И так же читал он у меня дома. Был включен мой шемякинский "Сони", с кассет которого я и перепечатываю его запись. Было это записано 13 апреля 1975 г. -ведь поставил-таки дату на кассете, а на многих - нет... Кассета советская, рижского завода, потому что парижские /от Шемякина/ у меня уже кончились. При чем на использованной. 1-м там значился R.Conniff /я не слушал, не знаю, кто это/, а 2-м - Jazz guitar BACH (к чему я немедленно добавил - TEREV,и дату). Рэй Конниф мне был как-то ни к чему, а вот записать последнего обэриута...
 

        Вот с этой-то кассеты, за неимением текстов /и неимением времени у Г-на аспиранта Левина/ я и воспроизвожу тексты одного из нас. Старика Бахтерева. Пунктуацией и выверкой текстов - пусть займутся академики /когда у них руки дойдут/.
 

        Пока - представить бы поэта...
 

        1 августа 1981

        Техас

ЗИМНЯЯ ОЧЬ
/это стихотворение посвящено памяти Давида Бурлюка, но к Бурлюку никакого отношения не имеет. Просто, когда я работал над этим вариантом стихотворения, я узнал, что Бурлюк умер. И вот, так сказать, написалось "памяти Давида Бурлюка", хотя я говорю, никакого отношения к Давиду Давидовичу не имеет./

Теперь немножко прозы. Ну, эта вещь имеет такое, мемориальное, что ли, значение, и все люди, о которых здесь говорится, это реально существовавшие люди. Это Хармс, Введенский, ммм... Заболоцкий, ммм... Вагинов, Юра Владимиров, Левин. А называется "ЛАВКА С ДЫРОЙ, ИЛИ ЧИНАРЬ-МОЛВОКА /БЫЛЬ/".
 

