Тексты АРОН3ОНА из антологии "ЛЕПРОЗОРИЙ-23" /неопубл./
 

ЗАПИСЬ БЕСЕД

. . .

        Ночью пришло письмо от дяди: "каждый день приходится заставлять себя жить, засеивать своё небо остроумием, творчеством, подневольным весельем. Пытаться забором из каких-то встреч отгораживаться от одиночества, но увы, небо не засеивается, забор разваливается. Так-с и сидеть-с в одиночестве-с что-ли-с?"

. . .

        - Качели, - сказал дядя, - возносили меня и до высочайшей радости, и роняли до предельного отчаяния. Иногда каждый такой мах растягивался на месяцы, иногда хватало и секунды, но всякий раз крайнее состояние казалось мне окончательным.
        - Жизнь, - сказал дядя, - представляется мне болезнью небытия... О, если бы Господь Бог изобразил на крыльях бабочек жанровые сцены из нашей жизни! - воскликнул дядя.
        - Одиночество моё, - оказал дядя.
        - Обладание мудростью, - сказал дядя, - выглядит теперь постыдным, хотя ещё вчера я счастлив был возможностью учить.
        - Я изрядно рассчитывал на наслаждение, которое получу от смерти, - сказал дядя, - но теперь не рассчитываю и на него. Природа и искусства мне остопиздили.
        - Нет ничего, но и ничего тоже нет, - сказал дядя, - есть только то, чего нет, но и то только часть того. Я пристально присмотрелся к тому, что, казалось мне, есть наверняка - нет того. И нет нет, - сказал дядя.
        - Зачем я себе? - воскликнул дядя.
        - Однако, - сказал дядя, - если Бог явит себя, то я не знал большего счастья, чем любить его, потому что здесь не угадаешь, что реальность, что фантазия.
        - Вот, - сказал дядя, - любая участь не интересует меня, ибо ни в памяти, ни в воображении не найти сносного состояния, а бульварный вопрос, что мне приятнее тишина или музыка, решился в пользу тишины.
 

        стирательная резинка вечности, слепой дозор, наделённый густоглазием, а также карманный зверинец: слоники, жирафчики, носороги-лилипуты, верблюдики - все до одного карликовые карлики или пейзаж, с грудной луной, так что в конце концов я принял (поймал) себя за летучую мышь: красавица, богиня, ангел мой, я и устье и исток, я и устье и исток!
        Чем дольше я смотрел на это что, тем тише мне становилось.
        Передо мной столько интонаций того, что я хочу сказать, что я не зная, какую из них выбрать, - молчу.
        Дядя был хронически несчастным человеком.
        Мёд человечества: кувшин со множеством ненужных ему ручек, океан старцев в утробе времени, скачки ночных чудовищ.
 

        Мы шли Невой мимо очаровательного (несмотря на мороз) её пейзажа.
        Смерть самое лучшее.
 

. . .

        - Наконец-то конец, - буркнул дядя, - снег-с идёт.
        Шёл снег-с.

        Дядя попросил меня - я не отказался.
 

        Одно - довольно продолжительное время - я был так счастлив, что прямо-таки чувствовал, что мы уже прошли через Страшный Суд и теперь живём по его решениям: одним - рай, другим - не рай, каждому дана жизнь такая, какую он заслужил предыдущей. По тому как я тогда был удачлив во всём (потом эти удачи выглядели уже не ими), и вокруг был Гурзуф с гранатами, персиками и морем, то я предполагал, что предыдущая жизнь моя была (хоть временами) угодной Богу.
        Если бы и сам я и люди показывали на меня: Орфей!, я бы пошёл в жаркие страны есть их плоды, их мясо, курить траву и цветы (моя невеста Rita мне бы их собирала). Но я не люблю таких людей, как я.

        - Где же хоть что-нибудь? - сказал дядя.
 

        Знаете ли вы последнее, что сказал дядя: "качели оборвались: - перетёрлись верёвки"
 

        Еще не август. Но уже.
 

