья, трепетные ступени к сердцу,
и деревья, созерцающие змей!
Но откуда тогда этот ужас, что смотрит
настойчиво глазами
паучков безопасных,
древесных лягушек,
прекрасной змеи,
кротких оленей
и легкомысленных мотыльков -
ответь мне!
Обычно цветы собирают с женщинами,
и во снах тоже с ними.
Женщины меланхоличны,
и нам хочется плакать от счастья
и неизбывной печали,
в том же сне
мы собирали цветы с тобой,
мы размахивали руками, кричали,
спорили, обламывали
кусты и все шли,
шли, а по рукам стекали у нас
густые потоки безмолвия.
мы вытаскивали из карманов ножи,
и кричали друг другу, что не снятся
нам сны, в которых печальные женщины
сопутствуют нам,
печальные красивые женщины
с рыжими, светлыми и черными головами!
Вырывая ноги из цепкой росы,
мы шли, раскрывая ножи,
и кричали надсадно
доказывая свою правоту,
направляясь к белому гиганту -
Был отвратителен этот
древний
цветок
/нечто среднее между лилией
и подсолнухом/,
напряженно стоявший на толстом стебле,
ждавший нас в сонме
бабочек, мошек и изумрудных птиц.
И мы шли к нему и кричали,
не замечая, что никто не откликался
нам в этом лесу,
И было тихо, очень тихо,
Так тихо,
что следовало бы нам это заметить.
Хроники
1. |
почтовый ящик открыт
на половине восьмого голос сиплый
смятение свесилось с лестниц
на пороге болтают
траурный шелест травы на пороге
он уехал - доносится голос
кто-то видел, что он стоял
у подъезда
с женщиной более чем странного вида
и дверь осталась открытой
кто-то ключ подобрал
|
2. |
половина восьмого
отваживаются войти в комнату
радостный хохот руки
бросающий
отражение на
оскал тишины
белые рукава зноя
клювы цветов раскрыты
впивается в
воду звезда
|
3. |
половина восьмого
отваживаются войти в комнату
стулья кровать чашка плакат
чаша наигрывающая полузабытые песенки
пятно воска на меди
носок спазма окиси
херувим стыдливо прикрывший
свою наготу
и труп уехавшего
мыльная пена на серых щеках
|
4. |
приветственно поднять руку
он уехал - слышен стук в дверь
рыдает женщина более чем странного вида
сердце ее в доме печали
качается в сияющей паутине
белые муравьи пьют губы
доступней отчаяние
дрожью наливается веко
еще только половина восьмого
|
5. |
отваживаются войти в комнату -
сведения поступающие
крайне нерегулярно. |
СОРАЗМЕРНОСТЬ
логика
желтого цвета
Гомер паруса
штиль
мандельштам
м л м
мертвые
СТРЕЛА СЛОМАННАЯ У ОПЕРЕНЬЯ
ночь
предверие сна
Менуэт
если ты заплачешь -
у тебя станет больше морщин
ведь этой весной мы отвыкли от
солнца
да?
не надо плакать
как не надо плакать!
потечет тушь и обожжет веки
глаза погаснут
не надо
да?
возьми сигарету
поднеси огонь к сигарете
вдохни дым
все будет прекрасно
в
скверах появится трава
на дереве в конце улицы
у поворота
распустятся листья
и красота вернется к нам неприметно
так же как и оставила нас
и оживут наши
надежды
и ты отрешь слезы
и будешь смотреть
как летят облака
и постепенно
глядя на то как несутся они
вспоминать будешь птиц
которые покинули нас
и
санитар
почуяв неладное
принесет тебе огромную деревянную птицу
она будет пестро раскрашена птица эта
будет орать эта хитроумная птица
и колотить деревянными крыльями
а из твоей шеи
потечет струйка крови
и я наклонюсь и поцелую тебя
А что скажет нам с тобой потом тишина?
Что промолвит сегодня гость последний,
уснувший на стуле, положа голову на теплую
плаху вечернего света?
Что промолвит наш гость,
принесший смехотворную веру
в чудесные превращения?
Что скажешь ты,
и что я отвечу тебе...
Дикий цветок прекрасен всегда - скажу я,
припоминая надпись выцарапанную на
стене
вонючего лифта,
надпись опровергающую смысл другой,
найденной мною в одной опустевшей квартире
-
"Лишь человек знает о существовании зеркала".
И гость, покинувший нас для улиц ночных,
радостно закричит, начиная старую песню
о
страшном шиповнике,
о двух бродягах поэтах,
из которых один был уродлив, а
другой юн
и беспечен /даже жесток/
о странствиях,
сгоревших домах,
о себе и о нас,
и о двух душах несущих
жизнь всем на свете диким цветам,
О двух диких душах, и о
двух странных телах -
двух огненных стрелах, зажегших дыханье птице
и свету! а что тишины...
то она ответит нам словами этой же песни,
ведь она и есть то зеркало, о
существовании которого знаем
лишь мы.
У дяди Сани лицо очень похоже
на африканскую маску.
Он умрет скоро и туристы
будут раскупать слепки с его
лица,
а кто побогаче, тот купит подлинник -
багровую опухоль со стеклянными
щелками
глаз,
А ныне вечер,
Дядя Саня, объятый безмолвием и
перегаром, валится в комнату, где
сидим мы и переворачивается на спину...
- Где я живу? - внезапно вырывается у него.
И я веду его в конец коридора и
укладываю в постель,
Поднимается лоскутное одеяло
и скрывает его.
- Не в этом дело, - мычит дядя Саня.
А его смерть, золотушная женщина с давно
немытыми волосами вышивает на пяльцах.
Она молча показывает мне на дверь.
Выхожу,
Стараясь не шуметь
закрываю дверь за собой.
перечитывая Аполлодора
Исмар убил Гиппомедонта,
Леад Этеокла,
Амфидик Партенопея,
но, как сообщает Эврипид,
Партенопея убил вовсе не он,
а сын Посейдона - некто
Переклимен.
Амфиатрий же отрубил
Мелланипу голову и отдал
последнюю Тидию.
Тот раскроил ее и выпил
весь мозг,
/и это в такую жару!/
Остается воскликнуть -
Воистину это время было временем
настоящих героев!
Акробаты Господни
Господни певцы
и шуты с бубенцами,
и русалки с хвостами из стали -
возникали в пыли раскаленной.
И вот - конь поднят на дыбы,
кружев лохмотья дымятся
на безумных запястьях,
розово плещет платье.
Пределов здесь лишено:
парение и страстная смерть,
набухли вены, сдерживая
мироздание
разноцветных лоскутьев,
Ревут ослы за стеной из холста,
и мгновенной рукой
белого клоуна
перечеркнуто зеркало зрения,
Боже мой, как он неловок и стар,
он растерял все улыбки и, вдобавок,
последняя все снимает с себя,
Нет, несомненно погибнет он, старая обезьяна
умрет в изысканных рощах
страшных улыбок -
клубок размотанный до конца.
И новый рассвет.
Рука покоится на нежной шее осла,
тихий зов молока пьет струна,
что колышется на бумажных ветвях -
Акробаты Господни,
Господни певцы
исчезают в пыли раскаленной.
Светлой памяти
Котельникова Александра
Взгляни - песок
песчаный берег метнулся
к дыханию
смотри песок
только песок лишь песок
песок
песок
песок
вслушайся вот он обращается в ветер
а тот стал песком
будто эхо он
парящего света
вслушайся в любовь песка
в свои ступни и руки
Ты брат его
ты сестра его
слушай как ты утекаешь
течешь словно песок
в ветренную погоду
движимый лишь собою
и светом
Слушай и при этом удаляйся
неторопливо
Уходи!
Ступай! Я не забуду тебя -
ты стал песком
Смотри - песок /дыхание пресеклось/
песчаное побережье
и мы
удалившиеся настолько
что никому нет до нас дела
колокола озер
денно и нощно гудят
под ветром
фигурка Христа безмятежна
/красная обожженная глина/
никого, только ворон целью
избравший самое сердце креста
Перекресток,
Скрип колеса запутался
в черных колосьях
Сталью блистает
извилистая колея
я за столом в своем доме,
том, старом, которого нет.
Плывут, колышатся подводные
травы
и пальцы воды нижут кружева песков.
Это давно...
Отец
/смотри внимательно мать,
ты просила, чтобы он вернулся
к тебе!
Вот он - крупный лысый мужчина,
склонивший голову, нежно сокрывший
в руке горсть лепестков.
На лице пот, дыхание
со свистом
вырывается из груди.../
отец рвет цветы и дарит их
матери, мать сгибается под тяжестью
нарцисов, ирисов, роз и пионов,
Отец рвет
цветы,
по стеблю ползет тяжкая капля
сока...
Ветка вишни видна в раскрытом окне,
видна еще старуха устроившаяся
на солнцепеке,
ее мешок, набитый хлебными крошками,
виден забор, воробьи...
Глубокая прохлада комнат,
Щемящая отрада мая.
разбить раковину ,
несложный слепок, а до этого
шевеля пальцами, как плавниками рыба,
попытайся разъять острые створы,
разбить
раковину,
и длить слухом тончайший звон, в котором
тополь созерцает себя и неприметно
его покидает разум,
протянуть руки к туману, чтобы коснуться
смутных голов, запутаться в
неуловимых чертах,
Разбить налет из свинца и
мрамора, раздробить деревянные дни,
чтобы увидеть над крышами
бритвеннокрылых
птиц.
Сливаются их
силуэты, уводя зрение в память,
Глаза их - прямая, искаженная звоном,
Зрачек -
зеркало, пронзенное
изображением,
с притяженьем земным не совладать
тонким гремучим пальцам - и я
говорю:
разбить раковину,
разбить несложный слепок,
сжечь ветхий рисунок перьев...
Сонный червь крови
лежит у изголовья,
дерево проникается тяжестью,
я неуклонно слепну.
|