        У него на прилавке косматые вещи, утратившие форму, даже свое назначение. Другие - посиневшие от старости, какие-то маленькие, с круглыми ротиками, с вилками вместо пальцев, всё кружатся, кружатся... Ах, идиотики! И зачем только их положили на среднюю полку! Ум их разнообразен, мысль устойчива, желания продолговаты. Им все равно не придется управлять своей судьбой. Смотрите - что там закопошилось под самой витриной, и какой отвратительный запах тухлой рыбы! Нет, не будем туда подходить! Уберите, доктор, уберите, миленький, оно губительно отзывается на всеобщем здоровье! Нужно ли перечислять остальное? На полках - кирпичная кастрюля, всевозможные несообразности. Тут же собраны некоторые сувениры. Исторические, и личного употребления. Первым когда-то, действительно, подчинялись времена и поступки, а теперь - вот - жалкое подобие предметов. Сам хозяин приходит в лавку только раз. Пухлый затылок, редкие зубы, на плечах чужие кудельки, в ушах нитки - вот его портрет. Ох, до чего дурён! Ужасно некрасив! А какие вытянутые мысли копошатся у него между тех разноцветных ниток! Наверно, ему хочется икнуть. Даже противно. Был такой случай, пришел к нему покупатель и говорит: почему у вас нет гвоздей, чтобы повесить мою маленькую душу, мой грязный уголок, который не видно. Глупости какие! Он оказался памятником Козлову, сменившим плащ путешественника на старую бабушкину шубу. И этот распался у всех на виду, оказался вполне приличным, да и пришел, как покупатель. В другой раз, с протяжно-мечтательным звуком появился министр просвещения. Он так и не вошел, и до сих пор нельзя понять: куда же он девался?
        При хозяине произошло, ох, много, а при мне - еще больше. Только, прошу, не сомневайтесь: вам говорят самую-самую глубокую правду. Когда я впервые, совсем один, стоял за прилавком, я бы без колебаний подошел к яме и заглянул в ее глубину, туда, где по временам отражаются разные малости, но чаще - укрупненные множества. Разумеется, в их обратном исконном значении. Интересно, как же рассуждают другие, которые наклоняются, всматриваются, а перед глазами - ни-че-го, совершеннейшая пустота. Скорее всего, уверяют, что между прилавком и той фарлушкой - вовсе не дыра, а что-то незначительное, попросту сказать - мизерное. Вполне возможно, подобная нецелесообразность и сегодня кажется удивительной. Более того, фантастической. Почему это так? Почему только передо мной открывается заросший палисадник, с ветлами, клёнами и добрыми, отзывчивыми дятлами. Ну почему, как вы полагаете? Вскоре мне стало ясно, что прав никто другой, только я.
        В тот интересный день я отчетливо увидел нескольких, все они были построены как бы по росту, после чего вежливо обходили вокруг каждого дерева, каждой тростинки. Первым выступал самый приметный, в самой шелковой шапочке, обвешанной кисточками, с красным языком-треугольником под кармашком обветшалого пиджака. Этот шагал, подгибая колени, с игральными кубиками за щеками, то и дело вздрагивая отсутствующими бровями, приставляя кулаки то к ушам, то к нахмуренным глазницам. Иной раз он старательно прочищал горло трубным пением одной единственной ноты, примерно так: ЭЭЭЭЭЭ или ОООООО. Согласно размера, за первым следовал тот, который вскидывал свое негладкое лицо, изображая гордость. Как знакомо поводит он ноздрями! Все-таки я вспомнил и этого: даже ту неповадную историю с награждениями, когда он по своему разумению назвался чинарём и, чтобы имелось перед кем величаться, наградил таким же чином знакомую дворничиху, потом товарища милиционера, и еще кое-кого. Получившие звание должны были уткнуть носы в разные углы, и гнусавить "чины". Но так, понимаете ли, не было, каждый занимался привычным делом. Только некоторые разбрелись кто куда, вроде того молвока. Его видели не то в Праге, не то в одном из трех концов Крещатика. За двумя впередиидущими выступал накрепко сколоченный, все еще розовощекий, о чем нетрудно было судить по его мясистому уху. Через пенснэ степенного учителя он разглядывал разных мошек на стволе старой черешни. Кому-то когда-то пришло в голову прозвать его Дугановым. Вот как оно случается! За ним шел прозванный Лодейниковым, в дохлых тапочках, с улыбкой Афродиты на изящном носу. Потом Ступал самый приветливый и картавый, с женским чулком вокруг шеи, с именем древнейшего Левита в суковатой руке. Два узкогрудых, которые появились, раздвигая акации, шли по-другому. Один стелился впалыми ключицами, будто был древнеримским эльфом, другой - словно надувал паруса мотобота, словно взлетал потухающим Моцартом. За ним бежал совсем уже махонький, но коренастый, в камзоле и кружевах, весь хвойный, пропитанный цветочной пылью. Когда он оборачивался, то обнаруживал немалый горб и длинные власы посадника Евграфа. Почему мне трудно сюда смотреть? Надо бы забить эту скважину! Неужели не найти куска фанеры? Завалю-ка дыру старым креслом. Слава Богу, втиснулось! Теперь из-под ржавых пружин слышались невыносимые слабеющие голоса: "А мы просо сеяли, сеяли, сеяли..." Покричат, покричат, да и смолкнут.
 

Вот и весь рассказ, вся наша быль.
Неприбранным утром попал я в пустой переулок, довольно изогнутый, если посмотреть прямо, и вполне прямой с точки зрения его изгибов. Сомнений не оставалось: лавка находилась рядом. Подозрения оправдались: за неприметными створками обнаружились евкалические буквы, кирпичные кастрюли, все, что находилось на полках. Вот как оно, представьте, получается! Стукнулся затылком - и ввалился. А вы не вваливайтесь, никакого, скажу, резона. В тесных сумерках лопнули трубы, залетел ветхий журавль. Ходют, ходют доисторические ветры, хорошо ли все это? Неопрятным оказалось и последующее: скрипучими пальцами схватил я вполне звонкую шашку, подбежал к перевернутому оконцу, и сразу понял - кто смотрит, кто он, с разноцветными в ушах нитками. Страх и положение всегда обязывали. Все, что месяцами казалось незаменимым, я тут же отправил вперед, лет, этак, на сто семнадцать. Не знаю - кому наши рукоделия там пригодятся, разве что манатикам, с круглыми ротиками. Словом, так: почему же ты веселый? - спросил неожиданно голос, принадлежавший никем не замеченному - знаете, кому? Над прилавком притулился чинаришка-молвока. Вот история! Откуда, дружище? Из какой опрокинутой лохани? Очевидцы рассказывали -улыбка, появившаяся над моим лбом, напоминала растянутое небесное тело. Я изрядно остыл в непроглядной вашей погоде! - уклонился от прямого ответа изнуренный молвока. История, как видите, из неприятных. Даже зонтики проступили, - показал он голубоватую ступню, - даже лежучи повыступили между выколок, - продолжал он неясным звуком. А выколки - они выколки. Они вЫколки, а не выкОлки, и так далее, и тому подобное.
Читать с выражением, доступным прославленным акторам, без передних зубов, зато с одной лишней подмышкой.
 

-------------------

Далее в записи следует хих и гам, ржут две бабы, включая мою жену, заливается Белкин, кашляет Левин. Сквозь базар и шуточки на счет моей бороды пробивается голос БАХТЕРЕВА:
 

... подгибая ноги, ходил.

Э.К.: Введенский?
Б.: Это Хармс. ... Введенский, он... вот, не было большего оскорбления, если нарисовать ... лицо и потом точек наставить. Это уже - враг, он сразу возмущался. Потому что он был очень красивый, но лицо у него было, так сказать...

К.: Рябое?
Б.: Не, не рябое, а какое-то ... негладкое. И он страшно не любил, когда , это, так сказать... И необычайно он, это, так, изображая, так сказать, гордость, он ... взмахивал так головой. Ну, и он, действительно, придумал, это самое, "чинари" и, действительно, он это сам награждал. Ну, там я пишу, в этих самых воспоминаниях... Потом дальше там идет Левин. Он появился у Хармса еще студентом, абсолютно бедным, настолько, что у него не было шарфа, и он, действительно, женский чулок носил вокруг... Ну, и он страшно гордился тем, что он Левин, что это из самой древней, так сказать, линии какой-то левитов... ну и он, в сучковатой руке своей несет...
Э.К.: Не ваш папа?
Левин: Папа мне объяснял то же самое.
Б.: Потом там идет... Ну, вот это, двое. Оба туберкулезники, Юра Владимиров и Вагинов. Ну, Ватинов, это, так сказать, древне-римский эльф какой-то, а Юра был капитаном, и он командовал мотоботом, и он, действительно, был чем-то на Моцарта, чем-то таким похож... Ну а последний - это Туфанов. Совсем маленький, с горбом, с длинными волосами, этого самого, посадника Евграфа, так сказать... Вот, вся эта компания и есть. Тут взяты все, кого... Да, ну и там, Заболоцкий... розовощекий... Правда, Разумовского нету, и меня нету, поскольку еще... преждевременно в эту компанию...
У меня был старый, первый вариант, где всюду, так сказать, называются они. И вот Александров, он и в Чехословакии приводил куски из этого... Но это, так сказать, неважный вариант, и сейчас он написал большую статью о Хармсе, вот она вышла...

Л.: Угу.
Б.: Сейчас вот, позавчера он был у меня и принес. И опять там приводится этот кусок из старого... Я думаю, он просто не знал, что он есть...
 

-------------------

        Где-то пропустил, в этом гевалте, Бахтерев спрашивает меня:"Выключен магнитофон?" "Выключен, выключен," говорю. Но записывал я каждое слово старика, и если бы не базар, может, он и говорил бы лучше.
        Но редактировать записи я не умею, поэтому привожу все, как есть.
 

        Есть еще запись на вечере у Юлии, но там уж вовсе ничего не разберешь. Да и сил у меня, честно говоря, нет - расшифровывать еще и ее. О Бахтереве найдется, кому позаботиться, трупоедов хватает, не один Александров зуб на него точит. Бахтерев уже, можно сказать, на 90% "истэблишмент", ждут только, когда можно будет печатать, и сколько дадут. Мейлах, я знаю, работает бескорыстно, а у него в 1-м томе Введенского - такое количество ссылок на Бахтерева! Значит, в контакте он с Игорем Владимировичем, чему я рад. Сбережет. Озаботится. А выезжать Мейлах явно не собирается. Издают с Эрлем напару Хармса, сколько-то томов уже вышло, но я не академик, не покупаю: НЕ НА ЧТО. Кроме того, с меня и избранного Хармса довольно, равно и Введенского. А это есть. Основные вещи - еще там в машинописи ходили.
        А вот Бахтерев, несмотря что живой, из всех обэриутов - почти был и неизвестен. По младости лет, как он сам определяет. Туфанов тоже недолго с ними продержался, быв, к тому же, выслан в Новгород, где его навещал Вячеслав Завалишин, из которого с апреля тщетно силюсь выбить мемуары. Об Алейникове тож, почему-то, не пишут. Танцуют вокруг трех имен, Хармс-Введенский-Заболоцкий, остальные же - возникают, как "фон".