Юрий ОЛЬШАНСКИЙ

О Борисе



        - Не ждали? - в свете дверного проема, не вмещаясь в убогую рамку, в коричневой бархатной кепке, в осеннем пальтишке с коротковатыми рукавами, является немного неуклюжая, но внушительная фигура. С крещенским морозцем за плечами, с нескончаемыми полустанками, с кишиневским кабинетом отца-поэта, где музыка тысячами пластинок живет неотъемлемо в малом пространстве его жизни, и дальше, в комнате сестры: краски, запах растворителя, мольберты, картины.

         Борис ступает по полупустой московской квартире, нашему временному жилищу, без права на проживание, он проходит на кухню и глядит на нас широко раскрытыми серыми глазами, немного печальными, немного лукавыми и удивленными... Прикидывается.
        - Не ждали? - говорит он, и его улыбка спрыгивает с пухлых губ, и скачет, паясничая, увлекая и нас в свой безудержный танец.
        Да кто же нас ждет? Быть может, судьба-злодейка, да табак /наше дело/, да портвейна бутылка за дружеским застольем.
        - Не ждали? - говорит он, со всем его опытом рабочего в паровозном депо, нападающего футбольной команды, поэта и актера провинциальных театров.
        И сколько всего за этим всем кроется, кроме известной картинки из букваря, одному только Богу ведомо, да Ангелу Хранителю. Тому, который проколесил с ним в автобусах и поездах не лучшего класса, по городам и деревням, по сельским клубам всей бездорожной России и далеких ее окрестностей, от Торжка до Тбилиси, от Рязани до Фрунзе, где приходилось и лягушкой скакать на детских утренниках и комиссаром в кожанке по вечерам кобениться из какого-нибудь "Хитрого Рынка", накушавшись до отвала советской классикой.

        Не ждали.
        - Ждали, ждали, - говорим мы с Брандтом и думаем "Мы с тобой одной крови - ты и я..." Крови голодных поколений, чужих для мира и страны. Которая не заметит, не помянет. Да может и к лучшему - здесь и срабатывает инстинкт выживания - быть незамеченным.
 

"... Как умерев остаться мне живым?

И снова подмечать подвохи грез.

Как сделать чтобы дворник не донес -

Мол умер я и обнаружен им?"
 

        - С чем явился, Насмешник? - имя приставшее не случайно к его характеру. Явился с буханкою свежего хлеба, чему несказанно мы рады.
        Закипает чаек. Бренчит гитара: "Их число превышает число / Китаянок в далеком Китае..." - поет Брандт - авторитет, ругатель и Борькин советчик, посвященную ему поэму. Мы прихлебываем чаек под ночную метель и хлебушек, и огарок свечи - нам счастливо и почти тепло. Мы хотим спасать русскую литературу. Мы хотим издавать журнал. Почему бы и нет? Борис меня предлагает в рубрику: "Богема - селу". Себя и Петра в поэзию.
        - А помнишь, как мы расписались с тобой в Литераторском Доме, "Панаев и Скобичевский", а Арчибальд Арчибальдович тоже был там хорош, - говорит Насмешник.
        - Борис, а Борис, - говорю я.
        - Что?
        - У меня мальчишки отняли копеечку, - попадается он который раз на дежурную шутку, - вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича...
        Объявляется конкурс на лучшую эпитафию.

        "Ложись рядом", - говорит Борька и выигрывает.
        - Что бы про нас ни говорили, а есть все-таки время от времени хочется, - Насмешник с удовольствием отламывает хрустящую горбушку.
        Он прав. И даже позже, когда мы мирно отходим ко сну, слыша его голос:
        - "Не спи, не спи художник, не предавайся сну. Ты вечности заложник, у времени в плену."

        Любитель По, Катулла и Бодлера - он пишет, иногда оглядываясь на Пастернака, сверяя запутанные линии судьбы по уже угасающим маякам. Он живет, не стараясь публиковаться, отсылая стихи отцу - одному из немногих ценителей и любителей его трудов. Он женится и рождает сына.
        У него хорошая жена, явившаяся из светлых Российских мест с лесами и озерами. У него тесть, любитель самогона и родня из области, и ему, почти "аристократу" в этой среде, уютно знать, что и его любят. И женщины тоже.
        Он совершит, все что положено ему совершить в этой жизни, не уклоняясь, не глядя в будущее, но ясно догадываясь о нем. И оно его не обманет.

        Что ж сверх того, господины мои?
        Ночью поезд шел из Москвы, из посольства Голландии ехал я к дому в северную столицу, начиненный документами, бумагами и вещами. И не вышел в Калинине. Так и не попрощались. Быть может и не случайно. Да и кто же скажет, что мы сейчас далеко друг от друга?

        Не я.

 

31 декабря 1982, Н.Й.


 

 

 


* * *
 

Вышел на мокрое крыльцо
в старых галошах,
увидел бельё
и подпорку в весенней грязи.
 

Что-то мешает мне
взять подпорку
и прыгать, прыгать, прыгать
через чистое бельё.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

В твоем молчаньи я нагой.

Изгой уже на том пределе,

Где сохнет мозг, где бог слепой,

Где ангел суть Маккиавели.
 

Молчишь, быть может, оттого,

Чтоб дать мне счастье перепада,

От неприятья твоего

К любви неслышимого ряда,
 

Где твой газелий полувзгляд

Снесет меня на новый риф,

Сперва сквозь траурный закат

В теченье неба уронив.
 