                    Я хотел бы отвернуться

        Катастрофа - закрытые глаза
 

ОТДЕЛЬНАЯ КНИГА

        Я не перечитывал написанного, потому что новое утро не обозначило следующего дня, но, помня, что в конце записей я размышлял о своей семейной картине, сразу же соединю паузу со второй, которая когда-нибудь да последует, любимым занятьем моей жены. Несмотря на то, что мы уже много лет прожили вместе, я только недавно узнал, что самое приятное занятье для неё - дарение подарков. Когда ока мне сказала об этом, я не только восхитился ею, но и воспринял такую прихоть, как самое верное и моё желание, скорее даже, как самое счастливое желание, осуществить которое сам я был неспособен. В этой прихоти сказалась не столько доброта, сколько мудрость и опять же умение осязать радость. Получался некоторый театр, спровоцированный подношением, изысканность которого зависела от участников, но простор уже был дан. Но это, кроме всех других вариантов, один из них, и сетовала на бесталанность она зря, потому что такие переживания всегда только переживания, и даже в воспоминаниях.
        Меня часто огорчало, что телесную красоту моей жены вижу я и никто из тех, кто мог бы отдать ей должное во всей полноте, о чём пишу я не смущаясь, хотя и сам могу довольно иронизировать над таким огорчением, но чтоб наслаждаться до конца с кем-то обсудить надо, но жена меня любила, да если бы и случился адюльтер, то был бы для меня несчастьем, а не диалогом. Моя жена напоминала античные идеалы, но её красота была деформирована удобно для общения, что и отличало красоту эту от демонстрации совершенства. Изо дня в день моя жена переступала с одинаковым лицом и телом, которые варьировались от её отношения к зеркалу: "Я сегодня плохо выгляжу" или: "Мне это идёт". Но бывали дни, когда она была так прекрасна, что меня тянуло встать на колени и умолять её, о чём - безразлично, даже если бы она становилась такой изумительной только однажды и на предельную краткость, и тогда бы я считал её прекрасной, ибо возможность являться совершенной присутствовала в ней. Она была так прекрасна, что я заочно любил её старость, которая превратится в умирание прекрасного, а значит не нарушит его.
        Забавно, что когда нас всех допрашивали по поводу несчастного убийства, все в один голос показывали, что жена моя не только что без упрёков, но и вообще изумительная. Следствию знать это было нужно для того, чтобы выявить причастность каждого и всех разом.
        ......... после тоге, как я побывал в медицинском..............................

..................................................

беспомощны, и мы ушли, оставив их на ночь, причём та цинковая ванна, которую мы открыли, стояла на другой, и, очевидно, тоже полной. Я не хотел туда идти и до сих пор жалею, потому что об этом думать нечего, здесь уже всё решено, а теперь приходится об этом много думать и иногда бесконечно, как видеть одни и те же сны из-за нежелания проснуться окончательно и встать, когда на целый день какое-либо одно занятие, да и то к вечеру, а, может быть, и его нет.
        Гоголя я люблю, даже не столько как писателя - как личность. Если бы мы с ним совпали веком и были б знакомы, то ни за что бы не сошлись близко и, скорее всего - враждебно, но и не так, чтобы враждовать: неприятны были бы, и лучше вовсе не знакомиться, ибо художник В-кий всем на него похож, кроме, кажется, таланта. Я давно заметил, что внешнее совпадения обязывают и к духовным, но иногда в человеке бывает целая коллекция лиц, хотя это и не опровергает ничего. Мало того, один день можно быть деликатным, а следующий провести идиотом или без определений. У меня есть такая манера перенимать внешние дефекты людей или жесты их, мимику, и тогда нет ничего проще, чем почувствовать себя тем человеком и заставлять его разговаривать с самим собой. Это тоже целый театр. Но я себе не разрешаю слишком приближаться, а вот Ильин, убийца, теперь его можно так именовать, тот перенял человека и уже до самого инцидента не мог освободиться, хотя сам же мне говорил и написал в одном эссе значительную фразу, которая довольно глубока, если перестать быть снобом и отрешиться от претенциозности: "Мучительно приближаться". Суд не был в замешательстве - кого судить?, потому что у суда мало
времени и совсем нет его на решение литературно-психологических проблем. Убил Ильин, но ведь перед тем была длинная предистория, в которой с ним произошла метаморфоза, и он уже от себя отделился и вряд ли, может быть, помнил, что он - Ильин, а не .... , потому что все его жесты, манеры были теперь точь-в-точь, как у того, не говоря уже о мыслях и помыслах. Так что судить, возможно, следовало и не этого, а если и этого, то перед тем задуматься. Да и как можно судить, когда всё рассматривается с точки зрения. А точек можно наставить сколько угодно. Точка - это концентрация тьмы. Мелочь.
        Паркет в моей комнате рассыхается, и каждый такой маленький взрыв напрягает меня, потому что в последнее время я беспрерывно жду безумия и боюсь его. Пока моя психика здорова, я знаю, что галлюцинации не превратятся в плоть и реальным будет только мой страх перед их появлением, когда же придёт безумие, сумасшествие мнимое обретёт плоть, и я увижу это. Ещё по дороге домой меня пугало отсутствие снотворного и одиночество, к тому же ещё привязалась фраза, которой я собирался начать какую-то прозу, фраза неудачная, дурновкусная: "В комнате пахло идиотом". На самом деле такой запах существует, ибо мне иногда приходится посещать дом, где в квартире живёт двадцатисемилетний блаженный, у которого разум остановился на совершенно детском возрасте, но это не оправдание фразе, да я б её и не написал.
        Когда я подошёл к парадной двери, то надеялся, что домой не пойду, а устроюсь на ночлег к кому-либо из знакомых, чтобы избежать бессонницы и одиночества. Но писательский инстинкт заставил меня сохранить настроение, а не убирать его, так что войдя в комнату, я тотчас сел за стол и начал записывать, привыкая к старости, потому что понимал, что начатое продлится до конца и я не изменюсь с годами. Изменения никакого предположить я не мог и любил свою жену как снотворное, как свет, которым избавляют себя от боязни. Но это полправды. Я вообще любил свою жену, с которой меня ждало бы счастье, если бы мы не были так одиноки. Я любил её, вероятно, не столько за умение понимать всевозможные варианты страдания, проще сказать - за сострадание, сколько за верное понимание счастья, умение представлять его и замечать тут же, как оно являлось. Она могла быть участницей радости, и с ней у меня связано много воспоминаний, которые бы при записи их воспроизводили этюды сельского лета с красными ягодами у железной дороги, с женщиной, счастливой от сбора, и от того, что всё это есть и совсем не так, как бывает: есть то, чего нету. Но извечные трагедии духа, которые и давали нам возможность так много любить друг друга и ценить это, тут же и разрушали всё. Мы были настолько одиноки, что иногда её близость не только не отделяла от одиночества и страха, но ещё более усугубляло и то, и другое. Иногда я ждал, что она окажется оборотнем, и прижимался к её телу, чтобы быстрее свершилось страшное. Одинокими нас сделало счастье, потому что, кто же нам был нужен? и кому мы со своей радостью? Так наша жизнь превратилась в фотографию, которая никогда не станет достоянием семейного альбома. Возможно, мы 6ы и завели, затеяли семейное счастье с качелями, детской и с теми ночами, когда дети просятся поспать рядом. Но я не мог осмелиться на деторождение из альтруистических соображений, понимая, что сотворение акт насильственный и никто не имеет на него права, ибо воля новорожденного не участвует в процессе. Сам я прожил сносную жизнь, но и она чаще всего была мне в тягость, а предположить ещё более худший вариант труда не представляет. Я бы не осмелился создать существо, хотя бы только потому, что зачатьем обрёк бы его на страх перед смертью, не говоря уже о попутных несчастьях его быта.
        Я бы, может быть, согласился и стал бы, если бы видел достойного партнёра, но ни одного не видел, а лишь бы как - не хочу.
 

1966
 

В КРЕСЛЕ
 

        В конце концов двор или дежурство в такой поспешности, что даже не смочь, оглянувшись при мысли: доберусь ли прямо с бессонницы в спешку, к дому всего в квартале от центра, выведать быстрыми переносами (перебежками?) речь, но не у Вас, повернувшись спиной к миру и тем самым приказывая им: ПЛИ, пли, когда как не мог в припадке косноязычия выразиться длиннее и скоро.
        Укладываясь в диалогах между двумя, тремя и дробями настольного света, чтобы как бы язвя, нырком, паузой, шекспировским вопросом: "Что вы делаете, принц?
                                                                        -Складывая паузы дорогой к дому, "
изловчиться настолько, что и скорописью здесь не угнаться, тасуя ты и вы, и как угодно: хоть на руках ходи, осведомиться о времени у 6 прохожих кряду и под конец измотанным уснуть у кинотеатра "Д".
        Спохватившись вдруг, впопыхах, настежь, как бы нарочно, отшатываясь от пустых квадратов рам, бросился к телефонной будке и в отверстиях диска увидел нужный мне номер.
        "Я был непростительно развязен. Это угнетает меня, и, бог мой, разве вас подобностью проведёшь?"
        Я сразу же заметил, что в лицах была оглядка, набросок каких-то поз и в итоге нет, нет, когда и вещи разбросаны как попало, сбился на вопрос: "Как же так?" И в исходе я был неуверен, так что, то и дело, посматривал в глаза, ещё не понимая, ждут ли чего? Это <ли> казалось мне мучительным.
        "Садитесь сюда и <не> стесняйте себя визитом", - услышал я, выбирая место.
        "У вас всегда выпадает НЕ?" - спросил я эту пожилую женщину.
        "Нет, я только хотела обогнуть ваше ЛИ."
        Я смутился и, как обычно со мной случалось в подобных вариантах, вспомнил красных муравьев из рассказа Д. Муравьи в этом рассказе были громадны и не брезговали людоедством. Моё смущение соединялось с ними, наверное, из-за цвета, т.к. я тотчас же покраснел. Меня усадили в жёсткое кресло, и пожилая женщина вышла из комнаты.
        В кресле я сразу же ощутил позу подсудимого, приобретённую напрокат: худой, небритый молодой человек в кресле лечебницы, где и мысль, задних коридоров, палат, тумб, кафеля, и скорее истощенное тело хроника на узкой полосе госпитальной койки, чей застеклённый холл, промежуток (простенок?) между душой и плотью. Это мой способ перенимания внутреннего мира, состояния других.
        - Вы, д.б., супруг Марины? - начал я, привыкая к высокому трюмо к журнальному столику.
        - В какой-то мере.
        - В немалой. Она вас любила.
        Я заметил его желание сесть куда-нибудь иначе: раньше он свободно полулежал в своём кресле, теперь же подался вперёд, обхватив ладонями углы ручек кресла. Я понял его попытку и
начал загонять его ещё глубже в принимаемую им позу.
        - Вы уроженец г.Бенуа?
        - Нет, я только потомок Бенуа.
        Итак, первая оплошность. Я допустил усмешку с его стороны.
        - Я и хотел сказать, что ваша фамилия знаменита.
        Но эта фраза смахивала на отступление. Ему было явно не уместиться в моей позе. Он ёрзал, доставал сигареты, и я не мог воспрепятствовать этому. Затея была мне не под силу.
        - А! - а вы тот самый поклонник...
        - Я был и тем, - сказал я.
        ________ Надо же, из ничто. (Может быть, короткий анекдот)
        Наконец-то я понял, что суть не в том, кто кому задаёт вопросы. Мои ладони по-прежнему сжимали углы ручек кресла, я уже более получаса сидел так, как будто был готов вскочить. (Страх и желание быть судимым. Врожденная поза, положение тела).
        - Вы, кажется, пишете?
        - Да.
        - Если вы не возражаете (если у вас нет возражений), я бы просил вас ознакомить...
        - Хорошо.
        - Раньше ты был самоуверенней, - сказала М.

        (Смолчал: "Возможно, это с годами проходит.")
 

        - Вы хотите огласки? - не унимался он.
        - Да, как объявления о розыске двойника.
        Муравьи снова всплыли в моей памяти. Я их видел и никак сначала не мог понять, как такие громадины помещаются в моём черепе. Они были громадны, их почти метровую величину я представлял ясно, без всяких сомнений, и тем не менее все они, а их было несметное множество, шевелились, двигались, тёрлись друг об друга, волочили мёртвых и не исчезали. Д., как и я, воссоздал их по подобию обычных наших лесных муравьев (я знал наверное, что тех гигантов он никогда не видел), но тем не менее они существовали, были частью моего бытия и не были мертвы, потому что, я видел, они беспрерывно двигались, суетились, перебирались один через другого. Я никак не мог отделаться от мысли, что мой мозг пожирается заживо этими мнимыми существами. Я попробовал изгнать их каким-нибудь более сильным воспоминанием и начал дословно читать свои записки по памяти.
        И по насту не угнаться именем, когда мучительно приближаться.
        Почему бред?
 

