"В ШЛЯПЕ ЕЩЕ НЕ СОВСЕМ СУМАСШЕДШИЙ РИД ГРАЧЕВ..."
 

        Нашлись стихи прозаика Рида Грачева. Левин сохранил. Из антологии "Лепта" /см. 4-й том/.
        Соснора назвал его КИМ:
 

        "Маленький, с волчьей челюстью, воспитанник детприемников 1937 года, брошенный прямо из лагерей в горнило 1956 года, - тогда ему было 20 лет, он за год закончил университет, потому что прошел все эти программы в лагерях, он превосходно музицировал, писал маслом, знал все основные европейские языки, уже в 1957 году вышла его первая книга рассказов, их перевели во всем мире, и тут - первая любовь и женитьба, конечно же, на одной из тех графоманок-сучек, которые не пропустят ни одной постели, если простыни хоть чуть-чуть пахнут славой. Он был так нежен и глуп: этот гениальный волчонок вообразил, что между концентрационным лагерем и остальным миром - пропасть, о нет, повсюду те же вышки, та же колючая проволока истязаний, тот же кодекс палача и жертвы, та же поножовщина за пайку и за пайку же - совокупленье, что святые слова "Свобода, хлеб, любовь" - лишь циничные символы-значки - он это понял только тогда, когда /очень скоро!/ был вышвырнут из всех редакций и издательств, потому что переменилась конъюнктура, когда пьяная жена-филолог, совместно с пьяным "другом" - кандидатом математических наук связали КИМа и попросили его расшифровать имя, он, ничего не понимая, расшифровал - Коммунистический Интернационал Молодежи, они его спросили, почему он не хочет дать жене развод, он ответил: он любит ее, и тогда они устроили в мансарде Коммунистический Интернационал Молодежи: посадили хорошенько в кресло связанного и при освещеньи в двести ватт разделись и проделали на глазах мизансцены, какие только мыслимы между мужчиной и женщиной /на кровати лежал шведский журнал "120", они перелистывали страницу за страницей.../. Они ненавидели его, потому что о нем писали, что он литературное явленье из ряда вон выходящее, и он твердо знал - это так. Так оно и было на самом деле, им и не терпелось испытать сие из ряда вон выходящее, они и придумали способ. КИМа оставили связанным и ушли, он развязался и на той же веревке повесился. Они не ушли, подсматривали в замочную скважину, у них хватило гуманитарного образования снять тело с потолка. Так и получилось: первая психиатрическая больница. Его вылечили, он вышел и узнал: весь город знает, что произошло; кто выбалтывался по пьянке, а кто и присылал порнографические открытки с тремя восклицательными знаками. Через две недели КИМа схватили две старых женщины и старик: было около часу ночи, метро закрывалось, он рассчитал последний поезд и бился головой о мрамор метро, - просчитался, не успел, с поезда сошли трое. Потом КИМа приняли в Союз Писателей и он бросил писать. Чтобы как-то существовать - переводил. Писать считал ниже собственного достоинства.

............................
        Мы - антиподы. КИМ бросил писать, а я дисциплинированно пишу и выбрасываю в мусоропровод.
............................

        Утром выли полицейские сирены и сирены скорой помощи. Это - КИМ! Я выбежал на улицу, перескакивая через несколько ступенек, - он. И три пожарных машины.
        КИМ взял напрокат фортепьяно. Он всерьез собирался поступить в Консерваторию /37 лет!/ и репетировал сам с собой. Этой ночью он сложил все обрывки своих писательских, композиторских и живописных сочинений, разбросал их вокруг фортепьяно и поджег. Когда взломали дверь, он сидел голый и смеялся у костра. Фортепьяно только тлело и тлел паркет. Погасили ведром.
        Он вышел сам: впереди два санитара, сзади два милиционера и КИМ с великолепной волчьей головой, на тонких юношеских ногах - вельветовые штанины, на плечах - собачья куртка, как горностай императора. На тротуаре он остановился и запел:
        - Какая честь! Мне человечество дарит два лимузина! В какой садиться, господа!
        У подъезда стояла толпа старух и трепетала.
 

        /Виктор Соснора, "Летучий Голландец", "Посев", 1979, стр.170-181/
 

        Пишет Довлатов:
 

        "Писатель Рид Грачев страдал шизофренией. То и дело лечился в психиатрических больницах. Когда болезнь оставляла его, это был умный, глубокий и талантливый человек. Он выпустил единственную книжку - "Где твой дом". В ней шесть рассказов, трогательных и ясных.

        Когда он снова заболел, я навещал его в Удельной. Разговаривать с ним было тяжело.
        Журналист по образованию, он бросил газетную работу. Источника существования не было. Друзья решили ему помочь. Литературовед Тамара Юрьевна Хмельницкая позвонила двадцати шести знакомым. Все согласились ежемесячно давать по три рубля. Требовался человек, обладающий досугом, который бы непосредственно этим занимался. Я тогда был секретарем Пановой, хорошо зарабатывал и навещал ее через день. Тамара Юрьевна предложила мне собирать эти деньги и отвозить их Риду. Я, конечно, согласился.
        У меня был список из двадцати шести человек. Я принялся за дело. Первое время чувствовал себя неловко. Но большинство участников мероприятия легко и охотно выкладывали свою долю.
        Алексей Иванович Пантелеев сказал:
        - Деньги у меня есть. Чтобы не беспокоить вас каждый месяц, я дам тридцать шесть рублей сразу. Понадобится еще - звоните.
        - Спасибо, - говорю.
        - Это вам спасибо.
        Метод показался разумным. Звоню Гранину. Предлагаю ему такой же вариант. Еду на Петроградскую. Незнакомая дама выносит три рубля.
        Мы стояли в прихожей. Я жутко покраснел. Взгляд ее говорил, казалось:
        - Смотри, не пропей!
        А мой, казалось, отвечал:
        - Не извольте сумлеваться, ваше благородие!
        У литератора Б. /примечание: Фамилии не называю. Это добрый человек, не знаю, что с ним произошло. - С.Д./ я просидел часа два. Все темы были исчерпаны, а денег он все не предлагал.
        - Знаете, - говорю, - мне пора. Наступила пауза.
        - Я, конечно, трешку дам, - сказал он, - но только по-моему Рид не сумасшедший.
        - Как не сумасшедший?
        - Не сумасшедший и все. Поумнее нас в вами.
        - Но его же лечили!
        - Я думаю, он притворяется.

        - Ладно, - говорю, - мы собираем деньги не потому, что Рид больной, а потому, что он наш товарищ. И находится в чрезвычайно стесненных обстоятельствах.
        - Я тоже нахожусь в стесненных обстоятельствах. Я продал ульи.
        - Что?
        - Я имел семь ульев на даче. Я вынужден был три улья продать. А дачу вы бы видели! Одно название...
        - Что ж, тогда я пойду.
        - Нет, я дам. Конечно, дам. Просто Рид Грачев не сумасшедший. Знаете, кто действительно сумасшедший? Лурье из журнала "Нева". Я дал в "Неву" исповедальный роман, а он мне пишет, что это гипертрофированная служебная характеристика. Вы знаете Лурье?
        - Знаю, - говорю, - это самый талантливый критик в Ленинграде...
        С писателем Р. /Примечание: Р. умер. Его фамилию упоминать не следует. -С.Д./ встреча была короткой.
        - Вот деньги. Где расписаться?
        - Нигде. Это же добровольное мероприятие.
        - Ясно. И все-таки для порядка...
        - Вы не беспокойтесь. Я деньги передам.
        - Как вам не стыдно! Я не это имел в виду. Я привык расписываться.
        - Ну хорошо. Распишитесь вот тут.
        - Это же ваша записная книжка.
        - Да. Я собираю автографы.
        - А что-нибудь порядка ведомости?...
        - Порядка ведомости - нету.

        Р. со вздохом произнес:
        - Ладно. Берите так.
        В общем, уклонился я от этого поручения. Мои обязанности взяла на себя Тамара Юрьевна Хмельницкая, больная и старая женщина. Помочь Риду не удалось. Он совершенно болен.
 

        /Сергей Довлатов, "Невидимая книга", "Время и мы", 1977, №24, стр.96-98/

        Я Рида Грачева не знал, только - о нем.
 

        Вот все стихотворные тексты Грачева, что удалось обнаружить. Приводятся факсимильно. Архив И.Левина.

РИД ГРАЧЁВ
 

        Он подошел ко мне в читалке филфака. В его манере была особенность, как будто только вчера вы расстались с ним. И теперь, на другой день, вполне логично дополнить вчерашний разговор еще одним соображением. Сразу располагала эта манера, дружелюбие, живость ума и необычная внешность. Он был скорее малого роста. Непропорционально большая голова как бы заставляла его чуть заметно сутулиться. Имел широкий массивный стриженый затылок. Губы были слишком длинны. В глазах лучилась теплота. Иногда - неизвестно к кому - сострадание. И почти всегда - живой интерес. Лицо было не очень здорового цвета. Когда улыбался, заметны были выдающиеся вперед резцы. Носил потертый пиджачишко неопределенного возраста. Брюки казались мятыми, впрочем, немногие на филфаке носили отутюженные штаны.
        Мы виделись и прежде. Даже примелькались друг другу в коридорах факультета - по его словам, единственного зеленого здания среди желтых домов Ленинграда. Оказалось, что он тоже живет в общежитии на Мытне, куда я только что переехал. В его комнате обитали еще поляк Тадеуш, словак-полиглот и веселый малый по имени Шао неизвестной южно-китайской национальности. Во всяком случае, Рид утверждал, что Шао по национальности - хуец, а не ханец. Последний с необычной для китайца легкостью вживался в русскую, европейскую для него, ментальность. Наслаждался классической музыкой. С очевидной иронией улыбался по поводу ежедневных собраний китайского землячества. Даже был в известной степени разгильдяем, что нам особенно импонировало. Грачев говорил о нем - русский китаец. Когда Рид разговаривал или просто шутил со своими приятелями, заметно было сколько природного дружелюбия, гибкости ума, такта и интуиции было в этом маленьком динамичном человеке.
        Из его комнаты, окнами выходящей на Неву, вид на Дворцовую набережную был изумителен. Река и старинные дворцы на том берегу всегда таили что-то про запас , словом, в другой раз вся картина казалась опять новой, как бы невиданной раньше. В раме окна, этот вид вспоминается одним из лучших городских пейзажей, какие я видел в жизни.
        Под окном вдоль изгиба набережной росли одинаковые, как новобранцы, стриженые городские деревья, сдавленные со всех сторон подступавшей коркой асфальта. И сейчас вижу этот пейзаж, который нарисовал Рид акварелью. Но в его пейзаже было много жалости к деревьям, как в его рассказах человеческой жалости к людям. Деревца на картине стояли в дрессированном парадном ряду, куцые, убого остриженные, с показным достоинством, скрывая в своих бедных ветвях беду. Он никогда не учился рисовать - он рисовал. Надо было иметь талант лирика, чтобы так сразу, импровизируя, передать в маленькой картине богатство быстрых чувств, взволнованность и что-то очень петербургское. Рисовал он акварелью и пастелью. Получалось почти профессионально. Кое-где не хватало техники, навыка. Но в каждой картине присутствовал лиризм, хотя скорее поэтический, чем чисто живописный.
        В то время он писал стихи. Любил стихи Красильникова. Из моих ему нравилось только два-три, знал их наизусть и с видимым удовольствием цитировал. Его собственные стихи того времени построены как короткие баллады, их образы импрессионистические, внезапные. Например, о человеке, потерпевшем любовное крушение: "на мокром асфальте - пуговицей от кальсон". Все стихи, которые он мне читал, были урбанистические, городские.
        Он необычно хорошо, не по-любительски играл на рояле, особенно Шопена. Где он учился - уж не в детском ли доме на Урале, где прошли его школьные годы. Практиковаться ему было негде. Когда изредка имел возможность играть, казалось, что отсутствие практики совсем не препятствие. Шопена он исполнял, передавая чувство душевной невесомости. Не просто легкости, но левитации и света. В его игре звучал тот же импрессионизм и быстрота образов, как и в его стихах. Ни до, ни после я уже не слышал такой интерпретации Шопена. Рид вкладывал в эту музыку богатство своей природы. Оттенял свет и легкость Шопена нотой особой печали - не польской, не парижской, а петербургской. Печаль звучала как неизбежность. Артист знал о ее сизифовой нескончаемости. Смотрел на нее с доброй насмешкой, непривязанно, но жалел свою печаль, как ребенка, или может как щенка.
        Но музыка Баха выходила у него как-то легко. Он лишал ее трагизма, эпичности, солидности. Это был Бах-импрессионист. Знающие музыку лучше меня говорили мне, что у Рида абсолютный слух. В этом его даре не случилось повода усомниться.
        Карма осыпала его щедрой пригоршней талантов. Кроме таланта доброты и дружбы, кроме поэзии, музыки, живописи, кроме таланта прозаика и дара влиять на людей так, что люди вдруг находили свой собственный дар, было у него дарование блестящего критика. Те два эссе на тему французской литературы, которые я читал позднее, когда пути наши увели нас друг от друга, являются одними из лучших, какие я знаю в рус. литературе двадцатого века. Франц. литературу он знал прекрасно. Первым стал переводить Экзюпери. С публикацией ему не повезло. Вскоре в чьем-то ином переводе вышел "Маленький принц". Зато "Миф о Сизифе" и другие эссе Камю в переводах Р.Грачева стали достоянием ранней эпохи самиздата.
        Видимо, "Миф о Сизифе" он принял как выражение своей философии жизни. Рид был прирожденный экзистенциалист в его франц. ипостаси. Но не как философ, ибо имел ум не глубокомысленный, а острый и блестящий. Он был слишком художником, чтобы быть философом.
        Прозу начал писать рано. Рассказы отличались точностью деталей, чистотой стиля, сжатостью формы, умение найти человеческое под отталкивающей внешностью. Рассказы полны теплоты и симпатии к герою. Книга "Где твой дом" появилась только в 67-м году, включив некоторые рассказы едва ли не десятилетней давности. Сколько борьбы ему стоило опубликовать книгу! Редакция "Советского писателя" требовала то выкинуть, то добавить, то переделать. Книжка вышла общипанной, ампутированной. Я не узнал рассказов, ранее читанных в рукописи.
        В это время мы уже не встречались часто. Он был болен, иногда желчен. Но принес в подарок свою книгу. На титульном листе написал ясным почерком: "С чувством некоторого недоумения, причину которого мне трудно объяснить - и с чувством перспективы /в просторечии - надежды/". Сначала я думал, недоумение относится к результату. Не такой надеялся он увидеть первую книгу, истерзанную редактурой. Но теперь, через много лет прочитал его дарственную надпись по-другому: недоумение относилось к тому, что же стало с ним самим, с нашей дружбой.
        Возможно, и не стоило бы писать об этом. Мало ли на свете авторов, опубликовавших свою единственную книгу. И книжка Р.Грачева также не явилась крупным литературным событием. Но он был писатель, делавший писателей. Многие обязаны ему многим.
 

/1980/