 

 

 

 

 

ПАДЕНЬЕ
 

По паутине, паутине бестелесой

Земли достиг не то чтоб плач, а звук.

И пятернями вниз, навстречу лесу

Сквозь небо прорастала пара рук.
 

Едва-едва касаясь волн лесных,

И вверх свой взгляд усталый уперев,

Я лег, уняв волнение дерев,

И ниже леса небо уронив.
 

Вверху не оставалось ничего.
К Земле неузнанной всем телом я приник.
До нового паденья моего
Остался миг.
 

 

 

 

 

 

МОЕМУ ТОВАРИЩУ
 

Понимают ли шифр приговора

Застекленные дымом разлуки?
На руках бы носил тебя форум,

Из хитонов повыпростав руки.
 

Свет луны - ореол главаря -

За тобою плывет с высоты.

И, качнувши луну января,

В подворотне скрываешься ты.
 

На нечаянной координате

Получил ты свой нынешний статус.

А то спорил бы в римском сенате

Среди собственных мраморных статуй.
 

При решении важных вопросов,

При подсчете, один голосуя,

Оставлял бы сенаторов с носом -

И число своих статуй плюсуя.
 

И взрывался б сенат, потрясен,

Заражен гомерическим смехом.

И стучал бы до наших времен

Этот смех гомерическим эхом.
 

Стеклодув, выдувая сосуд,

Оставляет свой голос в сосуде.

Так и носит томящийся люд

Пустоту вместе с тайной прелюдий.
 

Понимают ли шифр приговора

Застекленные дымом разлуки?

На руках бы носил тебя форум,

Из хитонов повыпростав руки.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

Едва-едва пробив бензинный гнев,

Пронзив ушную мякоть облаков,

Мой взгляд ветвится, небо подперев,

Над пыльными зонтами городов.
 

 

 

 

 

 

МУЗЫКА И ГОЛОВА В СТЕПИ
 

Выдох, вопль и сияние тубы

Поглотило пространство.

И меня
засосет чернота.

Обдавая песком,

оголенные вечностью зубы

рвутся ветры за череп

сквозь днище дырявое рта.
 

Как оркестра глухой барабанщик

Жив я взглядом.

Развеян скелета каркас.

Сквозь пустую глазницу
растет и растет одуванчик,
и по сини небес
распыляю оставшийся глаз.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

Я ампутировал январь.

И время в лужи протекло.

Застыв, как уличный фонарь,

Как вымытое стекло.
 

И мимо вмерзших в снег голов,

И ртов, хранящих боль и ор,

Я пролетел - голодный вор.

Две капли крови был улов.
 

 

 

 

 

 

ВЕТЕР
 

Всё так же скачет по камням зверье,
но не окрасить в их крови копье:
пусты артерии.
Пусты и русла рек.
И глаз не чувствуют пустые взмахи век.
 

И только ветер
выдувает колос.
Гудит в колосьях, как в стволах рожков.
Как зубы и как головы божков
стучит зерно и обретает голос.
 

И гром горбатый темным далям мост.

И небо злак впускает поневоле.

Корнями черными вонзенное в мой мозг

льет свет и пляшет желтых молний поле.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

Рвутся с полотен Эль Греко

Немотства седые рабы.

"Молчание, мы твоя дека."

Лица длинны, как гробы.
 

О, замерший пиков костер!
В свеченьи холодном и гордом
Застыл вереницами гор
Мой голос - колосс многогорбый.
 

Как влагу храню я молчанье.

Но русел дорожных судьба

Гнездится и пухнет отчаянно

Многоголосьем в горбах.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

Смотрела даль уже подслеповато,

И птица повисала, как замок.

День канул с бледным ободом заката

в проем небес - глубокий, как ярмо.
 

И легкою серебряною пылью

плыл вечер над слабеющим числом.

И пауки салюта к звездам плыли,

но умирали в парке городском.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

Воздав хвалу за то, что путь тернист,
Сумел забыться ты в сухой траве,
Впивая жадно жадный ветра свист,
Ты, ты пожар несущий в голове.
И пламя сорвалось, как с ветки лист.
И дым, как человек, встает с травы,
И как губой обнявший горн горнист
Горнит огонь, обняв дымов стволы.
Но замкнут тот, чей взгляд о землю тёрт.
Огонь несет сквозь горло дыма сны:
Там искренний от голода умрет,
Там друг стучит копытом сатаны.
Очнувшись, видишь как со стороны.
Листы пожара лижут край пустот.
И замки пустоты обнажены -
Блажен, кто взгляд свой в пламя повернет.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

Я

окованный
порослью ливня
по дороге
стучу, как слепой,
и дорога,
изогнутым бивнем,
обрывается передо мной.
 

За спиной оставляю луну.

Признаю только лунный конвой.

Мне осталось - спадать в глубину

для единственной встречи с собой.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

Одну и ту же я слежу звезду.

Пусты глаза, что нищего сума.

Сказала ты: "Я как-нибудь зайду.",

И комната моя теперь тюрьма.
 

Теперь шагнуть за дверь - играть с судьбой.

Я на работу не хожу давно.

Наверно, мы не встретимся с тобой -

Однажды ночью вылезу в окно.

 

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2007

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 3Б 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга