Самый тонкий, самый горький, самый ЛЮБОВНЫЙ поэт Ленинграда.
5 лет лагерей за лирику. Не тех, кого положено, любил...
Не
могу я о нем писать. Пусть -
АВТОБИОГРАФИЯ
1. Трифонов Геннадий Николаевич.
2. 3 июня /19/44 года. г.Ленинград.
3. Мать - Трифонова Екатерина Андреевна,
урожденная -----"-----, родившаяся в
Вологодской губернии в 1914 году, из крестьянской семьи.
4. Самообразование.
5. Работал почтальоном, рабочим в геологической партии в
Казахстане, литературным секретарем писательницы Веры
Федоровны Пановой. В настоящее время исполняю обязанности
преподавателя русского языка для ин. студентов ин-та им.
Лесгафта.
6. С 1970 году. В Союзе не печатался никогда ни разу. Проза /некоторые
статьи об искусстве/ напечатаны в США, в журнале "Rolling
Stones". В 1974 году в Калифорнии была подготовлена
по-русски книжка стихов. Вышла ли - не знаю. Деньги от
издателя получил. В Англии были опубликованы мои стихи "На
высылку Солженицына" в 1974, 14-го февраля. Написана книга
статей об искусстве, книга стихов "Напрасные стихи" с
предисловием писателя Давида Яковлевича Дара
7. Верующий.
Вот так, кратенько - "поэтическая судьба". Автобиография
отобрана по весне 1975-го, предисловие Дара есть в
микрофильмах, но нет сил, за вторую "автобиографию"
Трифонова - села уже Юлия, а Трифонов сел сам по себе.
Поэзию из него, всяко, не выбили, а мужественностью он
никогда не блистал.
Дед любил его, как любил ВООБЩЕ поэтов, Гене же прощал
многое и многое. И я, не кривя душой, не могу ни в чем его
упрекнуть: это ж не пердильник Охапкин, который руками
подковы гнул, а так, поэтическая эфемерида, бабочка он.
Столь чистой, высокой, трагической лирики - я не встречал НИ
У КОГО из прочитанных мною поэтов - будь то классики или
"ныне живущие". О чем и говорил на выступлении Трифонова в
ЛИТО у Дара.
Но это уже "не мои мемуары", пусть гнида Генделев пишет, или
отставная жена его - ИМ я говорил - о лирике поэта... Тогда.
Сейчас Трифонова выпустили из одной тюрьмы - выпустят ли из
другой, тюрьмы поэтов и народов? Кто знает.
ДАВИД ДАР
ОБ ЭТИХ
СТИХАХ
Стихи любимых поэтов живут не вне меня, они живут во мне.
Если поэт не разбудил мой собственный немотствующий голос,
мои собственные ненаписанные и даже неосознанные стихи, то
такой поэт, как бы он ни был общепризнан, никогда не
достучится до моего сердца.
Геннадий Трифонов вырвал из плена моей немоты самую чистую
мелодию, которая, быть может, неслышно звучала в моей душе в
редкие минуты высокой влюбленности.
Я хотел бы, чтобы и другие люди услышали эту мелодию. Она
представляется мне негромкой, нежной, окрашенной в
голубоватый цвет.
Однажды я написал о влюбленном юноше. Он всю ночь не спал и
мы слушали, как бьется его сердце.
- С кем оно так бьется? - спросил один из нас.
- Разве ты не слышишь? - сказал другой. - Оно бьется с его
рассудком.
Оно билось, как в стены темницы, маленькое, неопытное и
отчаянное сердце человека.
"Доверься мне, - молило оно юношу, - доверься! Рассудок
обучили физике и химии, географии и истории, он умеет
обобщать и сравнивать, и делать выводы, и предвидеть
будущее. А я осталось неграмотным, меня нельзя ничему
научить, как нельзя ничему научить цветок, облако, звезды.
Доверься же мне, доверься!"
Стихи Геннадия Трифонова - это стихи человека, доверившегося
своему сердцу.
Солидный, респектабельный, пользующийся всеобщим уважением
рассудок отступил перед отчаянно беззащитным, безрассудным и
обнаженным, маленьким и безответственным сердцем. Давид
победил Голиафа. Юный Давид, обнаженный, как цветок, играет
на своей певучей дудочке.
- Я тот, поет дудочка, - кто, может быть, всего нежнее
на землю падает с высот,
ни горла не сломав, ни шеи,
кто
рифме подставляет рот.
Я музыка! Возьми меня.
Играй! Я
дудочка степная.
Я все об этой жизни знаю,
когда смеюсь,
когда стенаю -
и в этом истина моя.
Большая часть стихотворений Геннадия Трифонова обращена к
любимому человеку. В них - мольба хотя бы о мимолетном
прикосновении, благодарность за короткие встречи, робкая
надежда на понимание, полная готовность отдать себя. Но
любимый человек всегда неуловим. Он существует только в
прошлом и будущем, но никогда в настоящем. А в настоящем
только стихи, до предела откровенные, не защищенные ни
рассудком, ни общепринятыми нормами чувств, нашептанные
обнаженным трепещущим сердцем.
Дудочка хрупкая. Ее можно сломать, отбросить прочь,
растоптать, а она все поет и поет - нежно, не громко, но
страстно и чисто.
Ладони мои осторожны
и губы чуть-чуть горячи.
Коснись их еще
раз - все можно
при свете последней свечи.
Но мольбы напрасны,
они остаются неуслышанными или непонятыми, а может быть, и
обращены они не к живому человеку во плоти, а к мечте,
сновидению, фантому. И поэт снова и снова обращается к
единственной реальности - листу бумаги:
О нет, не плачу я, не плачу,
не комкаю черновики,
когда
спешу строке удачной
внушить
движение реки.
И я чувствую течение певучей реки в каждой строфе Трифонова.
Иногда это течение убаюкивающе-нежное, чуть-чуть волнующее
пленительную прозрачность и ясность чувства:
Мы были еще далеки
друг другу, и были легки
глаголов твоих
имена,
когда нас влекла тишина.
Иногда течение становится стремительным, пенистым,
неудержимо властным и требовательным:
Все еще может быть со мной -
и жизнь, и смерть, но ты - навряд ли.
Вот почему я жажду клятвы
перед ближайшею зимой,
Мне нужно, чтобы снег в сочельник
мне обещать заране мог
твоих глаголов смысл вечерний -
мой обморок и мой восторг.
Во всей книге Геннадия Трифонова почти нет стихотворений,
которые не были бы навеяны нежностью, любовью,
чувственностью. Но о чувственности возможно говорить
по-разному. Обывательский анекдот снижает чувственность до
чего-то низменного, превращает в нечто постыдное, что
надобно скрывать. Подлинная поэзия поднимает чувственность,
очищает ее от всего низкого, придает ей красоту и
благородство, украшает и того, кто любит и того, кого любят.
Наверное поэтому все те, к кому обращены стихи этой книги,
обольстительно прекрасны.
О, Гиви, говори,
что это ,блажь и ложь.
Гляди - в моей крови
серебряный твой нож.
Я не убит еще,
и рана так легка
-
грузинских губ и щек
тень на меня легла.
Всего тремя штрихами рисует поэт своего героя: серебряный
нож кавказца и "грузинские", т.е. по всей вероятности
смуглые губы и щеки. Рисунок легок и вдохновенен, и при этом
дудочка дорисовывает его мужественными шипящими "блажь" и
"ложь" и девически-мелодичными "легка" и "легла". И вместе с
поэтом я ощущаю восхищение и в то же время щемящее чувство
влюбленности, а от того, что это влюбленность не в девушку -
сладостность запретности и грусть неосуществимости
становятся еще сильнее.
Читатель этой книги, конечно, обратит внимание на то, что
все любовные стихи Геннадия Трифонова посвящены не
женщинам, а мужчинам. Но, может быть, именно это не каждому
доступное и не всем понятное обстоятельство придает поэзии
Трифонова такую драматичность и чистоту. Ведь любовь мужчины
к женщине или женщины к мужчине в основе своей всегда
прагматична, целенаправлена. Она украшает, обогащает и
прикрывает наготу самого важного для всех живых существ
инстинкта - инстинкта продления рода. Однополая же любовь
совершенно бессмысленна, она представляет собой чувственное
влечение, не имеющее никакой иной цели, кроме удовлетворения
чувства, которое непременно одухотворено любящим. Эта чистая
игра чувств, столь же извращенная, причудливая, непонятная и
необъяснимая, как и противоестественное желание человека
говорить в рифму, или изображать на полотне предметы и
явления окружающего нас мира, или извлекать из музыкальных
инструментов звуки, которых не существует в природе.
Впрочем, всякое бескорыстное художественное творчество тоже
окрашено некоторым драматизмом. Ведь художник неизбежно
чувствует несоответствие своей эфемерной игры словами,
красками ли звуками с миром практически полезной
деятельности. Так же почти неизбежно чувствует он
невозможность полностью слить свою игру с жизнью, полностью
воплотить свои чувства в рифмованные строки или изобразить
на полотне предметы, которые в полной мере совпадали бы со
своей сущностью.
Этот трагизм неприменимости, практической бесполезности,
невозможности достигнуть полной любовной реальности, роднит
однополую любовь с бескорыстным и чистым искусством. И может
быть, поэтому сама она становится чистой и возвышенной, как
чисто и возвышенно неприменимое в практической жизни
искусство Бетховена и Баха, Микельанджело и Петрарки. Само
собой разумеется, что речь в этих стихах идет не о
чувственных забавах и шалостях, но о любви, т.е. о мощном и
непреодолимом влечении одного человека к другому.
Это влечение для
Геннадия Трифонова осенено божественным
величием, так же, как природа /лес, небо, дождь, река/ и как
поэзия /строка, свирель, рифма, дудочка/. Но на фоне всегда
величественной и вечной природы, озаренная всегда
величественной и вечной поэзией, в пленительных словесных и
звуковых аккордах и четких линиях графического рисунка,
разворачивается в книге Геннадия Трифонова, как и в его
жизни, трагедия величественной, неприменимой, но неодолимой,
как рок, любви.
Вот почему я осмеливаюсь эту рукопись никому неизвестного
поэта поставить на своей книжной полке рядом с бессмертными
сонетами Петрарки и Микельанджело, не желая думать о том,
будет ли подтверждена справедливость моего суждения таким
неподкупным и неумолимым судьей поэтов, как время.
Ленинград, 1973 год.
Заставки к Трифонову - А. Белкин, 1973; /Из "алипиевской
антологии"/
ТБИЛИСИ ПРИ СВЕЧАХ
Гиви Канталадзе
1.
Что позабыл я там?
Что оставляю здесь?
Как хочется губам
тебе стихи прочесть!
Со мною не впервой
случившийся недуг:
хочу твою любовь
всегда кормить из рук.
О, Гиви, говори,
что это - блажь и ложь.
Гляди, в моей крови
серебряный твой нож!
Я не убит еще
и рана так легка -
грузинских губ и щек
тень на
меня легла.
В Тбилиси ночь. Свеча
колеблет колыбель.
Плен твоего плеча
-
всё те же свет и тень.
Там - лошадиный храп.
Здесь - свет стальных мечей.
Я жизнь
мою отдам
за ночь твоих очей,
Я не боюсь уже.
И не божусь. Ведь ты
вернул моей душе
приметы чистоты.
2.
Бессонные ночи Тбилиси...
Лишь в нежности и наготе
грузинскому небу присниться
хотелось бы заново мне.
Как реки
- Кура и Арагва -
хочу овладеть я, поверь,
единственным
подвигом - правдой
всегдашних удач и потерь.
Целую тебя -
это можно! -
в пробел твоей смуглой судьбы.
И собственной
чувствую кожей,
сколь
неодинаковы мы.
Тебе только дерзости надо,
игры при закрытых
свечах.
А мне - если даже ты рядом -
весь век мой от крика
молчать.
обнимающий разом
и
тебя и меня?
О, к чему эта вольность,
эта дерзость и дрожь?
Ты до смеха и
боли
на другого похож!
Я не помню об этом.
Просто к рифме пришлось.
Я и сам ведь
наверно
на другого похож.
О, я знаю: мы можем
так весь век вековать
и грузинские розы
на ветру целовать.
4.
Апрель в Тбилиси, словно мальчик,
причудлив, резок и
влюблен.
Он тихо по-грузински плачет,
пока его по-русски няньчит
моя воскресшая ладонь.
Чего боится он? Я тот,
кто, может быть, всего нежнее
на землю падает с высот,
ни горла не сломав, ни шеи,
кто рифме подставляет рот.
Я музыка! Возьми меня.
Играй! Я дудочка степная.
Я все об
этой жизни знаю,
когда смеюсь, когда стенаю -
и в этом истина
моя.
Не торопись. Играй. Ищи
значенье собственной свирели.
Бог не
поможет в нашем деле
ни в этом, ни в другом апреле.
Играй!
Безумствуй! Не молчи!
5.
Стихами грузинского цикла
напомню тебе о судьбе.
Но если бы снова возник ты,
я плохо бы верил себе.
Ты нужен мне только для рифмы,
для пахнущих персиком слов,
как листья и ветви для нимфы
или для реки
рыболов.
Зачем мне такое веселье,
как платье с чужого плеча?
Не легче
ли воздух весенний
к нескорой зиме приручать?
Не проще ли, с ветром, сдружившись,
для каждого дерева петь?
Но ты меня можешь услышать -
и заново мною болеть.
Ладони мои осторожны
и губы чуть-чуть горячи.
Коснись их еще
раз! Всё можно
при свете последней свечи.
ПОСТ СКРИПТУМ
Вот
и кончилось это веселье,
эта музыка и тишина,
этот плен,
эта лень, эти тени
и грузинские их имена.
Помоги мне как можно скорее
позабыть все что было у нас:
свет Тбилиси и ветку сирени,
обнажившую дрожь акварели
и с
тебя не сводившую глаз.
ДАФНИС И ХЛОЯ
/рисунок на медном, кубке/
ДАФНИС:
Холодно. В ладони, Хлоя,
хлопать научи меня!
Нынче я
в твоей неволе,
Хлоя, милая моя!
Хлопья снега, как левкои,
обнимают лес и море,
горы,
пастбища, поля...
Хлоя, милая моя!
Кружится над нами, медля,
легкий смех, как ранний снег,
прикасаясь к птичьим перьям,
проясняя всё и всех...
В завиток овечьей шерсти
загляни - ты сразу в нем
обнаружишь
запах речи
рта, который так влюблен
в Хлою милую!... Не знаю,
как сказать тебе, мой друг:
мои хитон с
плеча сползает
и не слушается рук...
ХЛОЯ:
Дафнис, дай воды напиться
из ладоней. Дай присниться
черным кудрям и губам...
ДАФНИС:
Дам!
ХЛОЯ:
Дай очнуться, милый, возле...
Возле смуглых ног твоих!
Нас согреет шерстка козья -
маленьких таких, двоих...
Ах,
какая сладость! Что ж ты
медлишь, Дафнис, дорогой?!
Даже
самый этот воздух
мне диктует: "Дафнис - твой!",
тамариск
мне шепчет: "Хлоя,
как твой Дафнис беспокоен..."
Дай
припасть к твоим ногам...
ДАФНИС:
Дам!
ХЛОЯ:
Дай скорее, чудный Дафнис,
подсмотреть луне на зависть
бедра узкие твои...
Не таись же! Не таи!
Дай набухший
красной кровью
твой колчан для первых стрел...
... Как ты
юн, мой сильный Дафнис!
... Как несмел!
Дай же нашим первым
играм
разразиться в волю, ибо
я клонюсь к твоим губам...
ДАФНИС:
Дам!
ХЛОЯ:
Мне не долго ждать осталось
Дафниса, что так влюблен!
... Как бесстыдна я, мой Дафнис...
Скинь скорее свой хитон!
- -
-
Как мотылек на свет,
лечу в ладони чьи-то...
Теперь прощаю
все
и слёзы и обиды.
Ты смел и легкокрыл,
мой мотылек прелестный!
О, чем тебя пленил
мой дом, мой угол тесный?
Ведь не проходит дня,
чтобы твои колени
не трогали меня,
как рифму
вдохновенье.
Нацелен твой зрачок
на мой зрачок глубокий,
и это - как бы всё
чем ты сейчас помог мне,
О если бы судьба
придумала иначе,
то и тогда бы я
был музыкант бродячий.
Свистит моя свирель
для твоего веселья.
И молодой апрель
раскачивает тени.
Он, как твоя ладонь,
горяч и чуть неловок,
преодолеть любовь
рискует речью новой.
Он произносит вслух
такое, что невольно
захватывает дух
и
немотой и болью.
- -
-
А тот, которого люблю,
кого за все благодарю,
кому ни с кем
не изменю,
мной позабыт.
Пусть он мне весело простит,
что более не им болит
и не по
нем в ночи скулит
овал моей души.
Я больше не хочу молчать,
лелеять и копить печаль
или на
письма отвечать -
никчемен труд.
Мне нынче близок чудный плен
чужих ладоней и колен,
твою
преодолевших тень
и тишину мою.
БИБЛЕЙСКИЙ МОТИВ
Иаков по Иосифу... Но слёз
в ладони не собрать - как в небе
звёзд
не сосчитать. Любовь какою мерой
измерить нам, когда
она дана
единожды. Как
жизнь. И смущена
присутствием своим в дыханье нашем.
И каждый жест ее к нам - бесконечно важен.
И каждый признак сладок, словно миг.
... Кормлюсь любовью я из рук твоих...
Ты кормишься из рук моих любовью!
Нам - хорошо, и милостью любою
способны мы Вселенную дарить.
Лишь смерть способна нас разъединить,
Нам хорошо! Но кто столь горько плачет?!
... Как много этот плач для нас с тобою значит.
Иаков по Иосифу? Фамарь,
Иуду истязая? Чья печаль
любовь мою к тебе теперь тревожит?
... Египетская ночь темнее кожи
несносных египтян... Иосиф юн.
Иаков ветх. В полях палит июль...
Рахиль во тьме. Фамарь свирепей львицы.
... Но мне в ночи все чаще лик твой снится,
Любовь моя, как я того хотел,
когда Господь мне кротко повелел
из тьмы тебя извлечь - и обеспечить
младенчество твое Высокой речью,
глаголом Вечности "Я ПЛАЧУ ПО ТЕБЕ" -
как тот Иаков на своей земле,
упершись взором в близь земли чужой:
- Я плачу по тебе, Иосиф мой...
АНАКРЕОНТ
За кубком вина о любви
и неге услышать желаю.
Вот мальчик - ему я внимаю,
его дожидаюсь! Лови
тот миг, что нам Эрот дарует;
ведь нежность нам только диктует
стихи. Мои меллы всегда
от грусти спасут бедняка.
Пой, мальчик! Но все ж поспеши
с готовностью юной души
светильник задуть. Возложи
хитон где-нибудь в стороне -
и в полночь приблизься ко мне...
- -
-
Я, кажется, выжил. И это
внушает доверье к судьбе,
дарованной только поэту
и камню и Божьей волшбе.
Все помня, я буду стараться
по прежнему быть и писать,
и к нежности нежно склоняться,
и ненависть не
поминать.
. .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все было! Я счастлив, что выжил,
и кажется, снова готов
выращивать сочные вишни
созревших для сладости слов.
В саду моих строк новоселье -
приблизились к ним, не таясь,
молчанье мое и веселье,
и с Богом всесильная связь.
- -
-
Д.Я. Дару
Я знаю, за талант меня
прощают пастбища, поля,
цветы,
деревья, птицы
и тот, кому я снился.
Я каждому за жизнь мою
еще не мало причиню
бессмыслицы и
боли,
отмеченной любовью.
Я знаю, все простится мне,
когда я ночью, при луне,
воспоминая все грехи,
пишу мои стихи.
Но мне кого всегда прощать?
Кто горлу моему молчать
не хочет
повелеть?
Кто видел как растут стихи,
кто знает лезвие строки
и все
мои грехи,
пусть пробует мне объяснить,
кого и я могу простить
за то,
что я обязан жить
у музы на виду.
- -
-
А.А. Тарковскому
Когда из сна, из запахов тепла,
приведших пух подушек в
душный трепет,
послышался мне бесподобный лепет
былой любви,
мне послана была
свобода сознавать, что я не властен
плен
прежнего нарушить, как закон,
который соблюсти, когда
влюблен,
тем более
полезно, коль опасно
копить любовь, когда она напрасно
тревожит явь и нарушает сон...
И вот, стремясь во сне запечатлеть
запрет все знать и потому
- отвергнуть,
во мне возник уверенно и верно
знак лепету в
ответе отказать.
Как я молчал! Дождь за окном, и тот
смущен
был так, что прекратил движенье
вдоль улицы, приняв за
наважденье
мой обморок, забыв что он - итог,
поскольку
вдохновенью срок истек.
Я выдохся. Душа воззвала к тленью.
РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА
Случись со мной такая же печаль!
Пролейся свет такой же мне
на плечи
/из первых тетрадей/
Нет повести печальнее на свете...
Нет чище слов и слаще
потому,
что век Ромео плакать по Джульетте
и вечно ей
безумствовать к нему.
О сколь свободна юность! Сколь проста
ее загадка: быть или бояться,
когда уже измята простыня,
но все еще губам закаты снятся.
Конечно, быть! Конечно, плыть к тому,
которого ладони безупречны
и ласковы и непослушны речи,
но лишь подвластны слуху твоему.
Внимай же им, о девочка, внимай!
Нашептывай их, мальчик,
жадно так же!
От нежности к нему изнемогай,
к ней от любви
сойди с ума однажды!
И нам /уж сколько лет, уж сколько зим!/
всё сравнивать себя,
сближаясь с ними
во времени, забывши о Шекспире,
доверившись
трагедиям своим...
- -
-
Александру Кушнеру
Когда живешь, стихам доверясь,
забыв, что есть на свете сон,
какую чепуху и ересь
несешь тогда! Как ты влюблен
в
младенчество твоей тетради!
Как заострен твой карандаш!
В минуты эти
слова ради
ты собственную жизнь отдашь.
И ничего тогда не
надо:
ни преданности, ни любви,
а только бы решетку сада
расшифровать, да изнутри
увидеть рост цветка и снега,
запомнить ход живой травы,
и впитывать жестокость века,
не
проясняя головы.
НОВОГОДНЕЕ ПОСЛАНИЕ ДРУЗЬЯМ
В последних числах злого года,
когда оболгана природа
дождем без признаков зимы
и осени, и смущены
приезжие сюда погодой петербургской,
которая мутит рассудок русский,
диктует деревам и зданиям стихи,
которые внезапны и легки
в движении своем вдоль улочек и улиц,
и лица горожан уже не столь гнусны,
и подлецу уже к лицу его усы,
и мне уже его улыбка приглянулась...
Что сделаю с собой?... В такие вот часы
я становлюсь
печален, но свободен
от зависти к тому, кто Богу стал
угоден,
кто участи моей Высокие Весы
выравнивать рискнул для
цели непонятной,
кто речь мою нашел для слуха неприятной,
кто будет мной любим до будущей весны...
А будущей весной /я все уже решил!/
над любящим меня, не
ведая печали,
я слезы стану лить, взамен не обещая
касаться
тесноты изогнутых перил.
Не знать таких лекарств, которые в ночи
мозг воспаляют мыслью суицидной,
как в градуснике ртуть, слепым глазам невидной,
неведомой друзьям и недругам почти.
Весной - как хорошо и жить и торопиться
кого-нибудь простить, кому-нибудь присниться,
кого-нибудь любить напрасно, но светло,
словесное скупая серебро
для будущих стихов; себя любви лишая,
как нембутал, пить кислое вино...
Но завтра, говорят, снег сменит гололед,
возможен Новый год,
и значит - новый повод
почувствовать себя нечувствующим
голод
и чувственно свести в улыбку рот.
Тот слабый свет,
без срока, без жилья,
без видов на прописку в Петербурге,
что помнит наши набожные руки,
сплетенные во имя января!
Снег все поймет, все скажет, все простит,
внесет в мои стихи
подобье чуда,
которое не чуждо мне, покуда
мое перо любовь
не опалит.
Витийствую. Молю у снега сна.
Сон - это благость, посланная Богом -
обходится мне ежедневно боком,
пока в подушке тонет голова.
Вот и сейчас, проснувшись ввечеру,
ночь промотав на это
сочиненье,
я к вам явился лишь затем, что пенье
улыбок ваших
надобно уму.
. .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Начнется праздник. Грянет Новый год.
Хрусталь опишет эллипс
в пальцах наших.
Снег выпадет. И счастлив будет тот,
кто
слово человеческое скажет -
и смыслу звука музыку вернет.
Геннадий Трифонов СЕНТЯБРЬ 1981 ГОДА
I.
А.
Когда бы я знал, что тебе до меня
нет дела - когда бы я знал
это точно,
все прочее я бы забыл этой ночью,
когда до тебе дотянуться нельзя.
И что тебе, что тебе в жизни моей?!
Мой возраст не тот,
чтобы в нем уцелели
гортанные звуки последней свирели,
ожившей
при помощи пищи твоей.
Не тот во мне ужас и трепет не тот.
Я всю эту жизнь назубок
уже знаю.
И если еще на свиреле играю,
то в этой повинен ночной небосвод.
И ты, моя радость. И участь моя.
И осень, возникшая так, что
не больно
сравнить с небывалой судьбой и любовью
начала немеркнущего сентября.
Но прячишься ты среди этих пустот.
Нет голоса, чтобы
окликнуть. Оглохнуть,
ослепнуть желанней,
уйти - и
замолкнуть
среди облетевших дерев и кустов.
2.
Среди облетевших дерев и кустов,
среди возникающих в тексте
пустот,
когда над осенним пространством в ночи
вдруг лето
прошедшее заново станет
мерещиться мне, когда рифма простая
потребует заново света свечи,
я вдруг обнаружу, как жизнь
моя тает,
как эти стихи надо мной возникают,
как эти слова
горячи.
И жизнь мне покажется свежей. Земля
откроется мне небывалой
и светлой,
и все чем я жил, станет сразу заметным,
поскольку
я жил на Земле без тебя.
Я жил каждый день. Каждый час взаперти
держал я все то, что
держалось подальше
от глаза дурного; мне думалось раньше,
что жизнь моя кончилась, как ни крути.
Но как ни верти ее, все она - здесь,
среди облетающих этих
деревьев,
когда мне казалось, я выдохся весь
на этом неконченном стихотвореньи.
О, жизнь еще здесь
- в этой магии слов,
в сплетеньи
растений, влекущих сентябрь
куда-то, где голый и влажный
октябрь...
Где год завершиться тобою готов.
И где это все - только там, впереди?
И что еще будет со
много такого,
что я позабуду Последнее слово,
когда напишу и
об этом стихи?..
3.
Когда напишу и об этом стихи,
ты их не узнаешь, поскольку они,
как эти ночные деревья - под снегом,
как эти растенья, бегущие следом
за Музой, за Музыкой... Не торопи!
Что ты меня помнишь - не говори.
Что ты меня скоро забудешь, запомнив
две-три обезумевших рифмы мои -
вот что мне, Мой милый, скорей повтори!
Я все теперь помню и все теперь знаю.
Я всю мою жизнь это
знанье скрываю.
И жизнь моя мстит мне на этом листе
за то,
что я плачу теперь по тебе.
ПОСТ СКРИПТУМ.
Еще не осень, Милый мой,
еще не осень!
Еще сентябрь голубой
деревья просит
не наводит на небо грусть
и тень на город,
в котором я сейчас берусь
мои сон, мой холод
испытывать стихом простым -
простым, как эти
деревья, облака, кусты,
что всем нам светят.
Не осень, нет, а так - едва
до желтых листьев
дотронулась твоя рука -
ты независим!
Свободен ты, как листопад,
как сад и сумрак.
О, ты ни в чем невиноват
и твой рассудок
моим невымершим стихом
почти не тронут.
И видит Бог, моим грехом
ты не отторгнут.
Все видит Бог - мои слова,
мои поступки
и эти божьи дерева,
что нас касаются, едва
даваясь в руки.
Все вижу я. Все видишь ты.
Но все ли, Милый?
Твои прекрасные черты
неповторимы!
Невыносим твой странный взгляд
и ровный голос,
которым липы голосят,
в котором ветки из висят,
срываясь... Волос
паучий сдерживает их
от этой боли,
и мой уже замолкший стих
своей любовью
их не спасет, нас не спасет,
как не спасает
все то, что дышит и живет,
и умирает.
