Антология новейшей русской поэзии "У Голубой лагуны". Том 3Б. Александр Ожиганов.

СТРЕКОЗА

Н. В. Д.

Улыбался. Плавал. Пировал.

Впереди - Клухорский перевал.

Ветер с гор. Костер на берегу.

Муравьиный кислый запах тлена.

И горят шиповники в снегу

У туберкулезного Ульгена.

Ветер с гор. И черная лоза.

В это время пляшет стрекоза.

На снегу кристаллы папирос,

Ржавые консервные коробки.

И ложатся лозы поперек

Муравьиной сумеречной тропки.

В это время вольная душа

Необыкновенно хороша!..

И свистит, свистит, катит в глаза

Ледяная флейта перевала,

И беспечно пляшет стрекоза

На сухих колючках астрагала!

В это время, рядом - у костра -

Научи плясать меня, сестра!

1958, 1969.

СТРЕКОЗА

Н. В. Д.

Смотри любимая сестра

смотри ноябрьская гроза

смотри у синего костра

опять танцует стрекоза

Опять кристаллы папирос

опять безлюдный перевал

опять ложится поперек

тропы колючий астрагал

Смотри никто нас не спасет

смотри ни ангелов ни фей

смотри как медленно ползет

к тебе последний муравей

Я муравей а не царь

зарежь меня и зажарь

на этом костре

по ветру пепел развей

Я не царь а муравей

он говорил сестре

Ты муравей а не царь

конечно мне очень жаль

но я не пойму

что мне до грусти твоей

ты не царь а муравей

она отвечала ему

Загонит любых царей

в нору говорил муравей

снег ветер и гром

не прогоняйте меня

и до наступленья дня

я позабуду дом

Но я не забыла дом
и стол под любым листом
с бочонком вина
до сих пор не в тягость мне
память об этом вине
ему отвечала она

Слабый слабый свет

а источник света
за десятком лет

ледяная флейта

Светлый светлый хор

звук подобен свету

дует ветер с гор

в ледяную флейту

В предрассветной мгле скрипела
старая повозка
Впереди коней летела
мокрая стрекозка
На одном крыле желтела
звездочка из воска

На балу напропалую
все она плясала
В ночь последнюю сырую
до смерти устала
И на старенькую сбрую
ленту привязала

И скрипит скрипит повозка
Молния сверкает
А усталая стрекозка
в полумгле летает
И кичась остатком лоска
плача умирает

Тускло звездочка из воска

на крыле мерцает

1969.

Ее ласкал орел крылом,
Паря под облаком кругами.
Сухой и серый бурелом
Цеплялся за нее руками
Корявых сучьев. Стаи рыб,
Как серебро, вкруг ней сверкали,
Колокола гранитных глыб
От ее вздоха рокотали.
Сгибался колосом колосс.
Сократ краснел и заикался...
Ее каштановых волос
И я в глубоком сне касался.

И грустно до смерти порой,

Что эта байка устарела.

Мне ближний яму роет. Рой.

А мне смотреть осточертело.

Молодая Магдалина

Наконец-то ошалела -

Ничего не пожалела:

Все, что было, отдала.

И, покачиваясь тихо,

Тихо смотрит Магдалина,

Как летает паутина

От угла и до угла.

В уголочке паучиха

Закусила пауками

И следит семью глазами

За свечею из угла.

Так плетет легко и длинно

Паутину паучиха

И, покачиваясь тихо,

Тихо трогает канву.

Я люблю ту и другую:
Молодую и сухую,
Семиглазую.
Ни одну не назову -
Никогда - заразою.

На табурете как полено

Лежало желтое колено,
И хвост коричневый вокруг него слонялся.

И разрастаясь по спирали,

Красные перья напирали

На желтое бедро так, что чулок смеялся,

Как поросенок под орехом!..
И, обрастая мягким мехом
Кошачьего хвоста, колясь о петушиный
Качающийся хвост, колено
Лежало так обыкновенно
Часами на часах, когда взводить пружины

Часов еще никто не хочет
И спят на кухне кот и кочет
И газа рваный ореол еще сияет
И беззаботно на чулочке
Рука какие-то кружочки
Выводит, а других забав еще не знает.

ЭЛЕГИЯ

Есть три эпохи у воспоминаний

А.Ахматова

Кто повелел на эту вечеринку,

Забыв полунамек, полузаминку,

Попасть праздношатающейся тенью,

Когда полуразбитую пластинку

Поставила хозяйка по стеченью

Нелепых обстоятельств и желаний

Гостей, полулежащих на диване

По-дружески, почти запанибрата:

Есть три эпохи у воспоминаний.

И первая..." Теперь полуцитата

Тебя заполучила по дороге

В Сосновую поляну. Полубоги

Восстали. И расстаяв в полуплаче,

Пою твои раскинутые ноги,

Уверясь, что получится иначе,

Чем это получилось посегодня,

Когда тебя почти тащила сводня

Неправедным путем, путем обмана...

И да пребудет благодать Господня

Отныне на тебе. Но полупьяной

Ты валишься на руки, потаскуха!..

А прочее, наверно, не для слуха.

О Господи, прости мое кощунство,

Но мартовскому небу Петербурга

Почти необходимо опекунство.

Неточности оправдывают пламя,

А не наоборот. И полупамять

Оправдываясь тем, что непонятно,

Какого цвета поднятое знамя:

На нем от слез образовались пятна.

И если это пламя не потухнет,

Еще я засижусь с тобой на кухне,

Но в шею целовать еще не время:

Так медленно трава забвенья жухнет

И прорастает брошенное семя.

Садись. Перечислять мне виновато
Прошедшие грехи уже не надо:
Их с каждым днем, по-моему, все меньше.
Бухгалтера спасла простая вата.
Она необходимее для женщин.

Я выслушаю все, но - краем уха,

Что даже на тебя была проруха,
И оба глаза пальцами прикрою.

Но ты, моя мадонна и старуха,

Останешься на памяти такою:

С ногами, занесенными на спину...

И вот я табурет к тебе придвину

И трону твою грудь не отнимая

Ладони от нее, наполовину

Признания твои не понимая.

Поток твоих безудержных признаний

Прервет разряд скопившихся касаний,

И утром наконец-то разразится:

Одна эпоха у воспоминаний!

И бабочка прозрачная приснится.

ЦИРК

Как безнадежно огрубела

Душа, как тяжело глазам

Глядеть на розовое тело,

Стремящееся к небесам.

Оркестр над головой грохочет,

И пот артистов ломовых

Дрожит под куполом, щекочет

И дразнит зайцев световых.

Там наверху в неразберихе

Тросов, трапеций - серебром

Горит летающий, но тихий,

Атлет с развернутым бедром.

Бесшумным маятником реет,

Повиснув на одних зубах.

И кто из тех внизу успеет

Раздернуть ворот у рубах,

Когда он ангелом летящим

Сверкнет под самым потолком

И вдруг окажется лядащим

Сухим московским мужиком?

У облезлых медведей от черного хлеба понос.

Укротитель беспалый вспоминает улыбку Попова.

И у ног акробата валяется свернутый трос,

Побелевший брезент покрывает его, как попона.

Может жилам стальным и тянуть бы теперь канитель

Под ужимки, прыжки, под прыжки и ужимки коверных?

К циркачам в ресторане, качаясь, бежит метрдотель,

Отражаясь пузатым болванчиком в рюмках ликерных.

Не подробностей, нет!- только смены их просит душа.

Только праздные руки, как на тренировках, потеют.

Циркачи не имеют в кармане штанов ни шиша.

Вообще за столом циркачи ничего не умеют.

В побелевших глазах, округленных от крымских красот,
Отражается блеск вологодских больших колоколен.
И вздыхает жонглер, разрезая сухой антрекот.
И беспалый медведь говорит, что салат пересолен.

Только вечером свет собирается плотным пятном,

Отражаясь вверху барабанным торжественным треском,

И вступает оркестр и возносится ввысь, и потом -

Открывается то, что как ангел скрывалось за блеском.

Устал сплетать и расплетать
Судьбы раздерганную нитку.
Мне так хотелось бы летать!
Я даже делаю попытку.
Как подкупает высота
Одной возможностью паденья!
И слиты контуры листа
С продленным отзвуком мгновенья.
Как осиянный акробат,
Я наклоняюсь над закатом.
А за моей спиной солдат
Стоит с тяжелым автоматом.
Его незыблемый Устав
Суть воплощенная беспечность.
Лишь ускорение придав
Мгновенью, обретаешь вечность.

1972

ЗАЩИТНАЯ БАЛЛАДА

У защитников шеи обриты,

На лопатках щетинится мех.

И стихи мои страхом прошиты:

От защитного цвета защиты

Не ищи у защитников тех.

Их стальные волнуют доспехи

И штандарта прогнивший кусок:

Те же глупости, те же потехи,
Те же тысячелетние вехи,
Тот же Запад и тот же Восток.

Не хватает ли суток у года,
Глаз - у страха, лазеек - у сна? -
В придыханиях нет перехода,
Слабым эхом при крике: "Свобода!.."
Долетает ответ: "Тишина!.."

И сквозит изо всех перекрытий:

Не хватает ни леса, ни сил...

Что вы, черт побери, говорите

Об отечестве и о защите

И о братстве священных могил?

Мы в сколоченных наспех бараках

Покрываемся ржавой корой,

И на нас, как хирург на собаках,

Упражняются в сварах и драках,

Освятив государственный строй.

Не хватает ли мне кислорода,

Одуряет ли запах могил? -

В придыханиях нет перехода,

Все твои наставленья, свобода,

Оловянный солдатик забыл.

И как будто бы в прятки играю:

Оглянулся, и нет никого! -

Я старинную книгу читаю:

"Белым облаком в небе растаю

И оставлю тебя одного."

Так и быть: уходи, Беатриче!

Не пристало болтаться в аду

Мельничихой приснившейся притчи;

Изучив твой расчерченный птичий

Путь, и я не останусь,- уйду:

Сигану лягушенком в канаву,

Не снимая защитных штанов...

Надо мной проведут по Уставу

Провонявшую бойней ораву

заградительной линией снов.

1973

ДИАЛОГ

"Не останавливайся здесь:
Ты все еще в гостях - не дома!
Все смысла лишено, все невесомо:
Не соль и суть - а вспененная взвесь.

Не останавливайся здесь!
Здесь кое-что тебе знакомо.
Усадьбу белого детдома
Ты видишь, поглядев отвесно ввысь.

Там ангел в белом колпаке
И вылинявшей куртке,
Там ангел кроткий, ангел жуткий
Обломок кирпича зажал в руке.

Его ладонь в открытых гнойниках

И голову, как факел керосином

Облитую, ты видишь?- в двойниках

Взвесь повторяет эту же картину."

- "Приевшееся колдовство

Как дрожжи здесь необходимо.

Немного солнца, горсть сухого дыма,

Глоток вина - вот только и всего!"

- "Здесь ангел отразился в двойниках

Из взвешенных частиц, из мнимой глины.

Земной пузырь пронзив до середины,
Ты одного из них сомнешь в руках.

Здесь смысла нет ни в чем, нет сердцевины."

- "На полпути - я не на облаках:

Там ангел, расплодивший насекомых,

Обломком кирпича швыряет: трах! -

И наконец-то найден икс искомый.

Необходимо колдовство.

Необходима ведьма в три обхвата,

Растущие, как на дрожжах, ребята

И жара впрок - вот только и всего!"

- "Тебя охватывает страх,

Запрячься же, укройся под соломой!

Во взвеси вспененной и невесомой

Ты просто лишь соринка на губах.

Я пью от жара вспененный настой,
Отвар, который пострашней отравы.
Здесь все - игра, здесь все - одни забавы,
Броженье, гниль, земли пузырь пустой...

Ни берега здесь нет, ни переправы."

- "Необходимо колдовство,

Путеводитель и запас словарный
И стол - корабль, простой и легендарный,

И одиночество - вот только и всего!

Не догадается о том,
Как парус призрачный надежен,
Тот наверху. Он только корчит рожи,
Швыряет сверху битым кирпичом".

ИЗ ЦИКЛА
"ВОСТОЧНЫЕ СКАЗКИ"

Победа порождает ненависть

/Дхаммапада, глава о счастье, 201/

Я сторожем куда-нибудь устроюсь,

Поношенным пальто на час укроюсь,

Проснусь и ледяной водой умоюсь.

И подойду к столу.

Полузабытых книг черновиками

Лежит на деревянном теле камень.

И чем так виноват я перед вами,

Закут тепла и радости лоскут?

Мышиный писк застрял в плотине горла.
Кормленье с рук - проклятье Святогора.
Короста не отшелушится скоро
Чешуйками, корой.
Но, как дракон о чешуе забытой,
Я помню смутно о семье разбитой,
Охаянной и впопыхах зарытой
В шершавый хворост и песок сырой.

Что выползло - не обрело вниманья.

Кормленье с рук не радует нимало.

Электромясорубка. Майя. Майя!

Спермодоильный бум.

Бомбардировка. Изобилье женских

Бомбоубежищ в результате членских

Активных взносов в профсоюз и энских

Подпольно-анонимно-частных сумм.

За проволокой возле телефона

Я что-то охраняю. Оборона

При мирном наступлении законна.

Чай. Сахар. Бутерброд.
Ни к черту не гожусь как рисовальщик,
Ни к черту не гожусь как шифровальщик,
Но в общем-то я скромный, я - пай-мальчик!..
Вот только бы не лезли пальцы в рот.

Хотя б из уважения к железу
Я никого, пожалуй, не зарежу,
Как жалко, что главбуху Козарезу
Так нужен лозунг - прямо позарез!
Я тоже отмечаю годовщины.
На это у меня свои причины,
Но только - чур меня! - без чертовщины,
Товарищ Козарез.

Астральный свет сменяется нормальным.

Светает. /Не берется эпохальный

Масштаб, имеется в виду банальный

Сегодняшний рассвет./

Пенсионер замешкался, ему же

Не надо зарабатывать "для Нюши",

Ему удобен минимум, к тому же

Старик не покупает сигарет.

Радиоволны ходят, как цунами.

Я шевелю распухшими губами.

Лежит на деревянном теле камень

Полузабытых книг.

Читаю, протирая окуляры,

Рассвета черновые экземпляры

И вечера печатные кошмары

И ночи нечленораздельный крик.

Напрасно ты со мной носилась, Клио:
Смотри, что натворил, - все вкось и криво!
Ни к черту все, бессмысленно, крикливо.
Ни выкладок, ни дат.
Нет, из меня не сделать костоправа:
Я сам свихнусь - не отыщу сустава.
Другому предоставь такое право,
История, а я - простой солдат,

Лаэрт, persona grata. Наговорам
Я без труда поверю и по норам
С восторгом соберу народ, с которым -
На крест, на небеса,
В тартарары, на дно, куда угодно!..
Сознание и шпагу вон! - свободны!
Я за тобой - твой брат единородный -
Офелия, сестрица, стрекоза!

Я детство возвратить уже не властен,

Но памятью твоей - твоим участьем

И ревностью клянусь, я непричастен

К их планам, их делам.

Когда к полустолетнему позору

Скребли гранит и красили "Аврору",

То мать в слезах ползла по коридору,

Мараясь рвотой с кровью пополам,

Я оптовым значком в учебной гамме

Чернел под северными небесами.

И чем так виноват я перед вами,

Скрипичный ключ и круг?

Буддийские иконы в Эрмитаже

Не доставляют беспокойства страже,

Никто на них не молится и даже

Никто не ошивается вокруг.

Должно быть не хватает рук у Шивы,

Скрежещут тормоза, сгорают шины.

Мужчины превращаются в машины.

Последние - в мужчин.

Тотально истощаются ресурсы

Энергии. Приходят Иисусы.

Спасители основывают курсы

Крыс, посрамляющих гемоглобин.

Зря Мефистофель, собирая брови,

Распространяется о свойствах крови,

Ее берут, где потекло, и кроме

Того - сосет насосом ширпотреб.

В бескровье задыхаются заводы.

Артерии отводят под отходы.

И завтра в нас введут фторуглероды,

Как в холодильник "Днепр".

Качаются в тайге березы, кедры.

Я на балкон давно забросил кеды.

Оптимистичен академик Келдыш.

Подозревать науку - кретинизм,

Но мне таежный дядька нааукал,

Что есть у нас наука и наука

И то, что как-то некий мавр напукал,

Разбавив пивом английский снобизм.

И страх и безразличие наивны.

Всеобщие законы субъективны.

Не жду ни прорицания Наины,

Ни матриц ЭВМ.
Но то, что видит глаз и слышит ухо,

Вздыхает нос, чревовещает брюхо,

Берет рука, - так скупо и так сухо,

Так замкнуто в себе!.. Кому повем

Печаль мою? Забота атеиста
Не замутит экстаз евангелиста.
В несчастье, в помыслах нечистых, чистых,
В сиянии, в огне.
И голуби, как черти, на горище
Копаются и мрут и ищут пищи.
Должно быть, над Тибетом воздух чище,
Чем тот, что поднимается в окне.

Закончилась ночная служба. Утро.

Внутри, снаружи муторно и утло.

Растаяла пронзительная сутра

За визгом поросят.

Дышу не надышусь свинхозной вонью,

По мокрым волосам вожу ладонью.

Мечтаю обрести в кредит болонью,

Устроить наконец-то дочь в детсад.

На площади беру кефир для Нюшки.

Мерещатся волшебные игрушки.

Опять я не усну на раскладушке,

А буду воевать:
С утра искоренять непослушанье

И, вслушиваясь в звонкое рыданье

Ребенка, сознавать, что оправданья

Бессмысленны, когда так виноват.

Плод нелюбви и недоразуменья,

Бесправная в системе управленья,

Не знающая счастья удивленья,

Урод, антидитя,
Она впитала блеск господней славы:

САЛМОН РОДИ ВОО3А ОТ РОХАВЫ,

ВОО3 РОДИ ОВИДА. Динозавры

Зашли в тупик. А девочки хотят

Запретных яблок. "Взрослые секреты"
Уже невыносимы для Анеты,
Она ребенка просит, как конфеты.
Но древо жизни зря
Цветет и плодоносит год от года:
Одно перечисление дохода
Сведет с ума любого садовода,
А штаты садоводов разорят.

Приготовляя жвачку для машины,

Скатаем имена в кусок резины,

В один фотон засадим все картины,

А действия - в один электровсплеск.

И то, что выплюнет одна машина,

Разрежем, словно шарик героина,

Дадим другим машинам. Дисциплина

Научного труда. Стерильность. Блеск.

От всех родил останется крупица,

Которую шутя проглотит птица

Амбарной книги. Чертова синица

Архивы пережжет.
В неяркий пламень, в сладость окисленья,

В последний гимн вольются поколенья;

Осмеянная буква Откровенья

Буквально воплощенье обретет.

Сиянье голубой электросварки

Сечет геометрические парки

обоев, переламывает арки

Готического сна.
Я падаю во тьму, на раскладушке...

