СТРАШНЫЙ СОН,
приснившийся И. Христу в лодке во время шторма

на пути в страну Гадаринскую.
 

Дым из трубы валит, валит...
Болит ноя нога.
Скрутил меня радикулит.
Замучила цынга.
А за окном - свинцовый снег
и свет, и на порог,
как снег, ложится человек,
уставший от дорог.
Двойник! Исчадие огня!
Зарвавшийся урод!
Карикатура на меня!..
А я - наоборот.
А я вином и хлебом сыт,
я свой устроил быт,
и Магдалина рядом спит,
и прежний бред забыт.
Никто меня не предавал
и не предаст. Пилат
не сдерживал гудящий вал,
шепча: "Не виноват...",
не бил набат; не падал ниц
Матвей перед крестом,
и сочинитель небылиц
так и не стал Христом...
На теле язвы. На душе -
сомнения и страх.
Во власть опарышей и вшей
Отец отдаст мой прах.
Плевать на ближнего. Себя —
и то не мог спасти...
Ах, видит бог, моя судьба,
прости меня, прости...
Я попаду на Страшный Суд.

Меня сожрут клопы.

На крест Иуду поведут

под вой и плач толпы.

Но ведь душа - не монолит,

а серебристый дым .?.?.

Дым из трубы валит, валит.

Душа скользит за ним.
 

 

 

 

 

 

 

 

* * *

 
Пыль столбом. Жара, как в домне. Ветер в спину.

Кто-то молится Отцу, а кто-то - Сыну.

Впрочем, каждому свое. Века вам пухом!

Я - единственный - молюсь Святому Духу.

Над планетой, запылавшей от окурка,

чешуей пооблупилась штукатурка,

потолок небесной тверди в паутине,

чахлый род плодит дистрофиков в пустыне.
 

Ничего себе - избраннички у Бога!

Наше стадо так беспечно и убого,

наши судьбы, наши планы, наши речи

так пусты!.. И оправдать все это нечем.
 

Бесконечна, но узка дорога наша.

Мир воняет, как тюремная параша.

Тают звезды. У зрачков дежурят слезы,

и кидаются поэты в омут прозы.
 

От бессилья мы друг друга травим зельем,

и живьем себя закапываем в землю,

и закалываем совесть на потеху

високосному, свихнувшемуся веку.
 

Нету повести печальней во вселенной,

чем история коленопреклоненной,

истеричной и безжалостной планеты,

сотни раз уже воспетой и отпетой.
 

Я бреду по ней озябшими ногами.
Все зависит от меня, а я на грани
помешательства, хотя и верю в чудо
/И наверное, - за гранью верить буду/.
 

Просто я лишен и голоса и слуха.

Просто я тайком молюсь Святому Духу.

Как отшельник, в комфортабельной пещере

завываю, зубы желтые ощеря.
 

Все равно мне, с нимбом он или с рогами:
лучше душу заложить, чем с дураками,
распоясавшись, плясать под чью-то дудку

и не сердцу подчиняться, а желудку.
 

Пусть мольбы мои все злее и нелепей,

пусть истлеет в лете мой бессвязный лепет,

но свернет Земля с насиженной орбиты,

и Отец, скупой на козни и обиды,
 

полагаясь на суровый опыт Сына,

соберет свои наброски воедино,

перепишет неудавшиеся главки,

очищая дух огнем последней Правки,-
 

и страницы станут множиться, как лица,

как столетья,- и оплатится сторицей

тем, кто в пору страха, рвачества и стука

брел, по грудь в дерьме, тропой Святого Духа!
 

 

 

 

 

 

 

 

ПРИЗНАНИЕ В УРОЧИЩЕ
 

Говоря по совести,

я живу, паря

в нудной невесомости

собственного Я.

 

Хорошо быть идолом

каменной балдой

с неприметной издали

рыжей бородой,

 

без труда иронией

всю святую рать

поражать - и родиной

Землю называть.

 

Весело, заманчиво

быть врагом креста...

Только вот обманчива

эта красота,

 

если в одиночестве

вечность, а не век

прозябать без почестей

пугалом для всех.


Словно огородное

чучело, на трон

водрузил народ меня,

чтоб гонял ворон.
 

Не уйти, не спрятаться;

не покинуть пост.

Робинзон без Пятницы

на виду у звезд,
 

я торчу, языческий

до мозга костей,

чувствую физически

пагубность страстей.
 

Но зачатый грешником

в мае на заре

под густым орешником

с дочерью морей,

 

некрещенный, с ведьмами

голыми в кругу, -

хохочу над бреднями,

силы берегу,

 

по ночам кощунствую,

ем запретный плод,

вместе с вечной юностью

прославляю плоть...

 

Ну а днем - по-прежнему

маюсь от тоски,

сохраняю бережно

в памяти куски
 

недоступных смертному

оргий да пиров

и в вино десертное

подливаю кровь.
 

Не прошу прощении

у потухших глаз:

жертвоприношения

говорят за вас...
 

 

 

 

 

 

 

 

ВОСПРИЯТИЕ ЖИВОПИСИ
 

                            Ю. Брусовани

                            с восхищением и любовью
 

I

 

Себя, себе, собой...
                   По темени

стучат, рожденные из темени,
два сложных, вымышленных имени -
и настоящее - одно.
И я молю его: "Возьми меня,
тебе сродни дорога зимняя,
но дай опомнится: не тени ли,
сливаясь в мутное пятно,
 

плывут по внутренней поверхности

зрачков, расширенных для верности

не атропином, а настырностью

изголодавшегося сна?.."

Оно хрипит в ответ: "Над сиростью

плывет туман предсмертной сырости,

когда наш мир дрожит от ветхости,

природа коей не ясна!.."
 

Но нету перемен разительных
и в заключеньях умозрительных,
и в компиляциях старательных,
во всепрощенческом бреду.
Нет, не сомнения в соратниках,
не подленький соблазн - содрать у них
с пяток идеек заразительных
несу в себе, когда бреду
 

по бездорожью оголтелому

навстречу дому опустелому

и мрачно радуюсь постылому

жужжанию мажорных нот, -

несу свечу мирку пустынному,

три имени к уступу синему

и - фиолетовым по белому -

прозрения кипящий пот.
 

 

II
 

Изъеденные молью лица

и полусвет.
Доколе ж февралю молиться

на полуснег?
 

Все пар валит из-под конюшен,

из-под Крестов,

и в мареве не счесть краюшек

твоих мостов.
 

Но заглушают все те беды,

и страх, и стон

в тебе хрустальные Тибеты,

чертог с перстом


сквозь бренность рвущегося шпиля,

пророк косой
и роковая мудрость штиля

перед грозой.
 

Теперь оставлено лукавство,

снят карантин.

Ты сам дозируешь лекарство

своих картин -
 

и выжигают метастазы

из естества
лучи здорового экстаза

и мастерства.
 

 

III
 

От скрюченных пальцев разит табаком,

обида сочится из пор.

Ты прав: отреченье грозит тупиком.

Но где же я был до сих пор?!.
 

На что я растрачивал зренье и слух,

бесценный провидческий дар?

Воистину, миг меня взял на испуг -

и пылью зрачки закидал!
 

Не кислые воды, не скит, не дурдом,

не елей Мордовских размах -

союз вдохновенья с кровавым трудом

мой путь оправдает в веках!
 

Пусть даже душе не достанет тепла

в стране нежилого огня -

паук конъюнктуры, слепой, как толпа,

в силок не заманит меня!
 

... Так в чередованьи полотен и дней,

свой крест занося на Парнас,

я вновь убеждался, что время бедней

СВОБОДЫ, бушующей в нас.
 

 

 

 

 

 

 

 

ПОПЫТКА №3
 

Береженого бог бережет - от простуды,
от незваных гостей и от бешеных псов,
от капризов погоды. Но тщится рассудок
запереть свою прыть на чугунный засов.
Неизбежней дождей после бабьего лета
наступает отчаянье в силе пера.
Все издержки поэта заложены в смету,-
но уже на пороге отчета пора.
Отдирая от памяти липкие клочья
в суете и прострации скомканных дней,
я с великим стыдом убеждаюсь воочью
в абсолютном банкротстве трескучих идей.
Захлебнется надежда в предутреннем дыме,

ни покоя, ни света судьбе не суля,
если явится совесть ко мне с понятыми

и предъявит к оплате мои векселя.

И вглядевшись в рисунок бессмысленной драки

кипятком сожаленья меня окатив,
не одобрит Господь лобовые атаки,

и кликушество снов не зачтется в актив.

Время тиснет печать на скупом приговоре:

мотовство непростительно в этой войне.

Лицедейство бесплодно, как Мертвое море.

Лицедейство таланта - бесплодно вдвойне.
Но готова душа к возмещенью убытка.
Возмущенье зажгло бортовые огни.

Лучше третья попытка, чем вечная пытка,
что по сути - бессмертью Пилата сродни.
На экране холста, обрамленного болью,

проступают ленивых веков телеса.

Мой черед. Омерзенье граничит с любовью,

сумасшедшим оргазмом сковав полюса.

Незавидная участь задравшего полог

будуара природы меня не страшит.

Стихоплет - это евнух без права и пола,

но зияющий язвой бессмертной души.

Обделенный с рождения чувством смущенья,

он заносит бестрепетно в свой черновик

все детали преступного кровосмешенья,

наслаждаясь зловонным подтекстом улик.

Инфантильные страсти фригидной планеты,

импотенции дряхлого века подстать -

с каждым годом роскошней её туалеты,

но, как взгляд палача, оболочка пуста.

Ради славы в сомнительных звездных салонах,

с головой окунувшись в трясину растрат,

потаскуха-планета мальчишек зеленых

посвящает в расчетливо-грязный разврат.

В тень свою, солдатней до конца не затоптан,

но заплывший уже чересчур далеко,

век лишает невинности порознь и оптом

дошколят и святош - прямо по Де Лакло.

Стал каким-то повальным болезненным спортом

вечный поиск алмазов среди нечистот, -

и девчонки с уроков спешат на аборты,

и планета ублюдков в корзине несет.

Мы - мутанты,

             и черные наши уродства

зарождались в утробе незрячей страны,
но, как царская водка, сознанье сиротства
растворяет кристаллики чуждой вины.
Пусть не слишком гуманно ссылаться на давность,
если жертвы плодятся, как мухи весной,
и мучительна данность, а разум - подавно
обрастает металлом в чащобе лесной.
Быть в компьютере лет индикатором муки
городов и лесов без огня и корней -
вот планида жрецов осторожной науки
о влиянии века на плотность теней.
Двух полярных светил золотые ковриги
пригорают на противнях слабых стихов,
и надмирных созвездий лихие квадриги
дух морочат серебряным звоном подков.
Ну а там, где души башмачки не ступали,
где пророческим бредням поставлен предел,
прозябает в безделье, тоске и опале
сам создатель людских и космических тел.
Облаченный в дырявый махровый халатик,
равнодушно неся близорукости крест,
он вращает на пальцах спирали галактик,
сам себя заключив под домашний арест.
Как проказы, стыдясь своего узколобья,
он в отместку судьбе искалечил наш мир...
Только это не Бог, а пустое подобье.
Комплексующий жмот и бездарный факир.
Бог с ним. Старость для песен страшнее цензуры.
Пусть секундная стрелка судейских часов
день и ночь чертит контур грядущей тонзуры
на макушке настройщика главных весов.
Мне и так очевидно, что дар отрицанья

перетянет причастность к помойной среде

человечества, века, Земли, мирозданья -

и сквозь заросли выведет к чистой воде.

Лишь бы детских иллюзий лиловые трупы,

разлагаясь под спудом зачеркнутых строк,

не загадали вонью светлейшие тропы,

уводящие дух с магистральных дорог.

Принимая изнанку за точку отсчета,

я наглею, завидев бездонность глазниц, -

не бессмертья, о нет! - уязвленного черта,

и счищаю с лица паутину границ....
 

КИШИНЕВ, 1976 г.

 
 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2007

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 3Б 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга