Дорогой Костя!
 

Это совсем не просто - нет, Сэр, - это тяжко и трепетно письмом дать отчет о самом себе, не вклиниваясь в примитивную автобиографию и не выдумывая причин к некогда совершенным поступкам. Это еще трудно из-за обилия ощущений, которые навлекают слова - быть может лишние слова для объяснения простых фактов. Еще не остыла трубка телефона, по которому ты дал мне рекомендацию упростить извещение о самом себе формой эпистолы, - и на некое мгновение мне увиделась доступность подобного метода, однако и письма я пишу не по-людски - и в письмах мне не скрыть резкости и позднего нигилизма... Но вот перед моим взором крутится клубок дней, из которого торчат хвостики и кончики фактов, - потяни за любой случай и начнет разворачиваться тоска и прелесть ленинградских дней той поры, когда создавались характеры, крошились судьбы и текли слюни краснобайства, оставляя крошечные островки чистоты, прозрения, искренности и духовности. Этот клубок я берусь распутывать постепенно и не торопясь, и уверен, что в процессе разматывания - вот она! вот она! - совершенно четко, ежели угодно - графично, определится ПОЧЕМУ - почему мы с тобой не встретились в Ленинграде. Для меня этот ответ остается однозначным: не было нужды. Но для определения НУЖДЫ выдуманы десятки наук, так что ее отсутствие подозрительно, как антимир, и является причиной в поисках истины. Фольклора обо мне я не знаю, возможно, что такового и не существует. Специально для легенд я не совершил ни единого акта. Следы моих дней отражаются в словах и мыслях моих друзей так же, как я отражаюсь в каждом /даже подлом и нелепом/ мнении обо мне. Однако я прекрасно понимаю, что любая авторская личность несколько выше, вернее, несколько ранимее окружающей толпы, а от этой ранимости текут поступки малопривычные и плохо понимаемые, которые прежде всего укладываются в анекдот, - и по воле всемощной любви к сплетням постепенно становятся драгоценным фольклором, который, впрочем, может воскресить замурзанный образ совсем не той личности, которая мимолетно интересует все ту же толпу.
       ... И всё же улицы под нашими ногами были одни и те же, люди, которых мы ненавидели, были одни и те же, друзья, которых мы любили, были одни и те же. Отчего же возникло это детское ПОЧЕМУ? Попробую ковырнуть случай, хотя этот вопрос, не совсем дело случая, скорее всего - случаю тут не место. Мой не особо любимый дедушка Зигмунт, который внес в медицину метод художественного понимания привычек и привязанностей, очень уповал на детские впечатления, - это красиво, это прельстительно, однако не совсем точно или совсем не точно, но кинематографично /сценично и конструктивно/ и позволяет соединять умысел с вымыслом. Меня же интересует истина, видимо, я плохой внук или наше родство не чистых кровей. Я уверен, что истина есть высший интерес ума и самый объективный свидетель драмы наших дней. И как это ни странно, но ответ на ПОЧЕМУ есть истина, которая проживает во мне.
       Теперь попытаюсь определить сущность данной истины. И тут - казалось бы - нужна документальность... Хуюшки, замечает в подобном случае мистер Шиманский. Общность времени, вооруженная насильственной идеологией, все же не сделала нас подобием друг друга /каша одна, а навоз разный/. На организацию моего характера жизнь в блокированном Ленинграде выдавила будничный позумент смерти: я стал взрослым мальчиком - практичным, подозрительным и равнодушным /сейчас я постепенно молодею и надеюсь, что скоро впаду в детство/. На счастье, в самом конце войны моя ранняя старость была потревожена явлением нового папы - отчима - морского пехотинца, пьяницы и матюжника. Он для знакомства избил меня за то, что я открыто восстал против его вхождения в дом. Мать была его сторонницей, поэтому мое сопротивление было легко подавлено. Поражение я принял трагично, то есть решил закончить мою жизнь сначала в петле, что не удалось, потом от пули, что удалось частично - шрам на лбу отмечает глупый подвиг до сих пор. Это было в самом начале марта 1945 года. А в апреле того же года отчим взял меня на тайную охоту... Мне было около 10 лет и я впервые на равных со взрослым таился в кустах со своим ружьем, хрипел в манок - и впервые жаждал добычи. Охота и рыбалка на много лет для меня частью жизни - охота и рыбалка стали контрастом к пьяной и темной городской коммуналке, в стенах которой мой отчим при свидетелях истязал меня почти ежедневно.
       А теперь княже, переведи эту бытовую правду в образ или причину характерных свойств. Что же получается? - Ничего хорошего. Улицы нашего прекрасного города и всяческие заведеньица на них и толпа, каковая клокочет внутри и снаружи, - всегда давали мне ощущение коммунальной квартиры и не могли привлечь меня. Не то что ты, пленник сборищ, о которых катались всяческие слухи. Что я знал о Косте Кузьминском? что слышал? что видел своими глазами?... Человек с гривой хиппи и в желтых кожаных штанах театрально размахивает руками у подъезда Дома Писателей на улице Воинова, а вокруг него реденькая толпа в несколько подобострастных личик, чья сомнительная одаренность обсуждается за чашкой кофе в "Сайгоне" или за кружкой пива у ларька. Потом пришла сплетня, что блок Кости Кузьминского примкнул штыки у ног Татьяны Гнедич, а я в эту пору уже не искал ПУТЕВОДИТЕЛЕЙ /с меценатами не знаком до сей поры/. В 1971 году моя вдова поэтесса Наталья Галкина побывала у тебя на пирушке, после чего отписала повесть на 100 страниц и настаивала, чтобы я ее прочел. У меня уже не было интереса к Галкиной и к ее повести - это равнодушие рикошетом задело тебя - отзыв о тебе. В 1976 году раздался слух, что Костя Кузьминский снят обнаженным в альманахе "Аполлон" под названием техасский поэт, - этот слух укрепил мнение о Косте Кузьминском как о шарлатане. Слухам верить нельзя, но и не верить им невозможно, хотя слухи, как правило, ошибочны или частично правдивы. Поэтому в Америке я подбирался к Косте осторожно, опасаясь прежних известий. И то, что ты оказался - нежданно! - игроком нашей сборной, человеком с нашей улицы, принципиальным воссоздателем капелек культуры наших дней, - это дало мне нужный покой, то есть уверенность в правильности моего труда и моих забот. А рыбку мы еще половим в Голубой Лагуне и я верну тебе долг за "кэтфиша" окунями.
 

       Небольшой /или большой - не знаю/ поц скрипкой:
 

       Закончив письмо на три страницы, я перечел его и с удивлением обнаружил, что биографии моей там почти нет - и нет упоминания имен наших друзей, что нелепо по своей скрытности; кроме того, нет упоминания о Давиде Яковлевиче Даре, который в той или иной степени был учителем каждому ленинградскому литератору конца 50-х и 60-е годы, - тем более, что с Даром мои отношения были многолетними, скомканными, до поры нервозными с моей стороны /пока Валерий Холоденко не объяснил мне простыми словами суть приязанностей Деда/. И все же после пятилетнего перерыва, - с тех пор, когда Д.Я.Дар выбыл из России, а я углубился в лес /стал лесником, ища тишины и отрешения/, - после трудных пяти лет, уже в Америке я получил от него несколько добрых, дружественных писем. Два письма пересылаю тебе, ежели они пригодятся для реставрации облика наших бед.
       ... Занудство мое опротивело мне. Кроме того, упоминая о друзьях, невольно открываешь карты будущей игры на пишмашинке, поэтому даю хронологический отчет:
       ... в 1954 году Глеб Горбовский прибыл из армии, где служил в стройбате. Ко мне в дом его привел наш общий школьный приятель, а ныне один из подлецов Советского Союза радиожурналист Виктор Бузинов /я знал Глеба и в школе, но никакой дружбы не было/. С этой поры до отбытия Горбовского на Сахалин мы были неразлучны. Глеб привел меня в объединение Горного института, где я познакомился и в какой-то мере подружился с Агеевым, Тарутиным, Глозманом, Городницким, Кушнером /с коим дружен никогда не был/, Кумпан, Королевой, Гладкой, Кутыревым, Веньковецким, Битовым и еще несколькими менее любопытными лицами. Потом по идее Глеба Семенова Глеб Горбовский привел меня в литобъединение Д.Я.Дара /1955 год, ранняя осень/, и тут я встретил людей, некоторые из которых друзья мне и сейчас. В литобъединении "Голос юности" я подружился с В.Губиным, А.Емельяновым /ныне он Ельянов/, Е.Феоктистовым, Г.Сабуровым, И.Сабило, В.Алексеевым, Ю.Шигашевым, В.Холоденко, Галиной Прокопенко /ныне Галахова/, А.Степановым, А.Татарчуком, Э.Баглаем, Л.Мочаловым, В.Соснорой, З.Сикевич, О.Охапкиным, Н.Галкиной, О.Некрасовой-Каратеевой /она тебе должна быть известна по Эрмитажу, где занималась с группой трудных детей/, Г. Левицким, В.Семеновым, С.Вольфом, Д.Бобышевым /оба они и многие другие ныне весьма известные имена приходили в гости в коллектив на литературные игры/. Затем наступил период, когда я впервые почувствовал тяжесть общений в литколлективах, - период совпал с женитьбой на Наталье Галкиной, а последняя была студенткой "Штиглицы" имени Мухиной - и в круг моих друзей - домашний круг - вошли художники В. Успенский, П.Абрамичев, В.Таргонский, А.Кузьмин, Г.Додонова и другие. Почти одновременно возникла новая дружба с последним мужем Л.Гладкой - Борисом Сергуненковым, но эту дружбу я неправомерно оборвал в 1976 году, обидевшись на вопрос Бориса о том, собираюсь ли я уезжать из России /в то время недавнее я все еще был очень категоричен и считал, что русский писатель должен жить на своей родине, - возможно, что я был категорически прав или неправ/.
       Разумеется, я назвал не все времена и не все имена, но основные дружеские связи были заложены в конце 50-х годов и тянутся до сегодня. Так с Олегом Охапкиным общий стаж приятельства /о дружбе с ним говорить не совсем правильно/ равен 23 годам. С Женей Феоктистовым - 25 лет. - Это жутко, когда с друзьями начинаешь подсчитывать труху времени в объемах 20 или 30 лет: за такими сроками чудится Курносая с уголовным ножичком в рукаве и жиденькой косичкой потрепанной проститутки, спать с которой не хочется.

       Не помню кто из нас в классе придумал Саше Пономареву кличку "Папа Карло", но это имя очень подходило к его несколько мультипликационному лицу. Шутовская улыбка не покидала его широкого рта даже тогда, когда он был серьезен или обижен, - ему было не избавиться от улыбки - такую конструкцию соорудили его родители, не задумываясь о судьбе сына. Нос у Саши Пономарева тоже был смешливым - вздернутым и любопытным, - и только глаза

оставались застенчивыми и чуточку сощуренными.
       В 1944 году мы учились в четвертом классе 30-ой школы Васильевского Острова - мы сидели на одной парте у стены, где стояла вешалка с верхней одеждой учеников, а за этой вешалкой мы спокойно перекуривали во время уроков. Наши места на "галёрке" не были почетны для успевающих учеников /они квартировали под носом учителей - вокруг учительского стола/, а хулиганская часть класса предпочитала держать места у окон, чтобы для развлечения наблюдать развалины небольшого здания на пустыре /до войны в здании играл духовой оркестр, пустырь зимой заливали под каток, а само место называлось "Еврейкой", так как принадлежало еврейскому детскому дому/, где неучащееся хулиганье играло в карты или делило краденые вещи.
       Мне было славно сидеть на одной парте с Сашей Пономаревым - он постоянно рисовал воздушные и морские бои, точно передавая контуры немецких и советских самолетов, раскрашивая взрывы огрызком сине-красного карандаша. Его рисунки были так хороши для меня, что я и не думал подражать, - только смотрел /любовался/ или просил: "- Сделай подводную лодку, чтобы разбомбили." Саша делал - изображать было его нуждой.
       Нуждой большинства других учеников была уголовщина. Редкий школьник не имел ножа или пистолета, - редкий школьник не участвовал в квартирных кражах или уличных нападениях на прохожих. В нашем классе "держал верх" Вовка Горбатый - горбун от природы, злой и коварный подонок, который в равной мере легко пускал в дело опасную бритву или сапожное шило. Но нас с Сашей его власть не затрагивала по той причине, что мой троюродный брат стал известен в уголовном мире города как прекрасный щипач /карманный вор/ и отчаянный драчун - его покровительство было известно всем в классе, тем более что наша школа стена к стене была соседним домом с тем домом, в котором мы с братом проживали... К Новому 1945 году в классе произошли некоторые изменения: большинство уголовников покинуло школу по причине необходимости пребывания в исправительных лагерях, Володьку Горбатого зарезали /он навел бандитов на своего отца, у которого на руках была большая сумма казенных денег, - бандиты убили отца, забрали деньги и зарезали Володьку, чтобы не оставлять свидетеля/. А Саша Пономарев все еще рисовал воздушные и морские бои "наших с немцами". И вот к Новому Году школу перевели на 7 линию /где помещается она и поныне/, в школу пришел новый директор - фронтовик, нервный от контузии и драчливый, а из школы ушел Саша Пономарев - ушел во вновь открытые классы Средней Художественной Школы при институте имени Репина. Вскоре и я ушел из 30-й школы - ушел без почета, вернее, был выдворен за великолепную неуспеваемость и вялую дисциплинированность. Больше с Сашей Пономаревым я не встречался...
       ... зато в феврале 1959 /1960 - ККК/ года я увидел знакомое лицо Папы Карло, которое читало болезненные или больные стихи с неудержимым энтузиазмом. Поэта звали Александр Морев, но я сразу уличил его псевдоним и сказал Глебу Горбовскому:
       - Девичья фамилия у него - Пономарев.
       - Возможно, - ответил Глеб. - Он еще художник и хочет писать триптих обо мне.
       - Пусть пишет дуптих, - ядовито изрек я. Глеб хохотнул и стал протискиваться ближе к сцене - ему предстояло выступать во втором отделении вечера поэзии.
       Знакомство с Александром Моревым не состоялось и школьное товарищество не восстановилось. Триптих тоже не был изготовлен. Я на долгое время потерял из вида лицо Папы Карло. Потом прошел слух /слух принес Глеб Горбовский/, что Саше Мореву не повезло - он опубликовал один и тот же рассказ в двух разных изданиях /издательствах/ одновременно, что не этично и за что труженики редакции будут стараться встречать автора спиною или несколько ниже того, что не помогает зарабатывать на хлеб насущный. Еще я знал, что приятия официальной линии мышления в сознании Александра Морева не произошло, но ежедневный быт и профессиональное мастерство требовали применения сил именно на стезе официализма. Морев делал иллюстрации к рассказам в различных периодических изданиях, пробовал публиковать свои литературные произведения - почти тщетно, однако разлом или разнотык душевного уклада с внешним обликом бытия уже наступил: нужда раздражала Морева, а семья требовала заработка, да и зрелая мужественность требует ежедневной пищи даже без понукания... - Морев пил..., потом Морев заболел психически. Материальные заботы он переносил через силу, а жил так материально трудно, как редко кто мог себе это вообразить - семья из четырех человек существовала на 80 рублей пособия по инвалидности.
       Последняя наша встреча с восстановлением знакомства произошла в феврале 1979 года на очередной встрече ветеранов литобъединения "Голос Юности". Мы пили тайное вино из керамических кружек в кафе Дома культуры Трудовых Резервов - прежде на месте кафе была библиотека. За вином бегал Саша Ожиганов и принес бутылку в сумке, напоминавшей торбу для овса, но Ожиганов не пил с нами по тонкой причине - он не имел рубля для складчины, а на халяву пить не хотел. Пайщиками были Шигашев, Алексеев, Степанов, Морев и я. За чашкой вина я напомнил Мореву о школе и о "Папе Карло". Саша был растерян и растроган:
       - Как же мы не знали друг друга 35 лет?
       - Видимо, каждый был в себе, - ответил я.
       Саша Морев записал мой телефон и обещал вскоре позвонить, но не позвонил или не застал меня дома с первой попытки, а звонить два-три раза было тяжко ему - он боялся казаться навязчивым...
       В конце июля 1979 года мы с женою шли в Василеостровский ОВИР подавать заявление о выезде в Израиль - мы делали уже четвертую попытку, но теперь вроде бы все справки были в сборе и мы надеялись перешагнуть первую ступень эмиграции, - мы шли загодя, чтобы успеть первыми номерами проскочить на прием к официальному лицу. В коридоре ОВИРа сидел только один посетитель, укрывшись газетой, - посетитель более хитрый и предусмотрительный, чем мы.
       - Кто последний в ОВИР? - на всякий случай спросил я. Газета трепыхнулась и я услышал голос Горбовского:
       - Я...
       Потом я увидел удивленные брови Глеба и тоже несколько удивился: мы не встречались с ним почти 7 лет, а 7 лет назад встретились после шестилетнего перерыва /после выхода книжки "Поиски тепла" Глеб нырнул и поплыл в хмельных кругах литературного признания/, но причиной нашего расторжения было оскорбление и клевета, которой Горбовский рыгнул, разумеется, по пьяному делу. Но у меня всегда был несколько романтический склад характера и я не мог простить ему лжи.
       От удивления я схамил:
       - Ты тоже объевреился?
       - Нет, - хихикнул Глеб, - я приглашаю переводчика из Польши. Обычные формальности.
       Потом была ровная беседа полушопотом. Потом Глеб задал нелепый вопрос:
       - А как же ты без родины?... - и неожиданно добавил, - Знаешь, Морев 7-го июля бросился в шахту метро на Голодае.
       - Зачем? - не понял я.
       - Говорят, он был болен, - ответил Глеб.
       Итак, 7 июля 1979 года художник, поэт и писатель Александр Морев /Пономарев/ покончил с собой - он одним штрихом рассчитался с действительностью, которая превратила его творчество в болезнь.
 

       Август 1981,

       Техас.

        Гозиас лежит со сломанной ногой. Поэтому писать за него приходится мне. Прозаик, поэт и художник /художник, поэт и прозаик/, Гозиас - он как бы стреляет из трех стволов. И что удивительно, из двух - попадает. Картин не видел. Не могу судить. Что-то общее у него с Моревым, который, правда, мазал из всех трех... Даже возраст. Постарше меня будет.
        Поколения, скажем, нашего. Текст, который роднит с Шнейдерманом и Моревым:
 

        И конечно, с Глебом. В 1962 году, в поселке Сиктях, что в самых низовьях Лены, зашел я в совхозный "клуб". Неизменный биллиард /кто-то позаботился: ВСЕ поселки Сибири, где был - с биллиардами!/, младой якут, в зеленом пиджаке, с длинной волосней и в ней расческа /круглая, дамская/, изображал столичного жителя: учился в каком-то институте в Москве!, а вокруг биллиарда ходили якутские дети, держась за руки и заунывно поя: "... По долинам и по взгорьям..."
        Такой сюрр - можно увидеть только в России! Видели его и Слава Гозиас, и Глеб, и даже Бродский видел - на том же Дальнем Востоке, видели и гастрономы, и карликов /но зато с каким....!/, видели, но ждали - Пенелопу. Чтоб в жопу.
        Всегда меня поражало: что это мы все - на Катулла, Тибулла, Проперция /а последнего - люблю особо: "Я не для славы рожден и не годен для битвы кровавой. Рок повелел мне служить - воином верным любви..." И "Кинфия первой была, Кинфия - это конец." /. И Бродский нашел свою Цинтию - "Твой, Цинтия, необозримый зад..." И Трифонов пишет "Дафниса и Хлою" - и КАК! Цинтию обнаружил и я, уже в Техасе. И, помимо того, что посвятил ей "Пусси поэмз" /по аглицки/, был в прошлом сентябре застукан с ею ейным мужем в машине. А ведь только приладился! Тащит он ее за одну! голую ногу, а я за другую, голую, не пускаю. Потом, уже в спальне семейной, начал я ему объяснять за дефект его зрения, и что он ошибся - накинулся он на меня, бил пухлыми кулачками по голове, всю голову побил: пальцы в перстнях, полбороды выдрал и тельник порвал. Утром я вернулся, не с дамой попрощаться, а забрать недопитую литруху водки. Звонит мне теперь эта красавица, объясняет, что в прошлой жизни жили мы с ней где-то в российском поместье /а ля И.С.Тургенев/ и что прикопала для меня бутылку водки. Но не едет. А мне навестить мою любовь не на чем, машина Виньковецкого развалилась еще год назад, на права не успел сдать, поэтому лежу и читаю Гозиаса.
        Поражает в нем /и наоборот, до тоски понятно/ переходы от лирики Катулла /впрочем, тоже плотского, по сравнению с Проперцием!/ к насильническим покушениям на Судьбу. Но покамест, увы, она его ебет... Фудстампы зато дали, на 180 в месяц! А стихами здесь сыт не будешь...

1.  Гозиас Слава /Соломон Борисович/.
2.  Родился 3 мая 1935 года в городе Невеле /Белоруссия/. Автора-производителя не знаю - может быть, его не было вообще, ибо рожательница по имени София /вероятно от этого имени у меня отвращение к софизмам/ не имела и не имеет никакого представления о его личности, но все дети, коих она сумела родить, появлялись 3 мая. Мною признанная мать является кровной сестрой рожательницы, ее звали Хая-Штерна, ее муж - Гозиас Борис Михайлович - усыновил меня. Борис Михайлович был коренным Петербуржцем, музыкант по образованию и букинист по специальности. Борис Михайлович Гозиас имел свои книжные магазины - его раскулачили в 1929 году. Восприняв так называемую "советскую власть" вполне серьезно, он звал меня "Пио-нерчиком", - в 1941 году пошел добровольцем на войну и погиб в декабре 1941 года.
3.  Образование свое помню плохо, зато хорошо видны следы обрезания, что дает возможность причислить меня к субъектам высшего знания.
4.  В России работал много и почти бесплатно /как большинство населения/. Впервые поступил на работу в начале 1952 года учеником фрезеровщика, но скоро был переведен в кузницу молотобойцем. В октябре 1952 года при работе на пневматическом молоте мне отрубило 4 пальца левой руки. Потом работал в ОТК, был грузчиком, студентом, инспектором качества печати, курьером, главвором - старшим кладовщиком /но не крал/, объездчиком /вне штата/ из-за любви к лошадям и прельстительному местоположению в седле, охотником, рыбаком, тружеником гражданской обороны, сторожем - до временного исполнения обязанностей начальника вооруженной охраны на фабрике, лесником и лесорубом, лифтером, а последние 4 года в жизни в России разводил и продавал аквариумных рыб, не гнушаясь мелкой спекуляцией живым холоднокровным товаром.
5.  В выставках участвовал как зритель. Мои картины смотрели только друзья. Первая и последняя публикация на родине была в 1956 году: я написал рассказ для своего приятеля на конкурс газеты "Советская Балтика" - рассказ был опубликован под фамилией приятеля /В.Ильинский/ и занял призовое место - денежная премия была пропита в один вечер. Д.Я.Дар наговорил мне тьму мерзостей об этом неблаговидном поступке. С тех пор мне ни рубля не накопили строчки.
     Дважды участвовал в конференциях по работе с молодыми авторами: в 1958 году /по прозе/ и в 1965 году /по поэзии/.
6.  Друзья детства и отрочества не имеют значения в моей жизни, и привязанность к ним угасла без следа. В юности я любил Вадима Ильинского, но он предал нашу дружбу, ткнув мне в спину ножом. С Глебом Горбовским мы были долго неразлучны, однако весной 1961 года он оболгал меня - дружба перешла в раздел знакомства с редкими встречами и больше не восстановилась. С Евгением Феоктистовым дружен с 1957 года и до сих пор. Был дружен с Германом Сабуровым, Виктором Соснорой, Валентином Семеновым, а на поэтессе Наталье Галкиной был женат. Дружественных знакомых перечислить трудно, кроме того нет необходимости.
     Писатели старшего поколения не входили в число моих друзей, знакомство со многими из них не было отрадно из-за ощущения лжи. Дружил с прозаиками Владимиром Губиным, Алексеем Ельяновым /Емельяновым/, Юрием Шигашевым, Валерием Холоденко, Анатолием Степановым и Владимиром Алексеевым, которого люблю, невзирая на его ярморочный антисемитизм, и надеюсь, что наша дружба сохранится без повреждений. Совершенно случайно забыл сказать об Иване Сабило, Олеге Охапкине и Зинаиде Сикевич - мы были дружны долгое время. С Борисом Сергуненковым я сам оборвал дружбу, обидевшись без причины, и оттого - от беспричинности не смог найти сил для преодоления обиды.
     Из художников моими друзьями были В.Успенский, В.Таргонский и П.Абрамичев. Но В.Успенский погиб, П.Абрамичев постепенно исчез от меня - он много работает, много зарабатывает и много пьет, и не имеет времени на роскошь дружбы. В.Таргонский выбыл на север еще в середине 60-х годов, он изредка появлялся в Ленинграде и мы встречались, но после развода с Галкиной я часто менял адреса жительства и найти меня было трудно /за полтора года я сменил около двенадцати адресов/.

     Только в октябре 1979 года я узнал, что Кузя нашел мой адрес /"Кузя" - вероятно, Таргонский, а не я - ККК/: вернувшись в нашу коммуналку около полуночи, я увидел на кухонном столе записку от соседа: "Тебе звонил Таргонский из Архангельска. Передавал привет. Обещал позвонить еще." Больше мы не встречались.
7.  По воле случая меня заносило в различные дома, но нигде я не был постояльцем. Зато в моем доме /избе, комнате или сарае/ всегда бытовали друзья и прихожане.
8.  Основным занятием сборищ была выпивка под беззлобные сплетни и всевозможные игры /большей частью литературные/, с варварскими призами и зверскими наказаниями. Для примера, Глеб Горбовский при игре в карты потребовал для проигравшего жевать его носок, а было известно, что последние 6 месяцев Глеб в баню не ходил и носки не менял, - к счастью, проиграл сам Горбовский и честно и мрачно долго жевал свой носок. Герман Сабуров проиграл два раза - от него требовалось сперва посыпать голову пеплом из круглой печки /тогда еще было печное отопление/, а потом вымыть голову в унитазе, - оба наказания перед игрой были придуманы самим Сабуровым. Через несколько лет Анатолий Степанов стал победителем мук наказания - он лежал на животе с горящей свечой, вставленной в анальную жопу, и пел частушку:
 

Господь справедлив к пострадавшим: следующим проигравшим был Олег Охапкин и на его долю выпало поцеловать задницу у Анатолия Степанова. Я проиграл один раз за многие игры и многие годы, а наказание мне придумал Паша Абрамичев, который знал мое отвращение к изображению шрифта, - мне нужно было написать жопой три первых буквы алфавита. Я старался на кухне, а наши жены тем временем работали над эскизами официального здания. Паша принес мой шрифт им на оценку.
     - Ничего не понимаю, - сказала Света /Пашина жена/, - ты всегда ненавидел шрифты, а тут даже в цвете...
     Для шрифта Паша выдавил на ватман краплак и стронций.
9.  Каждый день моей жизни состоит из эпизодов, детали которых растворяются во времени.
10.  Моими духовными учителями были всевозможные боги, так как я убежденный язычник, овеянный математической относительностью иронии к факту.
11.  Учителем живописи считаю Василия Успенского /Вадима Игоревича/ за фразу: "Картина должна иметь верх и низ - это обязательно, остальное чепуха."
      Исключая классиков литературы, остаюсь постоянным учеником у самого себя.
12.  Я еще не умер, поэтому периодов в жизни не наблюдаю - живу сплошняком.
13.  Типичным днем до жизни в Америке можно считать день недоедания, так как ленинградская блокада началась для меня в сентябре 1941 года и закончилась, практически, только с переездом государственной границы СССР.
 

Дополнения
 

а. Врагами мне приходятся все подлецы и невежды /известные и тайные - и во всех странах земного шара/.
б. Мой самый большой порок - бедность, вернее, нищенство. Вторым бесовским пороком можно считать доверчивость, попранную всяческими иудами.
в. Любимыми занятиями являются - женолюбство, рыбалка и творчество - отдаю предпочтение всем троим, ибо разницы не вижу.
г. Самое большое путешествие было из России в Америку, которое не подарило надежды и не оправдало мечты.
д. Любимым кушаньем моим была любая пища, - особенно мясная...
е. Любимые женщины существовали тоже - я их любил, чего же боле?
ж. Впечатление от заграничной жизни - сытое и хуевое.
з. К Солженицыну отношусь не лучше, чем к Некрасову: оба - картошка в мундире. Но "Гулаг" - дело - дело ума и сердца... и литературы.
и. Земли по имени "КОНТИНЕНТ" не знаю и знать не хочу - после чтения юбилейных слов главаря о самом себе. Уверения Глеба Горбовского, что на Западе без Максимова не обойтись, считаю русским заблуждением /антидемократическое пристрастие к именам, авторитетам и злодейским поступкам/.

и. Прочие жидо-масонские издание мне, мягко говоря, неприятны.

к. С ностальгией знаком литературно - термин, но внутри своего естества не ощущаю, ибо космополитичен, как пастух.
л. В моем возрасте, который теперь течет к старости, морды чужие уже не бьют, но врагов убивают. Я имею внутреннюю решимость - убить.
м. И все же имею надежду дожить до ветхой старости, написать десяток книг, накрасить сотню картин, а потом умереть на своей земле, чтобы родня не тратила лишнего на похороны.
 

/Слава Гозиас/

22 августа 1981 года

/Хьюстон, Техас/

        22 июня 1980 г.

        Иерусалим
 

        Дорогой Слава!
 

        Был рад получить Ваше письмо. Большое спасибо за полную информацию относительно моих любимых ленинградских друзей. Меня очень интересует их судьба. Кстати, я опубликовал во "Времени и мы" и в "Ковчеге" два рассказа Володи Алексеева, одна его повесть /лучшая/ потеряна в "континенте" и одна отвергнута "Гранями". Но Володя даже не нашел нужным ответить на мое письмо, и с кем-то передал мне, чтобы я все его рукописи переслал Диме Бобышеву в Америку. Ничего пересылать я не стал, во-первых потому что не знаю адреса Бобышева, во-вторых потому, что я вспомнил, как он мне дарил свою рукопись /рукопись книжки/. Он сказал /конечно был пьяный/: "Хотя Вы еврей и сексуалист, и я должен был бы передать свою книжку русскому человеку, например Феде Абрамову, но мне почему-то хочется подарить ее Вам..." Что-то мне сейчас православные говнюки стали так же омерзительны, как и иудаиствующие говнюки, и мне не хочется иметь с Володей никакого дела, хотя я считаю его очень талантливым писателем.
        Сашу Ожиганова я пытаюсь опубликовать, но пока мне это не удается. Мне очень нужно было бы знать, как сложилась его судьба - основные данные его жизни в последние десять лет, тогда я мог бы написать немножко о нем и с моей характеристикой он прошел бы полегче. Но Костя Кузьминский прислал мне его автобиографию, написанную для потомков - написанную талантливо, но страшно претенциозно - когда он станет общепризнанным гением, то эта автобиография будет опубликована в последнем томе его собрания сочинений. А пока ... звучит она пародийно. Он тоже мог бы мне написать. Если бы хотел.
        Толик Степанов зря "тщеславится" моими письмами, т.к. у меня с ним переписки нет и не было - боится. Переписываюсь я с Толиком Татарчуком.
        Валерик Холоденко раз в год присылает мне совершенно бездарные письма. В последнем письме пишет, что бросил пить. Мне ужасно его жалко. Юра Шигашев переписываться со мной боится. Саша Кушнер прислал мне свою книжку и одно письмо в котором дал явно понять, что переписываться боится.
        Олегу Охапкину я создал великолепную легенду - опубликовав в журнале"Грани" почти "Житие святого Олега". Но прислать ему вызов в Израиль не сумел, он, по-видимому, за это на меня обиделся. Перестал мне писать.
        Леша Любегин перестал мне писать под влиянием Глеба Горбовского и своей супруги, которые разъяснили ему, что евреи его до добра не доведут. А с Лешей Емельяновым получилось совсем нехорошо - его за переписку со мной чуть было не исключили из Высших литературных курсов, где он сейчас учится /если еще не исключили/ и лишили руководства "Голосом юности", так что, во избежание еще более крупных неприятностей, он вынужден был сжечь все мои письма и просил меня больше ему не писать.
        Таковы дела.
        Я от всей души желаю Вам литературной удачи, но не обольщайтесь - здесь в свободном мире, писателю, особенно русскому писателю, живется не легче, чем в Советской России. Зависимость от рынка не менее унизительна, чем зависимость от партии и советской власти. Если Вы не попадете "в жилу", если не потрафите вкусу эмигрантского быдла, то добиться литературного успеха /хотя я не знаю, что это такое "литературный успех"/ не сумеете. В этом океане "свободной печати" существует несколько островков. Один островок - "Континент", другой - "Время и мы", третий - "Эхо", четвертый - "Грани", пятый - "Новый журнал", шестой - изда-во "Ардис". На каждом островке свои авторы, свои симпатии, свой успех. А нравы здесь примерно таковы: Послал я как-то в "Континент" статейку о Викторе Сосноре, Получил письмо от Владимира Максимова, что статейка очень нравится, что будут печатать. Прошло полгода - ни слуху, ни духу. Я написал в редакцию. Получил ответ от Василия Бетаки, что моя статейка в наборе, что пойдет в номере 19, в крайнем случае в 20. Приезжает в Иерусалим Максимов. Я спрашиваю: где моя статейка? Он говорит: "Вот, в 20 номере," и вынимает номер журнала. Смотрим, а там статейка о Сосноре написанная и подписанная В.Бетаки. Максимов говорит: "Не понимаю, как это произошло. Выясню." Выяснял несколько месяцев, так и не ответил. А потом пришло письмо от Бетаки: "очень извиняюсь. Сдал в набор Вашу статью, а потом забыл об этом, и все в редакции забыли, вот я и написал сам."
        И никто из редакции до сих пор и не извинился передо мной.
        Таковы нравы всей эмигрантской печати. Запасайтесь терпением, энергией, деловитостью, предприимчивостью - если хотите стать профессиональным писателем.
        С Вашей оценкой русских газет я не согласен. От "Русской мысли" воняет православным елеем и ладаном, от "Нового русского слова" воняет старыми пердунами, а "Новый американец", который правильнее было бы назвать "Новым одесситом" делается весьма ПРОФЕССИОНАЛЬНО. Из всех ленинградских литераторов только один Сережа Довлатов не пренебрегал журналистикой и стал отличным журналистом.
        См. на полях /приписка/:
        1/ я был бы рад помочь Вам всем, что в моих силах. Можете вполне рассчитывать на мое искреннее желание быть Вам полезным.
        2/ о себе ничего не пишу, т.к. Вы ничего не спрашиваете.
        3/ если увидите Диму Бобышева - передайте от меня привет.
 

        С лучшими пожеланиями,
                                 жму руку Давид Дар.
 

        24 июля 1980 г.

        Иерусалим
 

        Дорогой Слава!
 

        Простите, что не сразу ответил на Ваше письмо от 10 июля - обычно я отвечаю сразу. Прежде всего, разрешите поблагодарить Вас за любезное, и я верю, что искреннее, предложение помощи. Но помочь Вы мне ничем не можете. Нуждаюсь я только в молодости, эрекции, прелестном мальчике, знании английского или иврита и деньгах. А все остальное обстоит у меня отлично.
        В конце своего письма Вы просите у меня совета относительно какого-то шестидесятилетнего диссидента, социал демократа. Терпеть не могу всяких диссидентов, так же, как коммунистов и сионистов. Могу посоветовать этому диссиденту хоть на старости лет переключиться с социальной деятельности на сексуальную. А что касается социал-демократической партии в России, то однажды они уже просрали Россию, что ж пусть попробуют опять...
        Относительно Димы Бобышева. Зная его, я совершенно уверен, что он тяготится дружбой с Вами. Во-первых он ужасный сноб и как многие другие очень талантливые, но не очень умные люди, утверждает свой талант противопоставлением себя тем, которых считает менее талантливыми. Во-вторых, очень уж он утонул в своем православии. Думаю, что он не любит евреев.
        Не очень верю я и в Веньковецкого, в его дружбу. Очень уж Веньковецкий и Вы разные люди. Совсем разные. Из двух разных миров.
        Больше надейтесь на себя и свою жену. Мне кажется, что Вы, с Вашим самолюбием, вряд ли сойдетесь с литературной "элитой". Олимпожители не очень то охотно пускают на свою вершину новичков - чаще, спихивают их руками и ногами. Да, насколько я представляю себе Ваши стихи и Вашу прозу /хотя я их почти не знаю/ Вы не принадлежите к тому "авангарду", который, который энергично и агрессивно устанавливает в литературе свои законы /процесс вполне нормальный и прогрессивный/.
        Вы интересно написали мне о Саше Ожиганове. Я очень высоко ценю его поэзию, считаю одним из самых значительных нынешних русских поэтов. Первые три года я много делал, чтобы публиковать непечатающихся ленинградцев в Европе, но сейчас перестал этим заниматься - рассылка рукописей требует немалых средств, к тому же редакции почти всех журналов не имеют обыкновения отвечать на письма. Сейчас в нескольких редакциях валяются рукописи Володи Алексеева, Володи Лапенкова, Геннадия Трифонова и других. Но что с ними, выяснить я не могу. Скорее всего потеряны. Сейчас я уже слишком стар, чтобы заниматься чужими рукописями. Да и хочется успеть до смерти закончить еще одну решительно никому не нужную книжку.
        Дай Бог Вам всяческого счастья. Пишите мне.
        Вы спрашиваете, не собираюсь ли я приехать в Нью-Йорк. Нет, не собираюсь. В Америке у меня было довольно много друзей и кроме Кирилла Владимировича, но я всем им послал свою новую книжку, с трогательными надписями, утверждающими мое к ним уважение и расположение, но НИ ОДИН ИЗ НИХ /кроме Довлатова и Кузьминского/ мне не ответил, даже не поблагодарил за книжку. В том числе и Кирилл Владимирович. После этого я их своими друзьями не считаю. Так, что в Америке мне делать нечего.
        Еще раз - мои лучшие пожелания.
 

                                                           Ваш Давид Дар
 

КТО ДОТЮКАЛ СТАРИКА ДАРА?
 

        НЕ ТЕ друзья, что в России - при полном незнании и непонимании западных дел - трясутся, юродствуют, молятся, бздят, вступают в члены и сжигают письма. Я вот - за ШЕСТЬ лет - имею серию /спазматическую/ эпистол от Охапкина, пару писем от Петрона, устное пожелание "ПОКА не печатать его" от Ширали - и ВСЕ, вычетом писем от матери. Писал мне оттуда - один Дар. Не это, не молчание за кремлевской стеной, убивало старика - а ТЕ, КТО ТУТ.
        Я ли выдумал /см. во 2-м томе/ поебень и начихательство, царящие в "Континенте"? Шестерка Бетаки - урывающий кусок хлеба /в "Континенте" - ПЛАТЯТ, деньгами Мини и Шпрингера, выданными на цитадель антикоммунизма/ - у старика. Максимов, не знающий /?!/, что у него в номерах.
        Нет, буду бить ебальники. Четко. За себя и за Деда.
        Пишет Марамзин в некрологе: "... в Израиль, где и прожил последние годы, не переставая писать, продолжая заботиться о молодой русской литературе, участвуя в работе зарубежных русских журналов, в том числе и нашего. Теперь уже можно сказать, что именно через Дара пришло к нам не менее трети наиболее интересных рукописей из России." /ЭХО, №2, 1980/
        А выше - пишет сам Дар, о тех самых русских журналах, в работе которых он "участвовал". Рассылая на нищенскую пенсию рукописи учеников, и даже не получая ответа. От того же Марамзина /см. в письмах Дара во 2-м томе/.
 

        Суки. "Участие" Дара в работе "Эха" заключалось в том, что Володя выбирал из его архивов на свой, довольно посредственный, вкус. Статей Дара - ни в одном из имеющихся у меня "Эх" нет. А материалы ... Лапенков, Алексеев, Губин, Бахтин - явно от него. Ожиганов - тиснут-таки в номере ... с некрологом Дара, и БЕЗ его предисловия - ТЩЕТНО ПРЕДЛАГАЕМОГО тому же Марамзину! Так, кинули кость покойнику, напечатали Сашу.
        Кому и что еще он тщетно предлагал - пусть разбираются историки от литературы, им за это платят, а Дару - не платил никто.
        Он просто любил. Хотя, зачастую - и редкостных говнюков. Которые и пишут о нем некрологи...