КАК Я БЫЛ БАНДЕРОВЦЕМ В ТЕЛЬНЯШКЕ
 

        В середине 50-х заболели у матушки почки и в 55-м-56-м ездили мы с ней в Трускавец. Львов удивил меня вывесками "Зупынка" и "Взуття", лазали мы на гору, мне рассказывали, что театр построен на подземной реке и проваливается, а у жителей Львова поголовно зобы от недостатка йода в артезианских водах. В Трускавце лечились мы минеральными водами "Нафтуся" и "Бронислава" /"Брониславу" качал я сам, крутя колесо насоса в помощь толстозадой сестрички Зины и изнывал, 15-ти лет, по ее заду/ и мыли лицо из источника красоты "Юзя". "Нафтусю" полагалось пить подогретой, отчего она, сероводородная, была еще противней. Во утешение - были черешни. Мать приносила с рынка черную и более дорогую белую черешню, она стояла на столе в центре комнаты, что мы снимали. Ходил я вокруг стола и ел по черешнине за оборот, а потом подсчитал косточки. И сколько прошел. И был у меня цыпленок "Бандит", купленный матерью на базаре. Гадил и чирикал он знатно, но быв зарезан и сварен - в горло не шел. Другом у меня был 13-летний кореец Вадик Чен, с ним мы построили тарзанье гнездо на иве, а к соседней иве протянули тросы, чтоб ходить по ним. Уходя, верхний трос вешали не на крючок, а на сучок, чтоб какие посторонние - ёбнулись. Сами спускались по ветке.
        До пруда было километров 5, лесом, там мы ловили в изрядных количествах жаб, ужей, ящериц, медяниц или веретениц и маленьких, с оранжево-черным брюшком, лягушек-жерлянок. Их было много в районе нефтяных колодцев, качавших нефть по-старинке. Дорога шла лесом, туда мы перли здоровую автомобильную камеру, взятую у мужа хозяйки, шофера дяди Васи, чтоб плавать. Я ходил, с детства, в тельнике, а Чену одолжил свою пилотку, подаренную Ромкой Шульманом, другом отца, который безуспешно ухаживал за моей матерью после войны. И еще Ромка приучил меня есть репчатый лук с уксусом и черным хлебом, люблю и по сю. В таком антураже шлялись мы по лесам, где еще помнили Бандеру. Как-то, идем, слышим - телега по дороге гремит. Нападем?, говорю. Палки наизготовку и в тельняшке и при пилотке выкатывамся: "Стой, еб твою мать!" Баба, что ехала, взвизгнула, упала в телегу, хлестнула лошадь - и телега унеслась. На другой день собираемся на пруды, мать, придя с базару, уже не пускает: дюжина мужиков, в матросской и солдатской форме, напала вчера в лесу на бабу, еле ноги унесла. В городе, смотрим, войска появились, леса стали прочесывать, а матери - как скажешь? Так и не ходили на пруды с неделю, пока не успокоилось.
        Уезжая, набрал я в мешочки всех этих своих жаб-ужей и ящериц, а они у меня в поезде разбежались, мешочек с ящерицами развязался. Бабы визжат, стоп-кран дернули, я ловлю ящериц, но не признаюсь, что мои, за окно выпускаю. Остальных довез. А дома - помыть их надо, припахивают, налил в таз воды, мою. Сперва ящерок, жаб, а потом и до ужей дошло. Мать говорит: "Выпускай в таз!" "Выползут", говорю. А мать - она же учительница - "Тебе что говорят?" Выпустил, и выползли они, как миленькие, по обе стороны, еле за хвосты ухватил, прижал. Воняют, гады, пеной своей плюются, а мать на стол забралась и орет: "Убери эту гадость!" Рассажал по банкам, отвез в зооуголок Дворца пионеров, где занимался.
        А потом, в 60-м, работал я на Дальнем с Ванькой Майдановичем, львовским украинцем, щирым и жовтоблакитным - "Ты, говорит, розмовляй со мной по вкраински, а то батько скажет, шо я окацапывся!" Говорили. Пел он мне песни украинские, объяснял язык. Слово "кохать", к примеру - нет ему эквивалента в русском!
        И в 75-м о Львове заговорил со мной Борис Понизовский. Бывали у него молодые поэты оттуда, художники, но я уже уезжал.
        Только здесь и встретились: сначала Очеретянский художника-львовчанина нашел, а потом его же - Вилька Бруй ко мне прислал. И вот они, материалы...
        То немногое, что удалось спасти с "бывшей родины".
 

        Афишу переснимал Давид Осман, москвич. За бесплатно.