Копается петух, кричат несушки.

И держит темнота меня на мушке

Высокого и узкого окна.

1973.

БАРАК

Куда нас занесло, моя любовь?

В глазах еще рябит от солнца

Ночью.
Качающийся свет разодран в клочья.

Как снегом занесло песком оконце.

На балках кровь.

В пустом бараке ярусы из досок

Осыпаны соломенной трухой,

Пометом
И блевотиной сухой.

Солома отдает мочой и потом.

В углу кричит голодный недоносок.

Нас приютил заброшенный барак,

Где мой ребенок

Просит молока,
Где между грязных балок облака

Повисли на веревках для пеленок,

Где у дверей хихикает дурак.

Все пятеро /я всех пересчитал!/
Вдоль озера плелись
С шести утра
И хлюпала на донышке ведра
Какая-то коричневая слизь,
Которую дурак еще глотал.

Какой ценой дается нам еда

С шести утра! В заброшенном бараке

На согнутых гвоздях висят баранки.

Мы колем их посредством топора.

Но это не беда.

Глаза не привыкают к темноте.

И руки по соломе тихо

Шарят.
"Спокойной ночи." - "Что?" - "Там что-то варят"...

- "Ты хочешь есть?" - А ты?" - "Опять гречиха?

Нет, не хочу. Ступай-ка лучше к тем..."

Какая ночь! Очнись моя любовь:
О чем ты говоришь со мной
Впервые,
Где тихие слова - как чаевые,
Протянутые детскою рукой...
В случайной темноте не суесловь!

Опущен в темноту пустой барак,
Где мой ребенок
Просит молока,
Где только балки вместо потолка,
Где из прорех застиранных пеленок
Кристаллы звезд сверкают кое-как.

Моя жена ногами шевелит
И плача смотрит,
Смотрит на огонь...
Начало дня - смотри! - не проворонь:
Мы будем выходить отсюда по три
В густых слезах - как стая Аонид.

Приливы, отливы, приливы...

Дождемся ли сна и зимы?

Так эти труды кропотливы,

Что в них затеряемся мы.

Сверкают огромные домны,

И льется по трубам бензин.

Так эти труды многотомны,

Что я до рассвета один.

И тает запас мой словарный,

И бабочки тают во тьме.

И так торопливо товарный

Состав приурочен к зиме,

Что не получивший оценок

Задолго повернут спиной.

Ведь так или этак застенок

Кончается просто: стеной.

Нас разбудил рабочий.
Отхаркиваясь, как
Полдюжины собак,
Он говорит: "Устроили бардак,
И в зеркало никто смотреть не хочет!"

Мы смотрим на него во все глаза.
И закричал спросонок
Мой ребенок,
Выпархивая из сырых пеленок,
И мать в сердцах дала ему раза.

Рабочий говорит: "С шести утра
Приступите к работе.
Подъемник на болоте.
Пойдете по туннелю... там найдете!
Потом тебя отправят на гора..."

Горизонтальный мир!
Я лягу параллельно
Тебе и буду счастлив беспредельно,
Что приютишь меня, как богадельня,
И сунешь головой в какой-нибудь сортир.

Прощай, моя любовь!

Подъемник деревянный
Шатается, как пьяный
Жираф, и разражается осанной,
И ржавый рельс краснеет, как морковь.

Зараза проводник,

Хихикая козленком,

Ушел назад с ребенком -

Закручивать мозги другим подонкам.

Оставил нас одних.

И шевеля ногами,

Сидит моя жена:

Сидит и смотрит на

Пустое небо, где отражена

Ее душа, обиженная нами.

"И ту бы... и эту... и ту бы!.."

Там около каменных плит:

"Дай поцеловать твои губы!" -

Пожарный оркестр говорит.

"Дай поцеловать твои губы!.."

Твои ли?!.. Там - около ста

Так жадно сосут жизнелюбы,

Что ты как матрешка пуста.

И - день!.. И не видно ни тени!

И у деревянных девиц

Ржавеют, вращаясь, колени

В отверстиях вогнутых лиц!..

... Я не доплетусь до ночлега.

Темно. И задача одна:

Дождаться глубокого снега.

Глубокого снега и сна.

Скамьи, столы, навес,
Зеленый ад...
В стеклянный лес
Со стенок зайцы дуют...
Передо мной рабочие сидят,
Не торопясь горящий суп едят,
Молчат.
И все же - что-то мне диктуют.

Стою балбес

Балбесом! - ничего
He понимаю из их голошенья...

Должно быть, это просто ультравой.

И - бледный - я киваю головой,

Киваю головой

Без выраженья.

Ощупывая свой
Мясистый нос,
Просовывает в вой живот стряпуха
И торопливо ставит на поднос
Железный - все что под руку пришлось:
Посуду, чей-то нос и четверть уха...

Нам чей-нибудь совет необходим.

Но кто же позовет нас из-за дыма?..

В углу сидит сутулый нелюдим.

А ну-ка погоди... Ведь это Клим!

И, подойдя, я спрашиваю Клима:

"Как же ты, Клим,
Так влип?
Извини меня за вопрос...
У тебя же не нос, Клим,
У тебя же не нос, Клим,
У тебя же не нос,
А - полип!"

И вздыхает Климент: "Эх, Саша,

В том-то и беда вся наша,

Что не знаем, какова каша,

Пока не расхлебаем!

Кабы я втапоры зорнул
На десяток-другой формул,
Жил бы я тоды по-другому!
А теперь - полезай на платформу
И ходи расстебаем...

...Мы попались в этот коровник!

Видишь: каждый из нас - любовник...

А кто - в аккурат - виновник? -

Толком-то и не знаем..."

И музыкой томим -
Как бы во сне -
Сидит сутулясь Клим
И плачет тихо.
За зайцем заяц ходит по стене.
И незаметно зеркало ко мне
С улыбкой придвигает повариха...

Куда же нас занесло!

Получит ли отдых тело?

Дороги развезло,

И яблоко перезрело...

Уходит во тьму ландшафт.

Кричат на болоте выпи.

...Со мною на брудершафт

Пытается кто-то выпить:

Копает меня рукой,
Как будто газон садовник...
"Постойте... Вы кто такой?"
- "Я... как его? - твой Виновник" ...

Мой?!.. Мой Виновник посередине

Барака шатается, как на льдине,

Улыбка сияет на образине

Его, уходя в пространство...

Я узнаю его! Ну, конечно!..

Это его дурацкая внешность

Занавешивала скворешню,

Окаменевая в трансе...

Моя любовь, я узнаю злодея:

Это же он это все затеял!..

Он так устроил, что в темноте я,

В грязи тебя обретаю...

Ох, и гнусная у него привычка! -

Стоять над душою, покамест птичка

Свистя не снесет наконец яичко,

Сказать: "Виноват! - глотаю"...

В глазницах сверкает по светофору...

Куда занесло нас об эту пору?

Вот слопает к черту, как помидору,-

Что я тогда буду делать?

А ты говоришь: "Успокойся, право!

Хоть мне не по вкусу пришлась забава,

Но, если рассуждать здраво,-

У меня ведь и нет тела..."

Под озером плавает позеленевший ребенок,

Не просит еды и не мочит пеленок:

Сырой паучок - мой сыночек!..
Четырнадцать дочек -
Медузочек, полудевчонок...
Их голос так тонок,
Как будто - ничей!
Голосочек
Выводит неслышно:
"Не ставь нам, подонок, свечей!
Это лишнее.. ."

ЭПИЛОГ

На севере я сплю на раскладушке

И трогаю во сне

Угол подушки,

Прислушиваясь к возне

И музыке на пирушке.

Две девочки - кудрявые подружки -

Причмокивая ртом,

Прячутся в стружки...

Над ними такой содом

Устраивают пьяньчужки!

На севере я сплю в недоуменье.
Надо мной тени
Играют.
И девочки становятся на колени
И шепотом предлагают:

"Открой-ка нам голову на затылке

И достань оттуда

Цыпленка!
Мы приготовим блюдо

Кобылке,

И она нам родит ребенка..."

Я птенца достаю двумя руками.

Но девочек смерть поражает.

А собака, обвязанная бинтами,

На месте птенца пожирает...

Я пойду к молодой кобылке,

Я скажу: "Ничего, бабенка!.."

Притворюсь молодым и пылким,

И она мне родит ребенка.

... Что мне спеть моему Андрюшке!

Песнь моя ему не помогает!..

На севере я сплю на раскладушке.

Оркестр играет.

---------

Моя жена ногами шевелит.

Ее душу бережно хранит

Горизонтальный мир, хор Аонид

В клумбах бескровных.

Глубокий снег. И больше нет обид.

И нет виновных.

Затмение

И над ясным лицом, как затменье,

проплывает рука, Эвридика, страна,

столь чужая Элладе, с каким-то больным

отношеньем источника с тенью.

В.Кривулин

Площадка

Прожектор тычется в одну
И ту же вырезку дивана.
"Вниманье! - "Мужа и жену."
"Мотор!" И вот звезда экрана
в амебных судорогах сна
гребет к проклюнувшейся суше,
но крест воздушного окна
все глубже, глубже и все глуше,
все оглашенней! - эхолот,
холодноватый меч Тристана...
Технологический расчет
не точен, и звезда экрана
среди подводных пирамид
то пламенеет, то немеет...
Наплыв. И панцирь каменеет.
Хор нереид
неуловимым косяком
затягивает микрофоны,
и корифей с открытым ртом
стоит, забыв законы
кино... "Стоп! стоп!" - "До дна! До дна!.."-
орут статисты. Полосатый
шлагбаум пал. Сползают латы...
Звезда экрана,- ты одна
показываешь язычок
кипящей, булькающей лавы!..
Оставь. Твои, звезда, забавы
высасывают мозжечок.

Не двигайся! Стеклянный лом.
Ломается изображенье.
Изогнутый дугою дом,
и жженье
плит... Не гляди! Но третий глаз
подергивает тиком.
Протагониста рыбий глас,
вращающийся тихо,
как чешуя, живет своим
смещающимся зреньем.
Мы рыбы, если говорим
прикосновением и треньем,
высасыванием пустот...
Молчи! Открылась рана.
И этот выдохся и тот
партнер, звезда экрана...
Повымерли! И в известняк
войдя, окаменели.

Но скованность - надежный знак

того, что мы у цели.

Жир желто-серый брызнул из спины,

как сперма, обдавая пальцы вонью.

И стали позвонки видны,

Прикрытые трясущейся ладонью.

Там, где торчал малиновый волдырь,

теперь дыра, просвет в глухую темень

души. И третий глаз, как поводырь,

раздвинул гладко выбритое темя.

Мешком Персея вздулся мочевой

пузырь. Пегас, спеленутый в Горгоне,

запутался в плаценте, как в попоне.

"Вот посмотри. Что? - видишь..? - Ничего."

Динарий - богу, кесарево - ей!

Дыханье - вон, и волосы - клубками...

И, боже мой, кто, наклонившись к ней,

Не превратится в камень!

Только мухи и мыши. Чума.

Ночь. И поминовенье чудовищ.

И пропахшая тиной тюрьма

пеленает чадящую совесть.

Наклоняясь и воя, Орфей,
масло в трещину лей, масло лей!

Пузырями пошла киноварь.

Волчий голод: все мало и мало!..

И опять передвинут алтарь

из-за очередного обвала.

Это светобоязнь дикаря:
глубже, глубже!.. И все - потерял!

"Сумасшедший, отдай!" - "Отгадай!"
Материнские страхи Латоны.
В створе огненным лезвием край
мантии Основные законы
выжигает.
И блеет Орфей

в окружении хора зверей.

"Отгадай, отгадай, отгадай!.."

Пальцы скручиваются пружиной.

Глубже! Судорожное: "Отдай!"

- "На!" - ладони облеплены тиной

/гимн Орфея ли? волчий ли вой?/:

НИЧЕГО!

Имитация речи прямой -

разновидность прямого молчанья,

транскрибированного рычанья

говорение: голос не мой

и ничей! - родового горшка,

яйцевидной посудины горло,

чтобы прело, кипело и перло

позади языка - от ушка
до ушка! - говорящие сверла
кремнезема, глазастый казан

с отпечатками прутьев на коже...

Просверлил! Этим все и сказал.

И казнил под собой на рогоже.

Музычка Пана
плотной струей водяного органа

канула.

Клавишей чувств
плотскую чашу - случайно - качнув,

сам отшатнешься:

затмится
огненная колесница,
вырвутся кони,

взрывая уступ!

А сумасшедший возница все гонит и гонит вперед
пустоту...

Пенится воздух.

В пароксизме усталости дикой

каменеющее естество...

За пропащею Эвридикой

вертикально - в отвесный ствол!

Сколько стереотипной рутиной

заниматься? Затменье, Орфей!

Незабвенно... Невозвратимо...

И теперь оглянись скорей:

в этой пахнущей тиною, сирой

тени есть ли естественный свет?

Повторяю /темню и сыро!/

убедиться: есть? или нет?

Ну-ка, фокусник, дока, создатель

таинств, то есть серийных страстей!..

Необходимость доказательств,

Когда столкнулась тень

с идеально светящимся телом,

выхолощена, но велика.

Расхолаживающим пределом:

жезл, страна, Эвридика, рука...

Нет, стоп! Стоп, повторяю!.. Но тайно

в зоне голографических сфер

Эвридика - горизонтально,

вертикально - вверх? вниз? - Орфей!

И над ясным перпендикуляром,

как прижатый рогатиной гад,

меж осями координат -

полосатый шлагбаум...

Слагаю
бутафорские латы и в академический сад
точкой, точкой классической перемещаюсь! Но мало
мела.
Хищно: "Отдай!" - "Отгадай, отгадай,

отгадай!" - защищалась, и хохотала, и пела,

и "Господи, на!" -

выдыхала на плоскости координат,

покидая свое ядовитое медное тело...

/Непредвиденный кадр./

Благовония по желобкам

заструились... Головокруженье

полулежа: бальзам языкам!

Зарядили тяжелый капкан:

щелк! - и гаснет, и гаснет... Гашенье

в Яме обморочном, от сестры

отвращающим губы...

Марица!
где твой суженый, сан, поплавок, что не может молиться

и ломиться в костры?

Жжет. И выжат эфедровый блин.

"Сын в петле Красноглазого..."

Сваха!

"Ненавижу!." И жалобно из материнских глубин

приливают /"Любимый?.. глупец?.. господин?..

Господин!

волны страсти и страха.

Одурь. Хор стариков. Аристокл.
365 хороводов
в год! Эллада египетских ладушек... Стоп!
стоп:

ГЕРОЙ БЕЗГОЛОС!

А исток?
Эйфория, Орфей
пес Гекаты, ободранный пес,
исступление в яме,
ямбический кайф кукловодов!..

/И последний листок./

Нектар в головках сырой конопли.

За циклопической кладкой кибитка

Непобедимого крепость напитка

предпочитающего! - накопил

/сколько ни пил/ здоровенную жердь

и 27 лучевых поперечин.

Пана - посмешищем! И не перечь им

на пеласгическом щебете жертв!

Вся Атлантида - под властью Совы,
вылетевшей из больного затылка!
И Водяной наклонялся и выл,
в камень трезубцем заржавевшим тыкал:
Чудо с источником! - не помогло:
затрепетала, торгуясь, маслина,
и деревянная пала Афина,
Трою окутав эпической мглой.

Чудную выбрал себе Одиссей

долю в Аиде: безвестного парня!

Пеньем сирен конопляная баня

пьяно и пряно до мозга костей

трикстера тень пронизала, палаток

мокрое выкрутила полотно...

Кончено. Спущенный с неба Порядок

вырезал и узаконил ОДНО!

С лирою наперевес корифей

благообразно заквакает что-то...

"Душка Орфей! Сладкогласый Орфей!.."

И - за ворота! и - за ворота!..

Немотивированной немотой
и алогичным молчанием действуй!
Пук экзотический - прибыль семейству!
Священнодействие перед плитой.

Пусть архаическая пятерня

забагровеет на блеклых обоях,

если пещеру - и ту потерял,

роясь в эволюционных забоях

белесоватым термитом...

Сверлю
раковину и сверлю, улыбаясь!

Первая. Двадцать седьмая! Любая!..

Светится! - и не подобна нулю.

Но восковые дощечки... Закон...

Все забавляется Широколобый,

в приступе оргиастической злобы

звонкие звезды держа под замком.

Лунного зайца - на дно! Зодиак

Темного Сына припал к изголовью:

не воскресив календарной любовью,

иероглифом беспамятства знак

выбил: "Схватиться, но не побороть!"

Тьма беспросветная спутает числа

и опояшет пугливую плоть

окаменевшим орнаментом смысла.

Ужас - на щит!.. /Неудавшийся дубль./
Где, Стагирит, тростниковая флейта?
В академическом киносаду
холодно под схоластическим ветром.
Это пещерная сырость! и тьма!..
Глубже! Зарой!.. На "Супружеском ложе"
опустошает и сводит с ума
дикое дерганье содранной кожи.

Марица - Гебр
1978.

Складень. Декабрь.

- хоть перекраситься в индейца -

Г.Сапгир

Изображать - бесполезно. Жить?..

Мечет индийский декабрь ножи

в нимб житийного жанра.

В синих ворсиночках писчий лист

жалок и желт, как скелет кулис.

Железы злого жара

взбухли и заледенели... Фарс.

Срыв. Исступление. Робость. Фальшь.

Жесткие швы петличек

выпишу, вышью тупой иглой,

красною бисерной икрой,

клинописью кавычек:

"Пир не весь мертв!.." Но молитв, но клятв
столб расшатав, как трусливый кат,
посередине
комнаты, оцепенев, стою,
и рассыпает декабрь салют
искр ирокезских и, не

целясь, вонзает свой томагавк

в цель! Но игольчатый тамада

вкладывает бутылку

в мокрые скользкие пальцы: "Пей!"

Огненный холод лесостепей

приливает к затылку.

Родина, - жар! Зазвенел псалом

крови, вгрызаясь голодным псом

в заячье горло

времени, по шатуну-письму

петли выписывающему

скорописью Егора -

Победоносца... А дробь цитат

ссыпалась прямо на циферблат,

и, разрывая нервы,

обморочный нолевой глоток

грянул через платок в потолок

пенным яблоком Евы!

Как это нас обскакали?

A.M.

Гоп-гоп, лошадка! Каково

перед декоративной скво

ломать картонные столицы,

брат бледнолицый?

Грудные створки приоткрой

и загляни во мрак пустой

засасывающей глазницы,

брат бледнолицый.

Убит /преувеличил: пьян/

юродивый - поэт - Боян...

Камлают ли твои ресницы,

брат бледнолицый?

В такси - почти на небеси!

И комментатор Би-би-си

тасует карты за границей,

брат бледнолицый.

Под колоколом полых муз

колышется пустой союз

полипов ли? медуз? мокриц ли?

брат бледнолицый...

Не спрашивай и не таи.

Как скальпы, шелестят твои

былины /или небылицы?/,

брат бледнолицый.

Овца к овце...

Е.Ш.

Не ангел ли листал твой черновик,

перебелил и сдул крылами скверну

бессоницей накопленных улик:

осадок криминала - Олоферну?..

Кормилицею муза перервет

аорту в исступленье колыбельном

и все-таки мурлычет и поет,

выкатывая блюдечками бельма:

"Любимая..." - забыл! И сразу лед

прошьют террористические иглы...

Спасут ли богоизбранный народ

твои сомнамбулические игры?

Не знаю, но играй! Немой оркестр

стрел пригвоздит глухого дирижера,

и наконец зазеленеет крест,

высасывая пустоту Шеола...

Немотствуй и неистовствуй! - когда б

такая темнота благоволила

ко мне, - как ни убог и как ни слаб,

ты и меня б убила и простила.

Все достоверно: мужество, и страх,

и страсть, и отвращение... И все же

как хочется с тряпицей на глазах

присесть у очага и обезножеть.

декабрь - январь, 1979.

Перед затмением

Куда же ты? Уже не по годам!

Разохайся хотя бы, разболейся:

не в поезде, а здесь, не здесь, а там

где желуди полуживой Адам

грызет и забывает ужас рейса,

деревенея...

Все часы с ума
сошли: спешат, обманывают... "Боже,

я опоздала!.." Но не ты сама -

все это время все намного позже:

все - не твое!.. Час от часу пустей

от путаницы жутких скоростей.

Из пункта А не вылетит никто.
Стой и старей быстрей. Еще быстрее!
Зияющий кавернами Кокто
собачий телефон в чащобе тлеет.
Звонят! звонят! - распрыгалась цифирь:
бросается, и мельтешит, и дышит!..
Но ходики без стрелочек и гирь
уже не ходоки: никто не слышит!
И не доходят наши голоса
туда, где зеленеют небеса.

Сдаем билет. Сдаемся бюллетню.

Болеем неуверенно и смутно.

И, обмирая десять раз на дню,

бормочем по ночам: "Одну минуту...

Сейчас!.. сейчас!.."
А киносамолет
похрюкивает в затемненном парке

и желудями скатывает пот

от смеси дубняка, тоски и старки.

По мне скучаешь? - боже упаси!

По мне скучает бешеная крыса,

троянский шпиц - эпическая Исса -

по мне скучает и пищит: "Иси!.."

По мне скучает вывихнутый век,

где ражий костоправ шутя вправляет

мозги... Оставь. Сверхнедочеловек,

на четвереньки приподнявшись лает -

по мне скучает, то есть - по Луне:
то Ницше там ему в усах, то Ницца
в цветах... По ком покойница томится?
Не по тебе ж - по мне. По мне! По мне...

Разделимся. Беру себя /я - я!/
из памяти, из пор... Не спорь!.. И - баста!
Теперь - скучай. Дели теперь себя
ты, Клитемнестра... Федра... Иокаста...

Пересчитай себя. Пересади.

Пересуди... И - за море дофина!..

Эриний нет. И рана не саднит.

И носится во тьме сова - Афина!

1977.

Сонеты

Не спрашивай о числах. Чисел нет.

Едва до двух считать я разучился.

И много ли еще не будет лет? -

аукнемся! - вопрос, лишенный смысла.

Рассыпались кристаллы сигарет,

вверху бумага писчая раскисла,

а выше - полусон, полусонет

сочился, и сочился, и сочился...

Видения железным порошком

тряслись, и за трясущимся кружком

вращался раскаленный плотный запах

отсутствующей плоти: круговерть,

в которую вошла, воркуя, смерть

на голубиных лапах.

Что в русском языке рождает связь

между словами? Не слепое

а пауза, провал: с мороза влазь

на печь и отходи со всеми вместе.

Я мы. Я мир... Затейливая вязь,

где перерыв не отголосок мести,

а место, где стремглав остановясь,

"я" выворачивается для чести

общественной, для луковичных воль...

Выкатывает внутренняя боль

гороховые слезы скомороха.

И все нелепей и длинней своя
рубаха, все теснее чешуя.
И выдох все естественнее вдоха.

И тьма от тьмы /мадьяры?.. татарва?../

отъединилась. Одр орды расправил

ошметки крыльев. Плыли против правил,

спустя тысячелетья ... рукава ...

И лукиановские острова

паря в имперско-писарской оправе,

бросали полуграмотной ораве

спасательные полые слова

в картущах,- елисейские писцы!

И близнецы небесные сосцы

терзали в катакомбах лупанарий...

Один из полых слов построит Рим.

Другой создаст отсутствием своим

полей красноречивый комментарий.

Молчание и крик.

И речи нет о речи!

Один /"какой?"/ язык -

родной: ручной?.. овечий?..

Что орган речи? - стык

костей и жил в предплечьи?

Рука? Или язык?

"Быть может, свечи?" - Свечи?!

То ничего ничем
не выразить, то - нем
и до предела ясен.

Что зрение и слух?

Дух одинок. Нет двух.

И диалог опасен.

Февраль, 1978.

Нить

Здравомыслие - это безумие,

направленное на добрые дела.

Сантаяна

Скости крыло наполовину,

прошу тебя! - ты так щедра;

хочу подняться

в поту лечебных ингаляций

на светлый и сухой чердак

сквозь чувств лавину.

Скости крыло наполовину! -

здесь сыро и темно.
Скости! - хочу сорвать
двойное дно
сознания, перетряхнуть перину,
перевернуть кровать...

Не спать!
Скости крыло наполовину,
сними гантели
культур, произрастающих на теле!
нелепа атлетическая стать:
рукой не шевельну, ногой не двину.

Скости крыло наполовину! -
хочу летать. Парить
в рациональном умоисступленье
над этим тленьем
и тьмой. Спаси! Еще! еще продлить
безумной Ариадны пуповину...

Абстрактна нить.
И сумасшествие - в глухой пещере
доверить жизнь
столь смехотворно эфемерной вере,
и все ж держись
за ниточку, которой ни загнить,

ни оборваться,
как ни промозгло и темно
в изгибах чувств!
И если не дано
/о, и не тщусь!/
добраться

до сути, то скости наполовину

крыло. Спаси.
И горстку добрых дел
уделом сделай или погаси
луч, по которому летел,
и отшвырни назад в сырую глину.

22 ноября, 1978.

С.

Жизнь сузилась, как губы в поцелуе

Иуды, слиплась, как презерватив

использованный, жизнь предотвратив,

красуясь и беснуясь всуе.

В кинематографе интим

и Страшный суд в салонных пересудах

изобразив, жизнь сузилась до зуда

в сосудах, до вояжа в Крым.

Мокрицей под крутою солью
жизнь извивается, сочится, тает... Нет!
И только серебристый след
исходит неизбывной болью.

Декабрь, 1978.

Складень. Январь.

На желтую бумагу синих строк

набрасывал венозную плетенку

с презрительной гримасой: "Чтоб ты сдох! -

шептал и - Невтерпеж тебе, подонку.."

.................................................

Нетрезвым гостем время на дворе

семерку искорежило в пятерку

и затерялось впопыхах в потемках,

как имена в забытом букваре.

Беги и возвращайся шатуном

подвешенным, беги и возвращайся!..

Достойные довольствуются сном

счастливым, остальные - просят счастья.

Шнурочки синие /"Смотри: почти стихи!.."/,

затейливые петельки, зигзаги...
И страх сжимает вены, как стрихнин:

"Бумаги до черта, но нет отваги!"

И корчась от презрения, листок

перечеркнув, перевернув: "Едва ли

узнают!" - торопливо синих строк

припрятывал венозные скрижали.

И в благодарности - укор.

Какие дифирамбы пели!

Один булавочный укол

тайком, и все! - оцепенели,

молчат. Дичают...

... Ни о чем
не думать! Пропустить! "Спасибо..."

Каким же надо палачом

быть, чтобы кричать, как рыба,

и корчиться, оцепенев -

"Не трогайте меня!" - от боли,

как будто бы центральный нерв

булавкой - тихо - прокололи.

К оцепеневшим за столом

выходит женщина в простом

и затрапезном одеяньи.

Смахнула крошки со стола,

посуду молча убрала,

но столько света и тепла

в ее деяньи,

в ее движениях простых,

как будто чудотворный стих

легко, презрительно и сухо

суровый ангел горьким ртом

оцепеневшим за столом

шепнул на ухо.

31 января, 1979.

И больше здесь не будет перемен.

И повторенье ежедневной роли

боль обделяет ощущеньем боли,

как обделенных - пением сирен.

А я хотя и слышу и скорблю,

привязан добровольно, но надежно...

Здесь достоверно только то, что ложно:

спасаюсь, то есть - сам себя гублю.

1 февраля, 1979

Сестра

Что там? - водица или кровь

течет?.. Не в силах оглянуться.

Теряю голос, как любовь

сестры. Откликнись. Иляну ца!

- "Тяжел, тяжел и желт песок!

Кровь надо мной шумит? Вода ли

во мне? - я слышу голосок
и блеянье холодной стали!"

Костры горят, котлы кипят...
- "Все больше в голосе металла!"
- Нет, это блеянье козлят:

меня сестра ты не узнала!

Ножи точат, меня казнят..

Спаси!

- "Довольно! Я устала,

Мой нож, мой муж, мой брат вонзится

в грудь... может быть, - на два вершка...

И выйдет из меня водица,

и кровь мне в жилы возвратится,

И мальчик у меня родится -

Иванушка!"

Январь, 1979.

Ангелу смерти

Глазастый ангел, отними глаза,
возьми себе. Тебе они нужнее.
Смотри: холодный остов пуст и ржав...
Слепое обожание нежнее
и безболезненней пытливых взглядов. /Здесь
неразличимо./ Но прикосновенье -
разглядыванье в темноте: я весь
стал глазом! Отними его. Сверленье

кромешной тьмы кошмарней, чем инцест.

Что делать мне с моим сосущим зреньем?

И кто меня взахлеб глазами ест?..

Зажмурься, ангел,- отвернись с презреньем.

4 февраля, 1979.

Поэт

Сидит и прилежно внимает

причудливым чьим-то стихам.

"Конечно, - бормочет, - что там

еще говорить!" И снимает

ладонь со стола. "Ничего

не понял. А впрочем, похвально..."

Потом бормоточек его

стихает во мраке подвальном.

Там сыро внизу и темно.

И мучает кашель жестокий.

И, как световое пятно,

мерцают неясные строки.

Видения подчинены

какому-то странному ритму,

как будто подвальные сны

закапал расплавленный битум..

... Ворочался все до зари,

все кашлял и сам себе снился

большим насекомым внутри

застывшего темного смысла.

6 февраля 1979.

Ни умереть, ни жить нет сил.

Осталась желтая бумага

и фиолетовых чернил,

полупустая склянка. Пил.

Глупел. Бумажная отвага.

Не отличился. Сочинил.

Как хорошо, что нет со мной

тебя. Пробел. Цитаты улиц.

Как хорошо идти домой

мне - самому, тебе - самой...

Не встретились, не разминулись

карикатурною зимой.

Так и идти б вдоль фонарей,

вдоль времени, вдоль параллельных

тем, как отверженный еврей...

Не доходить бы до дверей!

И не цитировать постельных

и пыльных "огненных морей".

Пылал? или пылил? - забыл.

И не был. Вообще придумал.

Болезненный бумажный пыл.

Мурашки букв. А после - был

таков придурок!

И не пытался. Все наплел.

Наоборот. Слепой напор.
И в обращеньи отвращенье
сквозит... Бессмысленный набор
цитат. Победа. Пораженье.
Не спутался. Спустил на пол.
Не смерть. Не жизнь. Стихотворенье.

15 февраля, 1979.

Это пригоршня праха и страх

во мгновение смерти проснуться.

Скорбный вопль человека из Уца

пенной розой на серых губах.

Чумной мышью кощунственный звук,

искаженный имперскою речью,

допотопному ли Междуречью

возвращен или взят на Машук,

чье подобье - Иаков Вефиль -

льется глиняной лествицей веры,

как торчащий из масла фитиль

на квадрате дешевой фанеры?

Это родина - кто отмерял

и распиливал лобзиком? - Сина...

Так темна и сыра древесина,

что и дух над водой - матерьял

для заляпанных битумом стен

застекленного лунного Ура,

где пунктиром пятнистая шкура

сжала бедра богини измен...

Иштар, дудочка Иерихон

возвела, а разрушили трубы!

Но обмел лихорадочный сон

гипсом тысячелетние губы

и фасеточных глаз махаон.

16 февраля, 1979.