предварение
Вот уж и день угасает, солнце долу клонится,
тени бредут по степям, погребенным
снегами,
Льдистые птицы сокрылись в мороке белом,
Дома зажгли окна свои.
Это зима, пора покоя и дыма,
Час огня, обретенного вновь.
Нынче нас много собралось в этом доме...
Сонными осами дрожат струны стропил,
Сны висят в темных углах чердаков
вниз головами,
Но подвинемся ближе к огню - много нас
собралось нынче в доме!
Кто поводит плечами от холода - возьмет пусть
мой свитер, он еще греет,
У кого ноги озябли, тот пусть натянет носки
шерстяные и укроет колени толстым
в цветах одеялом,
Кто-то из вас, лучше ты, друг Корзинин, - разотри
хорошенько траву и не забудь
всем по порядку
дать вдохнуть полынный запах ее -
Ведь и взаправду служила она летом убежищем
Нам, нашим глазам, нашим женщинам, детям, лицам,
длинным легким телам...
И кроме того, укрывала стремнины она, хранила
их бег, и сама вместе с тем
набиралась
разума вод, стоящих, словно Божьи глаза
в широких долинах.
Смотри! Траве присущ, оказывается, вкус соли
и йода и вкус высокого солнца, лучи которого
собраны стадами ветхих камней...
Чудесно! Вот и вдохнем мы ее аромат сухой,
горький и строгий,
Пусть-ка сегодня
найдем в ней свой дом и в стенах привычных
станем мы говорить,
Но о чем?
Ладно, время уходит, начнем. Ты растер? Все вдохнули?
Раздай теперь всем, кто
сидит у огня... Так, по очереди,
никого не минуя, и тому и другому - глянь, как
смеются они, и еще одному,
Зовут, насколько мне помнится, его непривычно,
Рембо... Вроде бы так. Да и той,
что подбрасывает
поленья в огонь, передай.
Ну и что с того, что мертва она! И с мертвыми надобно
в ночь такую делиться травою,
Да и мне насыпь, пожалуй, в ладонь, слегка увлажненную
потом -
Как много нас собралось на ночной пир!
Раздал? Никого не забыл?
Ну за дело. Траву смешать с табаком,
Важно лишь не спешить с этой затеей... Теперь
произнесем хвалу этой траве, и летней, и зимней,
и желтой, и черной, а заодно всему
божьему миру,
и нам,
и солнцу хвалу
пропоем.
Все. Вот уже дым завился, обволок пеленою он стены,
тяжесть зеркал всех вобрал
он в себя...
Чья-то рука срывает со стебля мохнатое пламя,
в волосы, в волосы
вплетают цветы!
ну скорей, пока не погасло!
Скорее и довольно движения -
Это зима, пора покоя, дыма и сна.
наблюдения
/1/
я лежу рядом с ней
стручки гороха бледные от солнца
валяются по полу
а в волосах еще течет июльская пыль
повторяя движение солнца
мы неподвижны
замер
я без движения
и она неподвижна
будто отражение покоя
в котором пребывают полуденные небеса
Мы рассматриваем друг друга
мы любопытны
она ожидает меня
я ожидаю ее
мы очень медленно узнаем себя
лежа друг подле друга
в ворохе белых простынь
в
спутанных стенах
когда бледные стручки гороха
свернулись от зноя
а на подоконнике
рассыпана охра
а на улицах ни души
/2/
я лежу рядом с ней
под потолком колышутся сухие пучки
зверобоя мяты ромашки
связки красного перца
Потом я сажусь и не спеша
веду рукой от ее затылка
по спине
ниже
и так же неторопливо
снова вверх
Я могу заниматься этим часами
Закрыть глаза и вести раскрытой
ладонью от затылка и дальше
вниз по спине
И чем медленней падает моя ладонь
тем бледнее память лица
слабее голос волос
все
дальше рот ее отступает
чуть приоткрытые в дремоте губы
И приближается миг позвоночника
Раскрыто мгновение тайного стебля
Прочь взмывает из распростертого тела
Это как бормотание...
Это как новая луна
замерцавшая на ледяном острие
колодца
/3/
она первая легла
не выпуская кузнечика
из руки
которого утром
сняла с придорожного камня
В другой комнате
у белой стены под
часами качаясь
моя мать беззвучно рыдала
Давно умолкла кукушка
в высокой обители дерева
Связанные травой
мы уходили куда-то
не разбирая дороги
гадание
Гадание началось,
Гадание бесконечно - терпение!
судеб отростки вживляются
в тело,
Луна на исходе,
Рыба на зеркале - чешуя отражений
и бликов сумрачна и золотиста,
Отсветы меда восходят
к лицам склоненным -
Я буду, ты будешь, но есть:
изнемогшее зеркало леса,
скважины эха в горних высотах,
Есть рыба, опущенная в
расплавленную
амальгаму, есть непреложность закона
медленного гадания - терпеньем исполнись
-
Росой мертвых, звездной водой
сочатся глазницы, и розы ползут по
плечам, а в кулаке шиповника
скрипучие ветви застыли,
Гадание длится,
Оно
предполагает полную неподвижность
вселенной, лишь жажды смертельной
укус летучий
проникает
сквозь веки...
Однако стены несказанно прохладны,
Нить вольна,
Пульсирует мерно отточенное
дыхание флейты.
Словно яблоко пронесли и с моста
обронили рассеянно,
Близится пепельный пух
к крышам домов, да
напоминая отдаленное временем пение
Блещет зыбко паутина витая.
О сладость
удушья осеннего света!
О печаль неизбывного странствия,
Недугом неведомым
охвачены ноги, а
память скована воском - жарким и
на удивление легким,
Замирают пчелы в пряже воды, и
всплеск множится до исступления
в бездонных порах листвы,
Когда яблоко падает,
когда срывается птица,
коготь разжав, оставляя тебя
слушать дни, как поют они и рыдают -
не то монахи
прошли со словом,
не сумасшедшие всхлипывают,
увивая нежными рукавами шеи
друг другу,
и лица их не видны,
и голоса не понятны!
О радость бесконечного
странствия
/удаляется шепот/
не нащупать артерий,
Хлещет стекло, колышет
подводные травы в сокровенных глубинах
полузабытого тела, а слух замирает
в
пряже воды, словно пчела на пороге
отсутствия, когда
коготь разжат,
когда касается яблоко магической глади,
где изредка появляется облако...
И только удушье осеннего света!
Да свобода сладостной паутины.
унесите меня на каравелле,
унесите осторожно,
в поцелуях нежных..
Анри Мишо
А теперь
унесите меня тихо и без лишних слов
в круглом мусорном баке,
на голову возложите хрустящий веник
из крысих хвостов,
и так положите меня, чтобы скрюченный
я был воплощением покоя и невозмутимости,
и закатите бак на машину,
И плюньте, разотрите плевок удобной ногой,
И, вставив в рот мой, кривой от
улыбок,
сигарету зажженным концом -
унесите меня в благоухающем облаке
дохлых котов, унесите меня в поцелуях
помоев,
в плаще засохшей блевотины,
в сонме заскорузлых носков,
В облаке изобилия и
великого народного
праздника меня унесите - чтобы все
пели, плясали, радовались
солнцу, луне,
звездной падали и, разумеется, мне,
в руке которого
на манер философского камня
цепко зажат обломок дерьма -
"унесите меня на каравелле,
унесите осторожно в поцелуях нежных..."
Благославляю вас
печальных и жаждущих, скорбных,
ликующих, измученных вопросами бытия -
Я -
дитя
самого прекрасного мусорного
карнавала.
Нищий на кладбище
долго жевал губами
Медленно
стекала монета
из моей мокрой ладони
в его дырявую шапку.
"Благослови вас
Господь"
произнес наконец нищий
опустил плешивую голову
и тяжело задышал.
|
