ГЕНА ГУМ
- Где находится ГУМ?
- В Нью-Йорке.
/Из записи советского учебника для
американских студентов, начитанной мною с женой для славика за 24
доллара вкупе./
|
ПОДПОЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК СЕРГЕЙ НИКАНДРОВИЧ СОКОВ.
"Хочешь жить - умей вертеться," - изъяснял Сергей Никандрович и доказывал делом.
Младший брат Боба Сокова, редактора нашей студенческой газеты "ЗУБ". Боб Соков
остался у меня в памяти штанами: это были вторые штаны /первые - Эдика Поречного/,
деньги на которые, присланные родителями, мы, по младости лет, пропили.
Гусарствовали-с, батенька! Боб снимал комнатенку в Стрельне, куда и направились,
закупив что надо. Сначала кушали "Горный дубняк", заедая его трюфелями, потом -
пили "Червоне лиманьске" с закусью: капустой и килькой. Ринулся я на двор, но
запутался в сенях: хозяева там за загородкой держали гусей, их я и оросил
лиманьским, дубняком, килькой и трюфелями. Гуси слегка закосели. Потом я обнимал
телеграфный столб и любовался луной на снегу. Дело было зимой 59-60-го.
С младшим же братиком - мы поступали
уже /вместе с Кривулиным/ на филфак. На филфак нас не приняли, тогда мы пошли в
герценовский. В герценовский нас тоже не приняли, но сказали, что есть вакансии
в Череповецком пединституте, куда мы и поехали. Ехали поездом, и весь день за
окном тянулась пустая зона - вышки, бараки, колючка, и ни души. Череповец к тому
времени был уже "комсомольской стройкой", и бывшие зэки успешно вкалывали на
катке и в пивных. В день резали, в среднем, по полтора человека: летом на
танцах, зимой на катке. Оснастили местную милицию резиновыми дубинками и
американскими наручниками - но дело не пошло. На следующее утро после
нововведения - нашли мента, оглоушенного собственной дубинкой, в своих же
наручниках и засунутого на базаре за какой-то ларь. Технику отменили и
продолжали лупить сапогами. Надежней.
Два абитурьента вселились в
пустовавшее общежитие /даже матрасов комендант, сука, не выдал!/ и начали его
обживать. В магазине обнаружили сушеную корюшку а ля снеток, которая удивительно
шла под пиво. За пивом ходили с институтским чайником. В промежутках - сдавали
экзамены, я как всегда, проверял чужие сочинения /как наиболее грамотный/, но на
устном-таки завалился. На какой-то "Зеленой лампе". Табличку я видел, напротив
Никольского, но более - ничего не знал. Постепенно начали подваливать студенты.
Дефективный Федя, откуда-то из деревни, был встречен радостным ревом:
"Комсомолец?" "Комсомолец..." "Это хорошо. Мы на ночь комсомольцев за яйца к
потолку подвешиваем, а на жопу комсомольский значок прикрепляем!" Бедный
мальчик. "Комсомолец! Сгоняй быстро за пивом, да корюшки не забудь прихватить!"
"Комсомолец! А кто в комнате пол подметать будет? А ну, быстро, бери швабру и
мети, комсомолец!" Когда появился второй комсомолец и было заартачился против
курения в комнате - спящему комсомольцу в зубы воткнули дымящуюся папиросу, а
когда тот проснулся, чихая и кашляя - наорали на него, что он, падла,
комсомолец, даже во сне курит, а нам не дает! Так, в милых забавах над будущими
Матросовыми и Зоями Космодемьянскими, прошла неделя. Меня так и не приняли, а
Соков, вроде, учился на заочном.
Он и перед этим, вообще без
образования, занимал пост учителя рисования в какой-то школе под Кинелью
/рисовать, отметим, не умел совершенно/. На первом уроке он сказал: "А теперь
дети, давайте нарисуем портрет директора школы по памяти!" Отсутствие
образования никак не мешало ему. Устроился младшим научным сотрудником в
ГОСНИОРХ /Институт озерного и речного рыбного хозяйства, где в 63-м работал и
я/, не имея же прописки и жилплощади - параллельно устроился ночным сторожем на
стройку. На дежурство являлся поздно ночью, а то и с бабой, и очень ругался
поутру, когда в вагончик за спецовками лезли рабочие, будя его. Случившуюся
кражу на стройке в свое дежурство - сумел отмазать, доказал, что не в его.
Работа в ГОСНИОРХЕ, помимо казенного спирта, предоставляла еще и командировки по
рыбсовхозам. Из них Соков возвращался с мешком живых карпов, которых мы волокли
на Сенной рынок и там сбывали домохозяйкам /одна хозяйка даже привела нас на
квартиру, со всеми желающими, поскольку у нее был безмен, а мы вмазывали карпов
поштучно, по рублю, что ли/. Выручка тут же пропивалась в близлежайшем ресторане
"Балтийском", что на Сенной.
Потом Сергей Никандрович снял угловую
комнату, через коридорчик, у многосемейной мамаши. Входить надо было через
спальню-столовую, в которой ютилось все семейство. Милая женщина даже подавала
ему кофе и какао в койку, поутру. Муж-пьяница как-то припер домой украденную
старую пишущую машинку, "Ремингтон", вроде. Сергей Никандрович купил ее за
маленькую, починил, почистил и продал Кривулину за 20 рублей. У Кривулина она на
второй день сломалась, и Соков взял ее обратно за 15. Опять разобрал, детали за
маленькую отдал одному другу в никелировку, собрал и продал уже за 30 рублей.
Вычетом расходов на 2 маленькие, чистого доходу поимел 35. Жил он тогда на
Съезжинской Васильевского, потом на Пороховых, потом на даче в Шувалово, которую
как-то зимой снимал я, и мы с Овчинниковым приводили в НАШИ /!/ две комнатки
двух подруг: Овчина - свою будущую жену Жешку, а я осетинку Нину, приемную дочь
подруги Гумилева. В задней комнате лампочку я покрасил суриком, на столе стояли
черные фугасы без этикеток, валялись карты, в одну - был воткнут могучий хлебный
нож. Антураж, одним словом.
Соков и жениться сумел со "смыслом":
на аспирантке биофака, имевшей комнату в общежитии и папу, заведующего
мясокомбинатом где-то в Минске или Брянске. От папы Соков привозил
твердокопченую, коньяк, в котором ее положено перед копчением вымачивать и
спирт, который вовсе уж не знаю там к чему. Спирт приносил он большими
бутылками, и распивался он у меня дома. Я мало что знал о Сокове. По дороге в
Череповец - он цитировал мне на память какую-то биографическую прозу, но читать
никогда ничего не давал. Русак, с хитрым разрезом попорченых татарскими кровями
глаз, он о себе ничего почти не говорил. На чем и был заподозрен. Выпивая как-то
помянутый спиртик с Леней Палеем, начали они возиться. И вдруг - десантник Палей
встает с Сокова и говорит: "Подожди, мил друг, откуда ты эти приемчики знаешь?
Ну меня в десантных учили, а ты откуда? Ты ж и в армии не был!" Начал Сергей
Никандрович блекотать что-то невнятное и, захватив портфель с остатками колбасы
и спирта, свалил. Приемчики он, действительно, знал: Палею я верю. А Сергея
Никандровича больше я не видел, с 68-го, примерно.
ДИССИДЕНТ И ПРИЕМНЫЙ СЫН ЮЛИИ.
|
|
Гена
Гум появился у меня на выставке в октябре 74-го и тут же предложил переправить
на Запад и опубликовать фотографии "Бульдозерной", негативы которой имелись у
него. В штаны я не наложил, но и передавать-публиковать отказался. С тех дней
Гум стал непременным участником всех наших поэтических сабантуев, а откуда он
взялся - никто не знал. Подозревали.
Китаец по бабке и немец по деду,
сирота, воспитывался он в детдоме и в трудколонии. И уже в юном возрасте - умел
вертеться. Был агентом по продаже картин лосховцев на предприятия и вообще в
совхозы. Умудрялся вмазывать даже ... портреты Булгакова /которого, естественно,
ни один из сов-боссов не знал/. Помимо - был страстным поклонником Алика
Мандельштама, Аронзона и особенно Ширали. Юлия его удочерила и много, и очень
хорошо пишет о нем в дневнике. По приезде в Техас, быв приглашен сразу же на
банкет по случаю отъезда Дичка Сильвестра /специалиста по Ходасевичу и
Бродскому/, решил немедля стать профессором. Образование имел - ликбез, то есть
библиотечный институт имени Крупской /сейчас - институт культуры!/ и почти даже
диплом. Профессором он не стал, не взяли, поэтому с нусберговской борзой начал
гоняться за бабами. Не читав толком Киплинга, или, скажем, Рене Гузи - тем не
менее, своим умом допер, что "слипинг дикшенари" /постельный словарь,
колониальный слэнг/ - наиболее успешен. Заговаривал, не зная ни слова по
английски, на улице со всеми проходящими бабами, путем чего меньше чем за месяц
- заговорил. Устроился работать ночным уборщиком, надоело, уехал в Нью-Йорк,
поболтался там, смотался в Калифорнию, приехал в Остин, купил машину, разбил,
сдал права, купил другую, разбил, подарил мне перед очередным отъездом в
Нью-Йорк /но мне, увы, не на что было починить - всего-то вшивых полторы сотни
требовалось.../, питался кефиром, кока-колой и соками, печонку не ел, устриц
боялся, в рыбе имеются кости - ибо вырос на детдомовской баланде и гурман с него
- никакой. В Нью-Йорке купил такси, открыл бизнес, женился на прелестной и юной
Марине, по коей страдал с Рима, звонит регулярно, сообщает поэтические новости.
Сообщил также, что взял кредит на дело в 60 000 долларов /сколько моя жена в 10
лет зарабатывает/, словом - вертится.
В фильме "Дневник Юлии" его мало,
английским он тогда еще не очень владел, а консультантом был не я, а
аспирант-диссидент Левин. Путем фильма выяснилось, что поэтов не стали печатать
... потому что среди них было много евреев. Я этого не знал, и Юлия тоже. Гум
же, свидетель и участник всех этих событий, от "ЛЕПТЫ" до "восстания
декабристов", как я поминал, по-английски не говорил.
В дневнике его много, ко всему он
пытался вывезти мою секретаршу, предложив ей руку и имея вызов, но по
удивительной чистоте - "новобрачную" не тронул, этим занялись в ванной
аспиранты, о чем потом докладывали мне. Добрая треть дневника посвящена
подготовке этого "выездного" брака. Правда, вместо подготовки документов, моя не
слишком блещущая разумом Наталья занялась пошивом фаты, Юлия же, как истая
сводница - клохтала и кудахтала и готовила пир. Сколько звонков было попусту, в
Россию и из России, на чортовых австрийских лестницах, с немецкой экономией
света, я сломал себе ногу, мчась через двор на звонок /единственный телефон в
пансионе Кортус был в квартире на третьем этаже напротив/. Наталью не пустил
черный полковник, папенька, преподававший в академии Можайского, отчего она,
вероятно, и пошла в диссидентки.
Как
ни странно, но Гум поэт. Мне из него удалось выбить, еще до отъезда, ровно 2
стихотворения. Оба не ах, хотя одно и посвящено мне.
Но чем дольше я живу, тем больше
понимаю, что поэты - это не обязательно те, кто пишут. И Евтушенко поэт, и Сеня
Трескунов поэт, и даже Александр Кухно тоже поэт. Чем дальше я живу - тем яснее
понимаю, что поэт - это миросозерцание, мироощущение, а выразить его, поразить
дабы - дано лишь единицам. Бродский меня тут года 2 назад спросил: "И где ты
нашел 150 поэтов?" То же говорит и Гарик Левинтон: что поэтов не должно быть
больше дюжины. Ахматова - поэт? А мне ее и даром не нужно. Дарю ее Бродскому, с
Бобышевым напару. А тетка Танька - поэт? Да. И какой! Пусть она нашла себя - в
переводе Байрона, но так же себя нашел и Гитович - в Ли Бо. А корейские сичжо
Ахматовой - вылетели у меня из головы, как шелуха. Бенедикт Лившиц - поэт? Но
читают ведь не его стихи, а его МЕМУАРЫ.
Так как же быть с Гумом? Нюхом
ощущаю, что он поэт /когда, хотя бы, читает мне Аронзона/, а вот стихов он - не
пишет. И это гораздо лучше, чем если бы писал. Если может он быть бизнесменом -
отчего же и нет? Поэзия - штука смертельная, безумная. Бизнес же - вещь
разумная.
Знал я двух гитаристов. Толик
Мясников, "Хакимура" - японовед, библиограф, вратарь университетской сборной,
ученик гитариста Исакова - играл в 64-м на гитаре Иванова-Крамского. Играл так,
что МАРИЯ-ЛУИЗА АНИДО ему свою аргентинскую мелодию подарила! И бросил. Гитару
жрать нельзя. Особенно классическую, шестиструнную. За исполнение Робера де Визе
- поллитра водки не поставят. Пошел в переводчики интуристовские. Кончился
человек. Второй гитарист, москвич Ян Местман, был классом пониже, но -
чувствовал. И открыл компьютерный бизнес. Гитара не будет кормить и в Америке.
Гума никто никогда не кормил. Сам
зарабатывал. Поэтому, профессиональным поэтом - не стал. Писать бодягу для
"Молодого Ленинграда" - ему не хотелось. Нищенствовать, голодать, побираться,
как Охапкин, как Ширали, как я, как БОЛЬШИНСТВО - ему не хотелось. Но свое
поэтическое эго - он переплавил в эго других, в любовь к ним, и потому - остался
поэтом. А аспирантом он тоже быть не хотел.
Привожу, тем не менее, 2 его текста. Информации для.
Кончался день. Висит луна косая
Из-за окна
диагонально в вышину
Охапка дров из ветхого сарая
Сырого. Согревает тишину.
Еще угли, как женские застежки,
Решительно срывались в темноту,
И на столе
оставленные крошки
Перебивали запахи коту.
Уже во сне славянская деревня.
От завтрашних утех мы обрели
Покой. И ливень из
апреля
Переступал на майские дворы.
/1974?/
К. Кузьминскому
Пока замышляются визы,
Пока спят флагштоки лагун,
Осталось: отмашка маркизы
И
скорбь у казенных трибун.
Пока на трибунах тираны,
Пока горизонты в тюрьме,
Осталось: простить атамана
И
выжить в бессрочном дерьме.
Привязанным, словно лагунам,
В гулящий, как блядь, узелок,
Осталось, чтоб ветер
не дунул
И выбил подпор из-под ног.
/1974-5?/
М.А.
В ХОЛОДНОМ РАЗЛЕТЕ НЕДВИЖНЫХ БРОВЕЙ,
РАСШИТЫХ НА ПЕРЕЧЕНЬ СТОЙКИЙ -
БЕЗМЕРЕН
МОЙ ПАФОС, НО ГДЕ БРАДОБРЕЙ,
ГЛЯДЯЩИЙ НА ЖЕРТВУ У СТОЙКИ
СУДЕБНОЙ, СТОЯЩУЮ? ГДЕ ЭТОТ ГЛАЗ,
прищуренный точной примеркой?
УЧИ ЖЕ, ПАЛАЧ, МОЙ ПОМЯТЫЙ АНФАС:
пока я стою над скамейкой...
ЗАТЕМ Я НЕ СЯДУ...
СЫГРАЮТ МЕНЯ
ФЛЕЙТИСТОЧКИ ЧЬЕЙ-НИБУДЬ РУКИ...
ПРИБАВОЧНЫМ КЛАПАНОМ СЛУЖИТ ПЕТЛЯ
ДЛЯ ФЛЕЙТЫ С ПОМЕШАННЫМ ЗВУКОМ!
ПАЛЕНАЯ ДУДОЧКА БОЛЬШЕ ЧЕМ СТЫК
УПРУГОГО ДЕРЕВА ПАЛЬМА:
И КОРЧИТЬСЯ БУДЕТ
КРОВАВЫЙ ЯЗЫК,
ПРИПЕРТЫЙ МОИМИ ЗУБАМИ.
И ЗНАЮ: КУДА Б НИ ПОМЧАЛАСЬ О МНЕ
МОЛВА ЛЬ, ЗАПОЗДАЛАЯ СЛАВА -
ОНА ПРИКОСНЕТСЯ ТЕБЯ, И ВТРОЙНЕ
ДРУЗЕЙ, ЧТО ПРИПЕРТЫ ДЕРЖАВОЙ.
Я ВСТАНУ НАД РОСТОМ СВОИМ, НАД ЗЕМЛЕЙ,
СБЕЖАВ С ИТАЛЬЯНСКОГО ФОТО,
ЧТО БУДЕТ ПЫЛИТЬСЯ В ПРИХОЖЕЙ: ЗМЕЕЙ...
БУКАШКОЙ...
ИГОЛКОЙ...
ИКОТОЙ...
третье мая 1977г.
США, ТЕХАС - ОСТИН.
ГУМ ГЕННАДИЙ.
|
Еще, добытое уже в Нью-Йорике от Гума:
Я начинаю о России говорить,
И спичек нет, а надо закурить,
Итак, Россия, потому что мы
Одни и те же ночью видим сны,
Одни и те же корчимся в стихах,
Пером черкая, словно спичкой по листам.
А в Суздале, и знаю, где еще,
Мы молимся, что вышли из трущоб...
Воспринимайте
так, как есть: Моленье,
Мы молимся, и в этом наше пенье,
Летаем мы - и в этом
космос наш -
Маэстро, повторите этот марш!
Я знаю, что оркестры ни при чем,
Пускай споют: Россия, вот о чем,
Я повторял. И
петь не перестану,
Случится что со мной - я не отстану,
Быть может, убегу,
совсем вперед,
Кто жаждал звезд - всегда меня поймет.
Вот русская, единственная речь,
Вот - женщина - и мне ее беречь,
Как миф беречь, и, задыхаться снова...
Я понял, что моя Россия - слово,
И женщина. Что вынянчит детей,
Моих детей, любых моих детей.
- - -
Прощайте, мой доктор. Прощайте с листом
болезненных строк, просвещающих, что
напрасно Вы теплили белые речи,
кривя безупречно разинутый рот -
Уколы сестры
милосердья - урок
любови и, вылечен Ваш пациентик...
Ведь он не хотел, не желал
умирать,
Он лег босиком на больную кровать,
И пела сестра бесконечные песни,
Как
будто пред нею - он не виноват:
Бродяга, поэт и, однажды, солдат,
За несколько
лет, очевидно, до смерти...
- - -
Прилетели грачи. Что вернуло грачей?
Здесь Отчизна - ничья. Этот город - ничей.
Дым плывет, уплывает в ничьи облака -
Это ваша любовь, а моя далека,
В этот день
- далека, но в ничейную ночь:
Я хотел бы влюбиться в ничейную дочь,
Эта дочь не заплачет: кричи - не кричи,
Что же плакать в асфальт: эти слёзы ничьи...
Видел, как за несчастным ничейным котом,
Гналась сука ничья, но о суках: потом,
о горах, о вершинах, о рощах: потом,
о Богах, о крушеньях, о мощах: потом...
Кто способен понять - я того не учу,
Тот ни здесь, он не здесь: головою плачу...
- - -
Марине А.
Тебя холодную - я не люблю,
Не потому ли здесь, на юге,
Ветра описывают круги,
не разомкнувшись к сентябрю.
Так, не очнувшись к сентябрю,
Согнувшись в
гибельную позу -
Одной рукой глотаю воздух,
Другою - все еще курю...
|
Рецензировать эти стихи я не буду - из соображений гуманных. Гум, хоть и
приходил к Ахматовой в возрасте не то 8-ми, не то 11-ти лет - учиться у нее не
учился. Он учился уже у своих современников, соплеменников, собутыльников:
Ширали, Куприянова - и это чувствуется, Куприяновым отдает "Прощайте, мой
доктор...", Куприяновым же и следующее. Но и сам Куприянов года с 68-го - не
разит, а прямо-таки ПАХНЕТ /выражаясь Зощенкой/ полупереваренными "пастернакипью
и мандельштампом" /выражаясь уже Сельвинским/. Это общая болезнь, я бы сказал не
- роста, а нароста, нарастание слоев на песчинку поэзии, слоев, всеми ошибочно
принимаемых за жемчуг.
Поэт - он, тово, должен быть "поэтичным". Как Машка Ланина. Или потолстевшая и охристианившаяся Леночка Игнатова. РУССКИМ языком - не говорит, практически,
никто. Все говорят языком "поэтическим" - не исключая и бродского-и-бобышева /у
первого, впрочем, - встречаются и русские слова/,
О лексике Гума я уже где-то писал, но писать мне приходится столько /за всех
великих, малых и около стоящих/, что нет возможности даже припомнить - где?
Ищите сами.
А Гума я привожу - для иллюстрации.
ГУМ ПРОТИВ "РУССИКИ", "НОВОГО АМЕРИКАНЦА", ДЕСКОЛЛА, МЕТТЕРА И ОРЛОВА
/Интервью о судебном процессе брал К.К.Кузьминский, он же готовил плов, которым
кормил Гума/.
К: С чего это ты так озверел на "Руссику"? Правда, я тоже, да, похоже, и не я
один , но...
Г: Во-первых, это не "Руссика", это "Новый американец"...
К: А разве это не одно
и то же? Хозяин-то у них - один.
Г: Один, но это не одно и то же. В "Руссике" Десскол является официальным
хозяином, а в "Новом американце" - не официальным, но фактическим, поскольку
чеки-то выписывает - он!
К: А с чего ты вообще завелся с этими "Американцами", будь то газета или
магазин?
Г: Нам придется вернуться к ноябрю прошлого года. /"У-ууммм! - сказал Гум,
поедая предложенный ему плов во время интервью./ Помимо финансовых трудностей,
из которых "Новый американец" никогда не мог выбраться, в газете произошел
"раскол". Раскол на два непримиримых лагеря. С одной стороны - Довлатов и его
коллеги по перу, с другой стороны - "администраторы", во главе с Меттером.
Поскольку газета мне нравилась /все, что они до этого делали/, я вступил в
переговоры на тему покупки газеты.
К: А для че тебе газета?
Г: Ты что, ...? /Здесь - негазетное выражение - ККК/. Удовлетворить свое эго?...
И только? Целый ряд интересных авторов, а также людей, неортодоксально мыслящих,
нуждались в органе, где бы их печатали...
К: Кто да кто?
Г: Я боюсь кого-то упустить, это ж интервью, а не статья, но список не
ограничивается теми, кого я назову.
К: Называй!
Г: Лимонов, Милославский, ты /т.е., я - ККК/, Саша Соколов, из демократов назову
Янова, Турчина, Шрагина, не удивляйся - Чалидзе...
К: А у него ж свое
издательство!
Г: Не в издательстве дело, мне хотелось, чтобы он стал частью общего процесса,
вышел за рамки своего издательства...
К: Ну, и с таким силами - что бы ты хотел?
Г: Я бы хотел, сперва добавить туда же - таких же "непопулярных" Синявского,
Эткинда...
К: Юлию Вознесенскую?
Г: Ну, ее еще только нам не хватало...
К: Остальных
феминисток?
Г: Уж коль мы отвлеклись, я встречался с ними в прошлом году в Германии, не
говоря о том, что знаю их уже почти 10 лет...
К: ты их что, всерьез...?
Г: Я полагаю, что с ними произошло то же самое, что и с немалой группой
диссидентов. В погоне за политической славой они перепутали двери. Они просто не
знают, что такое - феминизм...
К: Ну и хватит о них. А то еще рекламу дадим!... А почему Эткинд? Он же вполне
приличный советский преподаватель педвуза и член Союза /бывший/?
Г: В
сегодняшней эмиграции Эткинд, равно как и Синявский, является чуть ли не
единственным специалистом высокого класса в литературе, в отличие от многих
самозванцев . ..
К: И опять, вернувшись, со всеми помянутыми авторами - какова, так сказать,
"сверхзадача"? Для чего - газета?
Г: Ты, как никто другой, знаешь, что за
последнее двадцатилетие сложилось не одно литературное поколение, до сих пор остающееся "неуслышанным". И как ни
странно, Синявский и Эткинд, в прошлом "благополучные" авторы, оказались с нами
в таком же "непечатном" положении. Газета, как ни крути - читается и в России,
читается в КГБ, читается в Союзе писателей, в ЦК, а также просто, пусть
немногими, но людьми /но это еще то "меньшинство"!/ - и может исподволь влиять
на литературные и политические процессы в России и Зарубежьи.
К: Но тут же полно газет, и чем тебя не устраивал, допустим, тот же "НА"?
Г: В
момент когда я набросился на Меттера со своим предложением, новый главный
редактор В.Перельман печатал голых баб на первой странице... Довлатов же, со
своим коллегами, организовали еще одну газету - "Новый свет". Мое деловое чутье
подсказывало, что куда разумнее "влить свежую кровь" и деньги в сложившееся
предприятие со своим контингентом читателей, нежели начинать все заново.
К: А
это дорого - купить газету? Не номер, а целиком?
Г: Меттер определил цену в 100
тысяч долларов.
К: Ты что, все 100 тысяч и внес?
Г: Речь поначалу шла о 25%. Но в процессе переговоров я понял, что с такими
людьми, как Меттер и Орлов, не владеть "контрольным пакетом" - предприятие
рискованное. ..
К: Так сколько же ты вложил?
Г: До вложения дело не дошло, поскольку я готов был подписать контракт не
позднее, чем Перельман начнет вкладывать свои собственные деньги. Единственное,
что я сделал, это послал 500 долларов адвокатам газеты, дабы показать
серьезность моих намерений.
К: А из-за чего же образовался процесс, о котором я от тебя уже скоро год, как
слышу?
Г: Из-за этих несчастных пятисот долларов.
К: А чего, не отдавали?
Г: До сих пор
еще не отдали.
К: Кто не отдал?
Г: Это хороший вопрос! С одной стороны, я сужу "НА", номинальными владельцами
которого являются все те же Орлов и Меттер. Реальным хозяином, как я уже
говорил, является Десколл, он же владелец "Руссики".
К: А это что еще за
писатель?
Г: Кто, Десколл? /хохоча/ Таких самонадеянных купчишек не встречал ни в России,
ни в Америке. То что "Руссика", по законам рынка, дерет семь шкур с покупателя,
это нормально... Привнесение нравов советского черного рынка в скупку книг у
вдов и сирых - это, скажем, неэтично. Но за увиливание от уплаты по
обязательствам - за это в России, в старые добрые времена... А в Америке есть
суд. Куда я и обратился.
К: Ну и как? Я тут ходил с Халифом в суд, за бесплатный проезд в метро, так там
какой-то престарелый глухой судья - всех негров и поэтов неимущих, под одну
гребенку, по конвейеру. "10 долларов штрафа или 15 суток. Следующий!" А тебе что
сказали?
Г: А "смолл клэйм" - как мы переведем?
К: Ну, вероятно, дела малые.
Г: Хоть мое дело и "маленькое", я не думал, что оно превратится в большое. Судя
по всему, у "Руссики" - громадный опыт. Всяческими путями, неявками, ложью
/мелкой и большой/, хитрой и бесхитростной, наглой и завуалированной - они
морочили суду голову в течение семи месяцев.
К: А тебе?
Г: Я увлекся игрой. Мы с женой, перед каждым заседанием, пытались "врать за них", дабы знать, к чему быть готовыми. Надо сказать, что это было не очень сложно.
Я хочу сказать, что если бы мы этого не делали, то наш суд еще бы и продолжался,
а так у нас ушло только восемь заседаний-вечеров.
К: И каждый раз ездить приходилось? Ты ж, наверно, на бензин больше истратил, не
считая "морального износа" и утраты веры в человеческие добродетели?
Г: Ты лучше
посчитай - сколько они на адвокатов своих потратили!
К: А тебе что, от этого легче? А газета, настоящая русская газета за рубежом, со
всеми вышепоименованными звездами?
Г: А я не знаю, чего ответить.
К: Заигрался, значит? Втянули они тебя в свои игры, неявками в суд, оттяжками и
отсрочками - что ты про саму идею забыл?
Г: Получается, что да.
К: Есть такая русская поговорка, которую я не помню, но суть в том, что с
богатым не судись... Вот и я сейчас - лучше свой квартирохозяйке буду еще и за
свет платить, чем волочь ее в суд /кто - кого?/, что за свет и газ она обязалась
платить - но пойди, доказывай, себе дороже: у нее ж - адвокаты /как у Десколла/,
а мне, как и тебе - самому в суд мотаться придется. А мне, ей-ей, не до игр... А
что ж ты все-таки вынес из этого суда?
Г: Во-первых, я его выиграл. Несмотря на то, что у меня не было адвоката.
К:
Так. А во-вторых?
Г: Если бы я был единственной "жертвой" - не было бы ничего страшного, но,
поскольку есть десятки других обманов, кто-то должен был заставить "Руссику"
хоть раз проиграть! До этого они всегда выигрывали /так "гласит легенда"/.
К: А
деньги-то они когда вернут? Ведешь за интервью в "Кавказский"?
Г: Я тебя должен
вести за интервью в "Кавказский"?
К: Не я же, с 10-тидоллароваго гонорара!
Г: Как только получу деньги /а я их получу!/ - устрою банкет для всех жертв "Руссики"
и "Нового американца".
К: Ну, тогда тебе Сити-Холл придется снимать!
Гум
хохочет, на этом интервью кончается.
14 ноября 82
Подвал
ГУНН И МАРИНА
Гене Гуму
1
когда в Нью-Йорк приехал Гум
раздался шум и гам на рынке
сей муж имел обширный
ум
и бабы разбивали крынки
художник Крынский рисовал
портрет его жены в подвале
но Гум напрасно рисковал
на
бирже или на панели
имея старое такси
он нанял двух худогов в помошь
и доводили до тоски
подсчеты новой таксы в полночь
затем он снявши особняк
купил бракованного Брака
а друг его поэт босяк
ходил в штанах в которых срака
светила полною луной
поскольку лопнуты на оной
Гум был отнюдь не Антиной
и
пахнул он не анемоном
печонку он не ел горчиц
не признавал боялся устриц
Гум был китаец и гордец
и
выражался больше устно
но молчаливая жена
которой имя есть Марина
пеклась о мужниных штанах
и голодом
его морила
поскольку Гум любил котлет
панически бояся рыбы
она упорно на обед
давала раки
или крабы
и Гум и ум его увял
питаясь чипсами и кокой
он корку хлеба бы умял
и друга
называл он Кокой
2
покупает Гум газету
как российский Епифан
позабыв что для клозету
здесь имелся пипифакс
но с пяти к печатну слову
поимевши пиэтет
повторяет он солово
шрифт набор курсив
петит
но газета погорела
быв венгерскому жиду
подчиненна и корила
Гума тем а Гум жену
каковую как-то в церкви
католической небось
повстречал а был он циник
был он
бабник был он гусь
стал тишее мягкой травки
стал мужее стал никак
покупать супруге тряпки
и
кататься на коньках
а прекрасная Марина
обожание презрев
вечно голодом морила
муженька разверстый
зев
3
когда родился оный Гум
то бабушка жена китайца
отметила обширный ум
и выдающиеся
яйца
в семь лет он был уж диссидент
читая все передовицы
за партою не досидев
он выпорот был твердой вицей
и в трудколонии твердя
основы марксовой науки
таков присяжных был вердикт
послушно приспускал он брюки
потом созревши торговал
Булгаковым в рассейских селах
поскольку был он тароват
умом и хлеб он мазал салом
приемным сыном быв прият
в салоне Вознесенской мальчик
стал летописец и пиит
забыв играть в футбольный мячик
женясь на даме мощных бёдр
которых купно обнимали
пииты он остался твёрд
в среде
их бывши аномалией
и новобрачную жену
не тронул даже мягким пальцем
похож был на премьер У Ну
и
ночью вышивал на пяльцах
4
но в эмиграцию попав
путем конечно Лесниченко
стал созерцателем пупа
от изобилия
лоснящегося
снимался в фильмах был он вхож
в различные дома Нью-Йорка
но помнил как кусала
вошь
и как вкусна та хлеба корка
китаец или же скорей
германец по уклону мыслей
не знал как выглядит порей
и как
готовить к супу клецки
на то имел Марину он
в которую влюбился в Риме
воздвиг для коей Парфенон
и
ворковал при ней все время
она служила в банке но
панически боялась денег
она имела пару ног
и дивною
являлась девой
во-первых молчаливой два
она имела тихий голос
и если бы была вдова
то я б на ней женился вскоре
но Гум китайским взглядом глаз
препятствовал в нее влюбиться
она за Гумом всюду
шла
и дум была при том владычицей
по Гуму можно фильму снять
о том как дети трудколоний
здесь расцветают как весна
и пахнут сплошь одеколоном
и бизнес делают такой
что одесситы одичали
имея старое таксо
и никаких тебе
печалей
5
таков мой друг китаец Гум
в России бывший грубый гунн
и панночка его Марина
21.3.82 |
|