        Прочерки времени, начерно набросанные на пыльной поверхности опечатки, когда бы не желание выведать блаженное деление вихрем, паузой, вывертом или итогом, выскользнули и, значит, кто куда. Зеркала стояли vis-a-vis, и этого казалось достаточно, чтобы увидеть прекращение времени.

1964 (1963?)
 

 
        Нас подкосили Жюль Верн и Джек Лондон. Майн Рид появился позднее. Говорю -"нас", ибо, вычетом, может быть, Глеба - ко всем к нам относится.
        Чтобы понять чистоту поэтики Леонида Аронзона - надо узреть /и учухать, унюхать, урюхать/ всю ту ГРЯЗЬ сквозь которую пробивались все эти лебеди. Помню: украл я по просьбе Безменова /или Климова/ картинку с выставки на физфаке. Выставлялись выпускники /или и студенты/ Академии. Промеж них - затесался. Картинка - гуашь, размером в сей писчий лист, или малость поболе. Серые, кубистические конструкции "города" по бокам, нависая - конус или колодец, на дне - озерцо некой жидкости черного цвета /нефть или асфальт/, сверху - красное - солнце - не солнце, но - свет, а внизу, в озерце - белый лебедь, с закинутой шеей. И - пытается вырваться, оторваться. Все мы пытались. Картинку - засунул под свитер /где стекло ее треснуло, все пузо заране порезало!/, вынес.
        Так и всё выносили мы. Из-под груза и грязи асфальта, нефтяной самогонки - какого-то лебедя. Сквозь наркотики - было б, какие - а то: кодеин, нимбутал, фенамин, грацидин, анашу... Было это у Лени. Сужу: по друзьям его, ближним, в коих мне - не пришлось. О друзьях мне цитировал Гум:

        Так писал Аронзон. Близко знаю друзей его: алкоголик /и страшный!/ один, два других - наркоманы, один - шизофреник, пара чайников просто - друзья.
        Ибо - страшен был мир Аронзона. И мой. Оставался - Жюль Верн, паруса /поначалу/, Дюма - насовсем. Нам не нужен был херр Достоевский. И без херра - хватало. Нам не нужен был Лео Толстой, в ясновитой поляне. А нужен был - Хлебников и Заболоцкий. Один - не прошедший горнил, и другой - переживший горнила.
        Поражаюсь прозрачности Лёни. Говорил современницам с. Поголовное мнение: циник. Циник-бабник, к тому ж. А в поэте - не вижу. Как будто - иная стезя. ВСЕ стихи - с посвящением Рите. Но так же несут и Анри. Все их бывшие бабы.
        Но - вот гимн друзьям. И какой! Как мне больно, что я - не из них. Как мне завидно Алику, Жене... Аронзон, Аронзон...
        И вот, вторым рождением - читает тебя Гена Гум. МНЕ - читает. А я не усек. Не усек, когда мог. Проморгал. Или ты - проморгал? Кто ж теперь нас рассудит?
        Сквозь наши 60-е - прокатилась волна /или рябь?/ - вразнобой. Где-то встретились - раз, или два. А печатайся ты /или я/ - ...
        Так и с Бродским. А впрочем, гори он...
        Были где-то мы вместе. Но - порознь. Потому и узнал - с запозданием В ГОДЫ! А кто виноват?
        Поражает, томит, и по-новому тянет: чистота, простота, пустота...
        В этом небе пустом...
 

        Так, хоммаж, почеркушка - к поэту. Ощущаю, ищу...
        По кускам, по останкам, по строкам... Гум - нашел. Хорошо, что хоть Гум.

        Был ПОЭТ. А осталось - лишь бремя. Печатать-то - мне, как и Колю. Рубцова. И Глеба...
 

        Печатают и помимо: в очень неплохой подборке /и неплохой антологии "ГНОЗИС"/ А. и В. Ровнеров, правда, под фамилией, почему-то, АрАнзона /трудно на надгробии - прочесть? и это не первый случай: в "Аполлоне77" - та же ошибка; представляла поэта та же литературовед Вика Ровнер/ приводятся мои любимые "Дуплеты", воспроизвожу:

 
Неизвестный /мне/, но характерный текст Аронзона, сообщенный Нелей Раковской: