По этой причине поэтика Брюсова и Блока поначалу казалась их старшим по возрасту современникам непонятной, эксцентричной, рассчитанной на эпатаж. По этой же причине старшие по возрасту современники не понимали раннего Маяковского /в 1925 году за публичное чтение стихов Маяковского меня исключили из 198-й единой советской трудовой школы гор. Ленинграда, так по единодушному мнению учителей школы и работников районного отдела народного образования Маяковский считался поэтом заумным, буржуазным, враждебным советскому обществу./ Также поначалу были непризнаны старшими по возрасту современниками стихи Есенина, Ахматовой, Цветаевой, Заболоцкого, Вознесенского. Даже первые стихи Глеба Горбовского, включенные во многие его книги, когда я пятнадцать лет назад впервые рекомендовал их для печати в журнал "Знамя", вызвали гневную отповедь Веры Инбер, которая с позиций своего поколения не разглядела в них ни таланта, ни современности.

      Поэтому меня не удивляет, что стихи Виктора Кривулина и Олега Охапкина, поэтов очень разных и совершенно не похожих друг на друга, встречают некоторое сопротивление. Между тем, обоих этих поэтов, на мой взгляд, никак нельзя считать ни любителями, ни начинающими - они, продолжая традиции русской поэзии, относятся к своему поэтическому труду с полной художественной и нравственной ответственностью. Их духовный мир своеобразнее, сложнее, глубже и противоречивее, чем духовный мир большинства читателей, что совершенно естественно, т.к. поэт это такой тонкий и чуткий инструмент, который раньше других улавливает то новое, что свойственно обществу или хотя бы части общества, а новый опыт всегда требует обновления поэтики, т.к. поэтика прошлого неизбежно отстает от потребностей современности, и общедоступность, легкость восприятия стихов прошлых поколений - это лишь обман исторической перспективы.
      Поэзия Виктора Кривулина и Олега Охапкина имеет своих слушателей и читателей, преимущественно сверстников, которых не смущает некоторая семантическая расплывчатость поэзии Кривулина, способствующая наибольшей музыкально-ассоциативной сосредоточенности его эмоционального восприятия мира. Их не смущает ни многословие, ни лексическая разнородность стихов Олега Охапкина, ни некоторые сознательные отступления от норм предыдущей поэзии, которые, на мой взгляд, вызваны громадным лирическим напором поэта, цельностью и своеобразием его поэтической личности, его высокой одухотворенностью.
      Я НЕ ВИЖУ НИКАКИХ ПРИЧИН ЛИШАТЬ В.КРИВУЛИНА, 0.ОХАПКИНА, как и некоторых других их сверстников, ПРАВА НА ПУБЛИКАЦИЮ, ТАК ЖЕ, КАК И НА ДРУЖЕСКУЮ ПОДДЕРЖКУ СТАРШИМИ ТОВАРИЩАМИ ПО ПЕРУ.
      Я убежден, что творчество этих поэтов не может нанести никакого политического ущерба нашему обществу, т.к. история уже не раз подтверждала, что многое, что сегодня кажется непонятным, политически нечетким или даже двусмысленным, впоследствии нередко обогащает духовную жизнь общества, как обогатили ее поначалу непринятое творчество Маяковского, Есенина, Заболоцкого, Вознесенского и многих других советских поэтов.
 

Июль 1976 г.
Телеф. 17-27-85

Д.Дар

КРИВУЛИН, ПАЗУХИН, СОКОЛОВ

"Все мальчиком по жизни, всё юнцом."

/И.Бродский/
 

"Сатир - не исключенье. Посему

в его мошонке зеленеет окись."
/И.Бродский/

      Мальчики они для меня есть, мальчиками и остались, как пришли в 1961 году - три девятиклассника, а уже в 63-м мы с Кривулиным в Университет поступали. Из троих - он был самым наименеобещающим, вырос же - он. Где их подобрали Климов с Безменовым - я не знаю, привели же - ко мне, 20-тилетнему мэтру. Гениальным был Женя Пазухин - 16-тилетний недокормыш с Петроградской стороны. Мать - сумасшедшая, бабка - с придурью. "Один мужик в семействе, вот..."/неточно цитируя Сапгира/ и - точно цитируя раннего Пазухина: "О моя полоумная бабка, / О моя сумасшедшая мать!" Пазухин вошел в литературу "Бабой":
 

Написано 15-тилетним. Дальше там шли еще какие-то строчки, про мир, подобный бабе, но я их выбросил, и Пазухин со мной согласился. Я же дал и название. Тексты Пазухина, равно Соколова, будут приведены после этого вступления, а пока - текст 13-тилетнего Виктора Соколова:
 

Кривулин по такому уровню не тянул, писал, в основном, "лирику". Вроде:
 

На этом фоне их общий друг Славик Васильчиков /?/ - по Дворцу пионеров - смотрелся куда интереснее:

Дальше не помню, да и сами авторы уже не помнят этих стихов, этих грехов юности. Но грешили они красиво. Грешил Соколов:
 

Кривулина и Пазухина я выпустил после себя на моем первом /и последнем/ чтении в Союзе писателей в марте 1962 года. 17-тилетний Кривулин прочел:
 

И т.д. Я же читал свою поэму "Томь". После чего встал Сеня Трескунов и сказал: "Я, - говорит, - 17 лет на заводе токарем проработал!" Я /с места/: "А какое это отношение к поэзии имеет?" Сеня подумал, и сказал: "А вот ваши стихи - оскорбляют хороших седовласых поэтов!" Я /сидя/: "А хорошие поэты не доживают до седых волос!" А в президиуме - как на подбор - седовласый Браун, седовласый Ойфа и седовласая Людмила Попова! Наденьке Поляковой, устроительнице нашего выступления, досталось-таки по мозгам. А все Кривулин. И Пазухин. За себя я не говорю.

      Кривулин был самый работоспособный из всей троицы. Гениальность Пазухина определялась, скорее, физиологическими причинами. Но тему 16-тилетнего не можно форсировать в 19. И в 63-м году Пазухин, практически, перестал писать. А носились с ним, с моей легкой руки, как с писаной торбой. Лев Васильевич Успенский разглаживал его по головке. Но печатает не Лев Васильевич, а издательство "Советский писатель". Пазухин же советским писателем стать не мог. Закончил Университет, написал диплом по Аввакуму, работает экскурсоводом и пишет библейские стихи. "Руфь", равно как и "Баба" была включена в сборник "Лепта" /см./, в состав редколлегии коей Пазухин входил. Вместе с Кривулиным. Соколов же, начав "Рыжей кошкой", выше ее не поднялся. В 64-м году, правда, создал в триолетах "Плечо Марины", из какового привожу:
 

И заключительное /уже не в триолетах/:
 

А потом Соколов служил сержантом-сверхсрочником в Балтийске под Кенигсбергом, и единственное полезное, что вынес оттуда - это мешочек янтаря, из которого научился делать серьги, броши и кулоны, обслужил всех своих /и моих/ баб янтарями, и даже сделал янтарный гарнитур Сюзанне Масси, в котором она появилась на приеме у принца Поля и принцессы Ольги югославских, путем чего Кошка приобрел международную известность. Кошкой же его продолжают звать по первому стиху.

/При этом, исполняя данный текст во Дворце пионеров, 16-летний Пазухин на последнем слове - становился на четвереньки./
Текст приведен по памяти, при этом пропущена строфа /не из удачных/ перед "И станешь ты безумен...":
 

Под стихотворением дата: /май 1962/. Стало быть, Пазухину было уже под 18 /исходя из того, что он ровесник Кривулина, учились же в одном классе/, а мы все еще продолжали считать его "мальчиком". Пример биографической "неточности". - ККК
 

Далее тексты приводятся по сборнику Пазухина "Городская песенка", Издание "Бэ-Та", Л-д,1962, которого у меня нет, и по памяти.

      Этот текст уже датируется, где-то, 63-м, после чего я потерял Пазухина из вида лет на 10. С Кривулиным он дружбы не прерывал, защитил за это время диплом по Аввакуму, и возник, аки Феникс из пепла - перед самым уже отъездом моим. И со стихами - воистину БИБЛЕЙСКИМИ.

"МИР, СЛОВНО С ЛОЖА СОШЕДШАЯ ЖЕНЩИНА..."

      И тут мне вспомнилось, что в позднем Пазухине, после почти десятилетнего перерыва-молчания, "Руфь" начиналась строчками:

Возлег Вооз на ложе сна,

В овес, под стог его...

Тема женщины у зрелого Пазухина - обрела свое библейское значение. Аронзоновское, я бы, уже, сказал, звучание. Ненавижу Фрейда. Где-то, может быть, он и прав, но если бы люди размножались "по Фрейду" - боюсь, было бы то же, что с его учеником Отто Вейнингером: написав гениальную книгу "Пол и характер", перестал уважать баб и покончил с собой. Как мне говорил один из моих психиаторов - в возрасте 23-х лет. Хотя на фото, имевшемся в моем издании - ему было явно под 40. Не суть.
      Суть - в восприятии мира и женщины. Женобоязнь Пазухина вызывалась сугубо "семейными" обстоятельствами /см. "О моя полоумная бабка, о моя сумасшедшая мать!"/ и ничего общего не имела с физиологией самого автора. Как ни странно, в негативном виде - обнаружилось это у его друга и сверстника Кривулина. Что-то НЕ ВИЖУ я - оборачиваясь на пять сотен текстов онаго - ни одного, посвященного лирике, в ее плотском и обнаженном значении. Любые темы, миросозерцания - можно найти у Кривулина, а вот "бабу" - только в ранних, периода 61-63 годов, когда он, можно сказать, еще "не писал".
      Оборачиваясь на Пазухина, с его удивительным переходом от фрейдистских комплексов ужаса перед сексом, перед вагиной - к тучно и злачно раскинувшей пах Рахили, вижу: уже "не мальчика, но мужа". И весь наш совместный опыт, недолгий, но конкретный, подсказывает мне, что стихи юного Пазухина - были лишь вспышкой, лишь ПОДРОСТКОВОСТЬЮ - чего не усмотрели более зрелые и умудренные критики: филолог Никита Гуров, Лев Васильевич Успенский и даже Глеб. Как только отпал этот детский ужас перед "зиявшей, как дверь в пустоту, дырой" /Бродский/, голос Пазухина сменился на бас, и из баб он выбрал, хоть и феминистку - но единственно ПРИВЛЕКАТЕЛЬНУЮ из всех пятерых дур, на нее хоть смотреть можно. Без ужаса. Кривулин же - и тут отличился, своим выбором.
      Пазухин роди Ивана, который непонятно теперь где, поскольку мама - в католических монастырях Германии, папа же, полагаю, все еще возит туристов в Пушгоры. Как-то он взял и меня, уже по весне перед отъездом. В Пушгорах я не был с 13 лет. Автобус был набит отечественным быдлом, и Женя голосил им в микрофон за Павла и за Пушкина. Была у нас и комната, и выпить в Михайловском, но с девицами нам крупно не повезло, по застенчивости и ученика, и Учителя. Пушкин, надо понимать, действовал активней. Или времена были такие.
      С Женей мы молочно побратались, и даже более, чего себе не могу представить с Кривулиным. Где-то Женя остается моим любимым учеником, моим открытием, как потом Куприянов, а Кривулин и Алексеев вынуждены были довольствоваться ролью Пиладов. И они это, естественно, чувствовали.
      Странно, я до сих пор не пойму, на чем зиждется гениальность? Безусловно, и Пазухин, и Куприянов - были одарены "сверх" меры, это признавали все, с ними сталкивавшиеся. Но... почему же, все таки, Пазухин бросил писать? Почему Куприянов превратился из живчика в зануду? У обоих их, так или иначе, это связано с христианством. Поэт, похоже, должен быть /и оставаться/ язычником. Как Дар. И еще одна деталь, увы, грустная. "Половина гения - утверждает моя матушка - помещается в заднице." Действительно: КАК можно сравнивать какую-то дюжину ранних стихов Пазухина - с доброй дюжиной КНИГ Кривулина /позднего!/? Усидчивостью и - где-то - графоманиакальной одержимостью - забивают и Бродский, и Охапкин, и Кривулин, и - даже - нынешний Куприянов. А у Пазухина - за 10 лет - один текст, "Руфь" - и того у меня нет! У Виленчика-Гнора - 4 текста.
      Заметил: не имея свежих текстов - не можно выступать. Так поступала только Марта Фролова /да и то раз в год, наездами с Чукотки!/, а Пазухину - не всё ж ту же "Бабу" мусолить. Поэтому и замолк. Но написал "Руфь". Поэт ли он?

Этот отрывок вполне мог бы быть подписан Уфляндом /которого Пазухин не знал, но это говорит лишь за ОБЩНОСТЬ - и даже не поэтик, а ПОЭТИКИ конца 50-х/. Сравнения для, привожу текст Валерия Маркова /1959/:

      Вычетом трупа /которого можно найти у Уфлянда/, все реалии и рифмы - общие. Выкормлены все мы были - на не слишком изощренном наборе поэтов того времени, когда и Слуцкий /для Бродского/, Кирсанов /для нас/ были откровением во языцех, когда революция в области рифмы - представлялась чуть ли не единственной задачей - рифма, отметим, осталась едва ли не наиболее важным средством у Бродского /особенно характерна по мастерству его поэма "Горбунов и Горчаков", написаная десятистишиями на двух рифмах каждое/ - и то же мы наблюдаем у юного Пазухина. Текст Уфлянда, предлагаемый для сравнения - "Я искал в пиджаке монету" /в 1-м томе, стр.166/. Правда, Пазухин к 62-му году был уже хорошо знаком с текстами Глеба Горбовского /через меня и Тайгина/ и с самим Глебом.
      Поэтика Пазухина - характеризуется вполне этими строчками, а вот индивидуальность - такими его текстами, как "Баба", "Городская песенка", "Страшная сказка" и подобными. Всего-то им было написано к моменту издания сборника мною и Тайгиным - с дюжину-полторы текстов. В этом у него много общего с Безменовым /который и откопал его/, включая и полный отход от поэзии /и приход к БОГОСЛОВИЮ!/ в 63-м году. Это, как бы сказать, поэты-одногодки, однодневки - но от этого не менее интересные!

      Как - в 62-м, 17-ти еще летний Женя - мог провидеть этот грядущий маразм? В России, не в Америке! 5 лет уже выступаю, что Америка /"интеллектуальная", с которой лишь и сталкиваюсь/ - четко поделилась /фифти-фифти/ на гомиков и лесбиянок. Воистину, живу я

      А Женя видел это еще там. Мальчик? Пророк? Поэт?

 2

      Кривулин бессмертных стихов не создавал, однако же удостоился большей известности, нежели его друзья детства и юности. По тем временам он писал:
 

Это уже поэтика типичного Клячкина. Но и она весьма показательна для эстетики поколения, воспитанного на Дмитрии Кедрине, Заболоцком, Кирсанове и Луговском. Все-таки не Щипачев.
      Кривулину нужен был Университет. Куда он и поступил на филфак в 1963-м. Меня же не приняли, поскольку я завалил устную литературу. Ну что я мог сказать о романе Горького "Мать"? Кривулин же что-то там сказал и защитил диплом по Иннокентию Анненскому. Отчего и стал академистом. Весь "футуризм" детства выветрился из него без следа. Но и по приведенным текстам можно судить, что Кривулин всегда был поклонником "общепризнанного".
 

      Кривулин, действительно, традиционен и архаичен. Но в поэтике, а не в жизни. В жизни - это живчик, сатир и фавн. Полиомиэлит не подкосил его, сказавшись только на ногах и легком косоглазии. Кривулин активнее многих здоровяков и жизнерадостнее многих же. Сплетник, трепло, он, однако, не злоехиден. Он - наивен, почему и легко покупается сам. Однажды мы предложили ему купить белую копирку. Кривулин немедля согласился купить, и лишь будучи спрошен - зачем? -задумался. Культуры он изрядной, и вся она - благоприобретенная. Вырос на Петроградской стороне, вместе с Пазухиным, ходил в школу и во Дворец пионеров, жил в своей "башенке" /эркере/ в родительской квартире до недавнего прошлого. Работал корректором и репетитором. В 67-м году основал "конкретную школу", в которую, помимо него, входили Владимир Кривошеев /см./, прозаик /юморист/ Валерий Мишин-Буковский и поэтесса Тамара Козлова /она же Алла Дин, Мишина и Буковская/. Школа просуществовала года 3-4. В 75-м году был одним из организаторов "Лепты". С 76-го года издает какой-то подпольный журнал "37", весьма популярный на Западе. Автор нескольких неопубликованных книг стихов. Говорит, пишет прозу. Не читал. Много печатается на Западе /в основном, как определила Наташа Горбаневская, "за храбрость"/. Трус же, надобно сказать, редкостный. Более о нем ничего не имею.

3

      Имею. В 62-м или 3-м году, Кривулин заныл:
 

      И мы его оставили. Впрочем, текст этот, и с Гришкой, и с Кошкой, мы имели обыкновение надрывно исполнять со слезой, во весь голос, на набережной Невы и полуночных улицах.
      Кривулин же, чортик, бесененок, был для меня потерян года с 64-го до новой встречи с ним в б7-м. Все это время он обучался на филфаке, который окончательно и погубил его, сделав выдающимся поэтом.
      Именно в эти годы на нем сказалось, хоть и отстраненно, влияние неообэриутства, см. его "Стихотворения в историческом роде". С Эрлем он явно не был знаком /я же их и знакомил уже в 68-м, где-то/, и где он обретался в эти годы, помимо филфака - мне абсолютно неясно.
      Общение Кривулина с мухинцами началось в 62-м году, через меня. Но уже в б7-м Кривулин привел меня к Анатолию Васильеву, впоследствии художнику метафизической школы, другу Шемякина, а тогда пробавлявшегося  чем-то вроде сюрреализма. Пили, читали. Присутствовала 16-летняя Таня Корнфельд, в длиннейшем сильно декольтированном платье, пошитом из бабушкиного ситчика. Тогда почему-то не пивший, я таскал Татьяну в этом платье и плюшевой короткой шубке за собой, имея в кармане маленькую и не прикасаясь ни к той, ни к другой. Именно в том году появилась моя знаменитая палка /декадансная сучковатая дубина с извивающейся по ней ящерицей, подарок Эмилии Карловны/, а собачью шубу я носил уже 10 лет, и она у меня здесь, в Техасе. Палку же свистнули в Виннице год спустя, о чем я уже где-то писал. Но потом Левитин подарил мне другую, а когда я ее сломал в порыве гнева на рыжую Машку у будущей жены прозаика Б.Иванова, а тогда подруги Феди Чирсткова -я же его и привел, поскольку Зиночка была подругой Мадонны Войтенко и платоническая часть любви распространялась и на нее. Словом, палку я сломал. Тогда Березовский подарил мне третью, с которой хожу до сих пор.
      Корнфельд жила на углу Куйбышева у Дома политкаторжан, Кривулин - на Большом Петроградской, я - на Бульваре или на Дворцовой набережной /нет, уже ушел/ и все трое мы, а иногда и кто-то еще, буйствовали на ночных улицах города. На углу Добролюбова, рядом с мостом Строителей, Кривулин взлезал на фонарь, откуда читал стихи, мы же с Татьяной хохотали внизу. Потом мы шли с Татьяной через ночную Петропавловку, но любовью не занимались: я кайфовал на "ожидании". Стихи посвящались и ей, и ее подруге, Зиночке, выбросившейся потом из окна - но это, стало быть, уже 69-й. Эти 3 безумные года, с Кривулиным, Куприяновым, Алексеевым, Васильевым, Мишиным-Буковским и Мариной Соснорой - смешались попросту в один, настолько насыщенная жизнь тогда была.
      Это было попросту какое-то цветение, и не только у меня, с моей "Башней", а, практически, у всех. Поэтов принимали, поэтов хотели слышать, читали мы в несчетном количестве домов, под скудную выпивку и, зачастую пустой, чай, читали в Ленинграде и в Пушкине - у одной только Т.Г.Гнедич неоднократно выступали и Кривулин, и Ширали, и Эрль, в качестве почетных гостей ЛИТО, а 68-го года все это переместилось в Союз.
      И опять, с 70-го года по 74-й с Кривулиным я не виделся, поскольку он пустил слух, что я стукач. А бить Кривулина, по причине полиомиэлита, было никак не можно. Поэтому просто похерил. Слухи такие ходили о многих, чуть не обо всех - но кому от этого было легче?
      И в этот период - Кривулин опять изменился, став зрелым и мощным поэтом, которого теперь и знаю.
      И все это - на моих глазах. На глазах ли? Даже в такой теснейшей близости, которая существовала между поэтами в 60-е, перемены зачастую были неожиданны и непонятны. Сотни различных влияний, не только Анненского или Бродского, сложнейшее взаимопереплетение двух школ, двух линий - и в том же, например, Аронзоне - диапазон от Бродского до Эрля!
      А Кривулин, с его поразительной коммуникабельностью - он и Москву притащил к нам /в лице Лёна/, и в Тарту шлялся, и Киев привлек - при своей полуинвалидности, был необычайно подвижен, ездил в Москву и Коктебель, и везде завязывал связи. "Практичности" /типа как у Лёна/ я за ним не замечал ни на грош, но интерес - всегда. Так что Кривулин, а равно и Охапкин - сыграли никак не меньшую роль в "централизации" ленинградской, а отсюда и всероссийской, поэзии. Другое дело: у Кривулина никогда не было СВОЕЙ комнаты - в его эркер на Большом, в жуткой коммуналке, надо было проходить через комнату родителей, в эркере с трудом умещались 3-4 человека и там нельзя было курить, отчего курили в прихожей и на лестнице. Равно и Охапкин жил у чорта на куличках, в Сосновой поляне, имея малюсенькую комнатушку, размером с кривулинский эркер, в квартирке с не слишком гостеприимными сестрой и матерью. Против них - у меня были просто палаты!
      Но как Охапкин ознакомил молодое поколение со стихами /а то и личностями/ своих старших друзей - Бобышева, Бродского, да и всех нас - с ДАРОМ!, так и Кривулин, шустря с 62-го года по мастерням /начав с "моей" троицы - Иванова-Юдина-Васильева/, оказался связан и с Михаилом Шемякиным, и с Михаилом Шварцманом, и со многими другими. Причем, характерно: если кривулинская "нео-нео-акмеистская" школа тяготела к предметной, метафизической живописи, школа эрлезианцев, "нео-обэриутская" - тяготела к абстракции. Я-то оказался "и с теми, и с теми", но у остальных - разделение было явное. И ВЗАИМОВЛИЯНИЕ. Куприянову, например, на мой взгляд, серьезно повредил светский, поверхностный эклектизм Андрея Геннадиева, Кривулин же всё усвоял без вреда для себя.
      Рассматривать поэтов в отрыве от художников - на мой взгляд, неблагодарный труд. Иллюстрировать же эту антологию еще и работами соответствующих художников - пардон, не по средствам /хотя и по силам/.

      Кривулинский "Натюрморт с головками чеснока", посвященный мне - написан под сильнейшим влиянием ранних натюрмортов Шемякина.
      Поэтому, даже в ущерб иногда художественной ценности, я всегда привожу тексты с посвящениями /разумеется, не бабам, на это и антологии не хватит/, а поэтам или художникам.
      Поэтому я привожу, зачастую, мемуары самих художников - наших, если не единственных читателей, то верных и творчески вдохновляющих, поклонников.
      Сколько поэтов читало у того же Левитина! Но об этом - особо.
      Кривулин был тесно связан с: Васильевым, Сорокиным, Мишиным-Буковским, Макаренко, Шемякиным, Геннадиевым, Шварцманом - это только что я знаю! И об этом в его биографии - нет.