(продолжение, назад)

 

Я не фаталист…, во всяком случае фаталист не такой и фатальный, не строгий (не злой!), однако считаю, что выпрыгнуть из предначертанной свыше планиды никому не удастся. Мне скажут, что всяк сам себе кузнец (швец и жнец), и сколько уж новых (и грустных) примеров дала ныне Русь по перемене соц-участи! Но может и этим примерным ребятам то ж заранее чёртом начертано было?.. И даже если завтра с утра мир настолько изменится, что Эрлю дадут нобелевскую (по химии слова), а мне – имени Белого (из рук Б.И. Иванова; ср. о нем ниже), то исключительно по той же причине, по какой Санчо Пансу назначили губернатором. В свое время наблюдательный Кадя Бартов остроумно заметил, что писатель это никто иной как человек, пишущий книги, а сама книга это – ни больше, ни меньше – «опубликованное при помощи полиграфических средств произведение…, оформленное в виде скрепленных между собой листов». И хотелось бы, но трудно что-либо возразить по существу (философам только дай – они все обобщат, вплоть до чужих кошельков и любовниц), но в индивидуальном порядке, то бишь, касаясь меня, тут не все так однозначно, как в современной политвертикали. Я ведь не только книгу издать (что понятно), но и написать таковую весьма затрудняюсь: по-моему, никакие гонорары не смогут возместить затраченных на это душевных и физических сил. Страницу буду кропать месяцами (чтоб за секунду всё вычеркнуть), а гнать листаж том за томом, если ты не Томас Манн или Вулф… С ума сойти. Нет, писателей я уважаю: восхищаюсь их уменьем так много писать! Тут дело, видимо, в психологии (т.е. опять же в судьбе) – писателем нужно все-таки родиться. Да и не только писателем! Кем угодно, кого ни возьми, надо родиться, потому что человек с подозрительным генотипом, с неясным психологическим обликом, с туманными целями, с нетрадиционными подходами и опережающими реакциями это уже не нормальный общественный человек, а, по Аристотелю – idiotes.

 

……………………..

 

Культура – любовь к дальнему. Писателям на узкой кухонной дорожке всегда тесновато, зато широки возможности для разного рода форм взаимонепонимания. Даже многолетняя дружба с частыми совместными возлияниями не гарантирует отсутствия взаимной подозрительности, личной конкуренции и естественных споров. Что ж говорить о случайных встречах! Тут взаимонепонимание онтологично. Сейчас, когда отпала нужда противостоять единою стаей соц-социуму, отношения выравнялись и усреднились, а конкуренция ушла в виртуальные прерии медиа. Прошло время Член-, Хрен-, Полен- и Влюблениздата: пузырь с горячительным и горячие там/самиздатские новости схлопнулись вместе с периодом восьмидесятых, они перестали служить связующим звеном, а кулак и добрая сплетня единственным способом личной защиты.

 

Какое возможно взаимное «впечатление» при встрече двух (и более) самолюбий, пестующих детские комплексы, видящих всюду угрозу, и компенсирующих неуверенность наглостью?.. И, тем не менее, в этих шоу на встречных курсах было что-то психологически важное. Какая-то историческая изюминка, ныне утерянная, крылась в частном экзистенциальном секторе. Частная история Пруста всяк притягательнее строительства всенародной Магнитки.

 

Вот Виктор Кривулин читает мне свой последний поэтический цикл. На слух – не так уж легко это все воспринять, остается некое чувственное пятно, ощущение чего-то высокого, но не слишком ясного. «Второй Мандельштам», – пытаюсь я сказать что-то лестно-концептуальное. «Так, – автор не слишком обрадован. – Значит, вы не поняли». Я и не спорю.

 

Ситуация, в общем, нормальная. Были много дурнее. Я читаю Кривулину свой последний рассказ, точнее, пытаюсь прочесть – рядом поэт Олег Охапкин, недавно вышедший из психушки. Меня игнорирует, успевает при малейшей паузе вставить нечто душеспасительное для Кривулина. Виктор человек религиозный, но интеллектуально вменяемый. Поддакивает старому другу, чтобы его не расстраивать, хотя иногда едва удерживается от смеха.

 

«Жена у тебя молодая, – вещает Охапкин. – Ты ее в церковь-то водишь?». «Ну, по праздникам бываем на службе». «Чаще надо водить. Чаще. Может, теща противится?». «Да нет». «То-то и оно! Я тебе так скажу: крестить их надо!».

 

Какой тут к хрену литературный игрализм! Жизнь бьет любую эстетику.

 

А вот случай еще большего моего глупования. В гостях у Виктора записные авангардисты города Ейска – Ры Никонова и Сергей Сигей. Они гордо демонстрируют свои рукописно-машинописные тексты в виде уникально оформленных «самопальных» книженций. И угораздило же меня прочесть тогда пару своих стихоплетств – сознательно никогда стихов не писавший, я в зрелости лет вдруг решил похулиганить на чужой территории, сымитировать нечто рифмически-жанровое… Факт сам по себе не криминальный, но так рассупониться, чтоб читать перед профи?!. Виктор тактично смолчал и даже что-то в нос извиняюще-понимающе проскрипел, но вовсе не знакомые со мной формалисты выражением лиц выдали целую портретную галерею а-ля Дали-и-Пикассо. Ощущенье такое, словно оглушительно пукнул на совете масонов в Ротари-клубе и тем подписал себе приговор. Однако и авангард, как профессия, не без грешка перебора: Дар не раз говорил, что на опыте убедился – чем красивее оформлена рукопись, тем более убого ее содержание. Барочные завитушки ейских ухищрений оформляли очередное крученое «дыр-бул-щил», а нескрываемая гордыня самоиздателей застойно попахивала формалином модерна.

 

И совсем уже анекдот. О гениях. О любви и дружбе. О широкой душе русских поэтов. Сидим у Кривулина с Гран-Борисом, вдруг звонок – с мороза вваливается раскрасневшаяся Лена Шварц с кошелкой и не то с будущим мужем, не то с очередным товарищем по короткому счастью. Завидя гостей, зеленеет. Виктору – «Витя, на пару слов…». Действительно, не прошло и десяти минут, куда включим непростой способ передвижений хозяина, а он уже вернулся с лестничной площадки, заметно морщась и едва не плюясь. «Не поверите, – говорит он с искренним чувством стыда перед нами, – как мерзко все это… Второпях… коньяк из горла!.. Ну не лез просто в глотку» [1]. 

 

………………..

 

Ностальгия – та же русская банька: омолаживает и хорошо прочищает душевные поры. Современные ленивые радости – телефонно-электронный мобиляж поверх меридианов и обжорство на книжных развалах с возможностью приобрести некогда запрещенных (никому ныне ненужных) авторов – не способны заменить былую прелесть кухонных посиделок и торжественного обмена тусклыми ксерокопиями.

 

Чего стоили бесцензурные чтения в Клубе-81, джазовые вечера с участием тогда уже легендарного трио Ганелин – Тарасов – Чекасин, и разное-прочее!.. А проходившие на ура лекции заторканного властью тюрколога, Льва Великой Степи, Гумилева, когда залы ломились от головастого голодного молодняка?!. В перерыве хотелось к нему подойти, прояснить какие-то наболевшие вопросы, но его мгновенно окружала непробиваемая стена очкастых субтильных девиц и всякое желание в момент пропадало [2].

 

К лучшим дням отнесу и добрые литературные пьянки, особо в дни рождения Кирилла Бутырина, редактора самиздатского «Обводного канала». Обычно они проходили на природе, в глухой части царскосельского парка. В перерывах меж возлияниями поэты и критики вдруг вспоминали, что не случайно взяли с собою футбольный мяч… Пас «звездинца» Андрея Арьева Владимиру Глазунову, будущему профессору и искателю подземных сокровищ всех континентов… Маленький, тщедушный, неловкий, в очках, с кобзарскими усами, поэт Сергей Стратановский неумело, но очень старательно отрабатывающий на воротах – сценка незабываемая… [3]

 

Интеллигентность категория странная, имитировать ее очень непросто, скорей, бесполезно, да и пропить, в принципе, сложно. Помню, на моем 33-летии – Кирилл, заснувший за столом, по-прежнему сохраняет гордую прямую осанку и удерживает очки в откинутой руке, словно продолжает выдвигать аргументы в споре о достоинствах и недостатках юнговских архетипов. «Какая душка!» – искренне восхищается картинкой моя супруга.

 

Однако никакой заведомой худосочности и душевного малокровия! Вот грузный, неповоротливый Гран-громовник, рассыпающий с места остроты-аллитерации, Берг, культурист-литератор, профессионально вальсирующий в бешеном темпе, а в его широкой тени – минималист Стратановский, выдающий карикатурно-безумный, a la Андрей Белый, дионисический «шейк»; в роговых очках, в консервативной «тройке», при галстуке и в устрашающих советских ботинках, следы от которых полностью так и не удалось  отскоблить, и сегодня уже внучке своей демонстрирую (не без юмора, ясно) эту паркетину славы…

 

Некоторая внешняя шаржированность Стратона ему вполне органична, также как и оригинальная форма стихов. Камерный поэт, добившийся определенного признания в 90-е годы у нас, это уже очень много; пусть не без помощи меценатства (грантов фонда Бродского, например), но теперь, тем не менее, не столь уже «бедный всадник», как некогда. Лучшим произведением его я считаю, по-прежнему, раннюю философско-игровую поэму «Разговор Григория Сковороды с обезьяной Пишек». В дальнейшем гоголевский юмор пропал, появился неожиданный пафос, который, впрочем, придавал особый аромат его опусам, где события современности погружались в стихию мифоаллюзий (как-никак – сотрудник национальной библиотеки и сын переводчика Страбона и Геродота!).

 

С личной жизнью не слишком сложилось: он изначально не был предрасположен к счастливому мещанскому браку, но и на этом фоне попасть в руки психически неустойчивой алкоголички было уж чересчур мазохистично. Тут, разумеется, будет уже не до юмора.

 

В наших отношениях не все и не всегда было гладко. Однажды Кирилл Бутырин предложил мне временно заменить Сергея в качестве соредактора «Обводного канала». Тот страшно обиделся. «Но ты же сам говорил, что устал, что занят, что больше не можешь?!.» – удивился Кирилл. «Ну не настолько…», – невнятно пробормотал Стратон. Наверное тогда же он снял мою фамилию из своего стихотворения, с проблематичною рифмой «Лапенкова – Толстого», и заменил на не менее загогулинного, но, видимо, более надежного, «Кьеркегора». Умом пиита не понять.

 

……………………

 

Классический советский писатель вымер, как мамонт. Остались какие-то игрушечные слоники, замшелые ошметки былого величия. Однажды пригласили меня «почитаться» на патриотической половине Союза Писателей, в помещении за магазином «Военная книга». У них там, оказывается, сложилась молодежно-молодецкая секция со своими литературными междусобойчиками и с регулярными дерзкими заявлениями о собственном существовании на имя пис-председателя Ивана Сабило.

 

Молодежи, понятное дело, там осталось не густо, да и тем, кто остался, было уже прилично за 50. На мое чтение пришло человека четыре, что было, конечно, немало. Насколько эти товарищи репрезентативны для данной части Союза, не знаю, но личностями, каждый по-своему, они безусловно являлись. Один из них, самый культурственный, в середине вечера встал и, придравшись к цитате, высказал недовольство моим нетвердым знанием классических языков. И, закончив краткий спич длиннейшей гневной тирадой на древнегреческом, вышел вон. Другой «молодой» – автор фундаментального философского труда о тщете философии – весь вечер просидел, не издав ни единого звука и даже из вежливости не улыбнувшись ни разу, несмотря на обилие довольно смешных мест в моем тексте. Забыл сказать, что все это время один из знакомых снимал меня на видеокамеру, что, судя по всему, действовало на нервы третьему писателю-аборигену, представителю, как мне пояснили, православной прессы. Представитель сидел молча, глядя прямо перед собой, на коленях у него лежал кейс, и он с маниакальной регулярностью то закрывал на нем замки, то с громким щелканьем открывал их. Четвертый, бывший поэт-песенник, а ныне, по собственному признанию, просто пьяница и любитель добрых компаний, сказал мне после чтения с оттенком признания: «Да Вас со словарем надо читать!» Наконец, пятый, который меня сюда и привел, заключил с чувством сдержанного разочарования: «М-да, чувствуется ученик Дара. Тот всегда поощрял все эти анархические  игры со словом и нарушения нормы. И что мы теперь имеем вокруг?..»

 

Я понимал его грусть, да и трудно было не понять, ведь предмет грусти это традиционная литература со своими устоявшимися законами, с «завязками» и «развязками», с прописанным треугольничком «чуйвств» на лоне весенней природы и разное прочее, хорошо известное по урокам школьной словесности. И чем она нам не угодила?  Разве не лучше бы было вечно жить в этом аполлонически ясном, трезвом, ответственном, но в то же время романтичном и заботливом райхе? В конце концов, любое изощренное новаторство, эпатаж, надрыв и пляска на костях приедаются и утомляют, а простые, первичные чувства все равно остаются, хотя на людях их и не принято демонстрировать. В чем же дело? Отчего так неймется извращенцам и разрушителям? Какую масонскую клятву дали они Вельзевулу и на чьи кровавые деньги длится этот шабаш? А ведь ответ, дьявол его задери, до того примитивен и ветх, что стыдно его полоскать. Потому и не стану. Читатель и сам легко догадался. Скажу только в защиту шалунишек, что дионисийская пляска все же весьма заразительна, а физиономия вечного постника наводит на подозрение в лицемерии. Дионис столь же классически вечен и дряхл (в смысле – молод), как Аполлон. И то смешно и это грустно, а золотая середина неуловима, потому никто ее и не пытается даже поймать. Промолчим деликатно на тему об истине; возвращаясь же к нашим «слоникам», то бишь, к пересчету наших грустных баранов, почему не предположить, что странный абориген, рукоблуд с эрогенным кейсом, и был на самом деле величайшим философом, безуспешно подававшим сигналы о тщете всех наших интеллектуальных усилий… 

 

………………….

 

А вот, что мне еще подумалось с бодуна по поводу многострадальной нашей задумчивости. Любопытная ситуация сложилась со знаменитым «философским пароходом» из Серебряного века. Самые, ведь, разлюбезные были авторы в сов-эпоху – в плане тайных восторгов и открытых гонений. Одно лишь перечисленье имен звучало как музыка! Не столь обязательно их было читать, сколь упоительно произносить заклятые глоссы: Струве, Бердяев, Булгаков, Флоренский, Флоровский, Карсавин, Ильин… Консонансы сонорной фонации: просто гранулы свежайшей икорки лопаются на языке. Правда, уже в начале 80-х стали раздаваться (в самиздате, конечно) отрезвляюще-постные голоса, указующие на некую неизбывную «писательскую» составляющую творчества этих мыслетитанов, уже не отвечавшую пост-структуралистскому уровню современной гуманитарии.

 

Но вот запенилось время текстуальной свободы, пошла, пузырясь, густая лава печати и книги того же Бердяева объявились на каждом непродуктовом прилавке. И – всего результатов – одна-две расхожих цитаты о женственности русской души, соборности и коммунизме… Норовили очи горе, а родили мышку в норе (или как там в скрижалях?). Не думаю, что фокус лишь в пропаже эффекта запретного плода. Или просто неловко было ботать по религиозной фене в эпоху «первоначального накопления капитала»? Хотя, что могло быть неловким в то время, кроме самой неловкости, неразворотливости? Зато сегодня религиозные тенденции вовсю прут и пиарятся, но – вот парадокс! – почему-то в наиболее архаичных и ритуально-массовых формах (о госбюрократии лучше уж промолчу). Остается надеяться, что эволюция на этом не сдуется и через какой-нибудь десяток лет мы вновь дорастем до «нового религиозного сознания», а затем и до последующего его «снятия» в новом структурализме. Почему нет, если речь о стране, где национальный вид спорта – наступать на грабли всех форм, ферм, фирм и формаций?..   

 

…………………..

 

Где вы, старые бойцы и бойчихи Самиздата!?. Да вот же они! Вечный тип непочиняющих-примус революционеров, заслуженных литкаторжан, большевиков-броневиков, глубоких че-засулич, трепливо-потрепанных брешко-брешковских. Над ментальностью такого закала время не властно, Хронос охреневает. Сегодня исполнилось 20 лет со дня создания Клуба-81 и мы вновь в зале музея лучшего специалиста по бесам.

 

Уже на подходе, даже еще раньше, в метро, я учуял спецификум некой духовности. Какой-то мужик с суровым небритым лицом, в солженицынской шапке-ушанке, завязанной под подбородком, и чуть ли не в валенках, сидел напротив меня и читал… Дерриду в оригинале. Не слабо. Я его не узнал и только потом догадался, что это был никто иной как наш записной интеллектуал, Боря Останин, автор нескольких книг философских сентенций, энциклопедист, переводчик, редактор, культур-протектор, вручатель белого пузыря славы и т.д. и т.п. На входе торговали по себестоимости пучками старых, лежалых экземпляров альманаха «Вестник Новой Литературы», Берга и Шейнкера, по залу уже шнырял неопохмеленный бомонд и журналисты возились с телекамерой. На сцене – с детьми и супругой, восседал, обозревая социум сверху, наш матрос-дельтоман, антидамбист-каратист, художник-прозаик, альбатрос альманаха «Метрополь», а ныне незаметный киногерой и пестун трудных подростков, Петр Кожевников (когда-то и я вместе с ним увлеченно играл в «семь самураев»). Внизу копошились весьма живописные старички и старушки, ветераны отечественного авангарда. С трудом узнаваемые, но все еще приятные лица.

 

Старомодно-опрятный, похожий на приват-доцента, Борис Иваныч Дышленко, наш местный Кафка, на мой взгляд – слегка нудноватый, явно уступавший талантами своему покойному старшему брату Юрию, известному художнику и тайному писателю. Обрюзгший, скушно-самодовольный, Леша Шельвах, некогда яркий метафорист, ученик Сосноры и единственный в Ленинграде эстет от станка; халтурит теперь переводами чтива. Впрочем, ему есть чего вспомнить за рюмкою на досуге: как-никак в 90-е пешком и хичхайком в одиночку пересек Штаты, от брега до брега!..

 

Блаженный Слава Долинин! Все лучшее в его биографии – краткая эпоха раскольничьего клубного бытия, статья в энтээсовском «Посеве», ночь длинных граффити на стене Петропавловки («СССР – тюрьма народов!») и последующее наказание. В те достославные годы, когда будущие демполит-деятели Черкизов и Кошелев (последний – под знаковым псевдонимом «Коршунов»!) курировали лит-диссидентуру, Долинина и Евдокимова арестовали и руководство Клуба (Б. Иванов, И. Адамацкий) предложило подписать письмо в защиту В.Д., как члена сообщества. Естественно, добровольно. Многие, как те, кому уже были обещаны официальные публикации, так и те, кто надеялся, что когда-нибудь пообещают, и уж тем более те, кому мерещилось, будто денно и нощно их просвечивает КГБ (как яркие, а потому темные личности), само собой отказались. Но те, кто еще надеялся набрать на протесте недостающие (для внимания западных СМИ) баллы, и те, кому все равно уже нечего было терять и приобретать (вроде меня), письмо подписали.

 

Естественно, никому это не помогло. А вскоре на ТВ прошла очередная спец-передача о наймитах загнивающего капитала. Славу, уже сломленного (в отличие от упорствовавшего в своих заблуждениях Р. Евдокимова), допрашивал (во всех смыслах – перед камерой) известный некогда спец-журналист (не помню фамилии), вероятно тоже большой почитатель папы Доста (во всяком случае – Порфирия Петровича). Он в задушевном угаре напирал не столько на бумажное – через «Посев» НТСа – очевидное предательство Родины, сколько на то, что Долинин, вишь ли, сломался-раскаялся на допросах и предал тем самым своих же подельников. «Как ты себя теперь чувствуешь, после такого предательства?» – участливо-ласково интересовался спец-журналист. И добился таки, занозой в ноздре, очередной чаемой «ломки», схрумкал хрупкого тютю-очкарика. Слава, всем видом показывавший, что не может понять, чего ж еще от него после раскаяния требуют, жалко расплакался, наконец, перед миллионной аудиторией…

 

«Они меня тогда обманули!» – жалобно сообщил мне Долинин в достоевской квартире, в первом году 21 века.

 

Но сегодня все старое вновь было прекрасно. Убеленная сединами сотня хроников великой культурной эпохи общалась легко и непринужденно, попивая винцо с чувством хорошо исполненного долга [4].

 

Несколько позднее там же, и почти в том же составе, отмечали 60-летие Сергея Стратановского. Было еще более интеллектуально и весело, поскольку горячительного выдали на сей раз побольше. Запомнился рассказ Юрия Кублановского о недавнем вручении Стратону пастернаковской премии в Москве. Сергей прочел тогда свою знаменитую, довольно старую уже, поэму о Суворове. Но официозный столичный бомонд не совсем был готов к восприятию утонченных почвенническо-постмодернистских ценностей: Пал Палыч Бородин, входивший в прем-жюри, не выдержал и закричал: «Хватит! Хватит! Прекратите сейчас же!». Премию все ж не отобрали, благодетели. 

 

Но вернемся к морю разливанному пиитов, пиитесс и халявных напитков. Это ж как стали жить наши пииты! Естественно, я, как типичный маргинал, не мог не накушаться на дармовщинку, так что в итоге едва концы не отдал. Но то, что публику после стольких лет повидал, не жалею. Поэт Александр Миронов, в разговоре с которым я упомянул имя Эрля, буквально отпрыгнул от меня с таким испугом и обидой, что я и сам испугался. Не знаю, что подумал вечно мрачный, себе на уме, Петя Чейгин, когда я, широкая натура, приобнял его за широкие плечи. Потом наверное нагнал страху на беднягу Акулова, высказав пожелание повидаться с навещающей наши пенаты Юлией Вознесенской (его бывшей женой) – думаю, он принял меня за сексота (вспоминая теперь уже выражение его глаз).

Пьян был, не спорю. Иначе не стал бы усиленно хвалить роман Наля Подольского автору, нажимая на то, что пишет он много лучше Александры Марининой. То-то меня удивило, что автор как-то не слишком обрадовался моим искренним похвалам. А Женя Звягин, как мне на миг показалось, уже окончательно выпрыгнул из ума и пребывал в синильном маразме, однако супруга его за 20 прошедших по краешку лет совершенно не изменилась. Как и Кадя Бартов, крайне обрадовавшийся моему дружески-фамильярному отношению, словно мы вчера только расстались [5]. На самом-то деле, когда он в 90-е разъезжал с Митьками и Драгомощенкой по европам, я мешал тормозуху с палёнкой в банной кочегарке. А сегодня, когда писатели уже никому не нужны, т.е. вернулись в природное свое состояние, снова оные рады простому доброму слову и дареной рюмашке [6].

 

А синильность все-таки большое свинство: думаю, и я выглядел последним идиотом, когда приударил было за разбитной бабулькой, Татьяной Никольской, вовремя, впрочем, сообразив, что подруга Черткова, Бродского и спец по прочим футуристам, будет постарше меня лет на десять. И не случайно, видимо, меня тогда фотографировал в разных «психоложистых» позах Миша Берг (не иначе как для стенгазеты «Они мешают нам жить») [7].

 

…………………

 

А давеча я тут кайф от скуки словил: наткнулся в Сети на фотку из города Ачинска – «Фонари на проспекте Лапенкова». Да, размножилось весьма племя потомков Лапы Кутуза (см. первый, рапсодийный, Меморий). Кого средь нас только нет!.. И коллекционер кукол и денег, и хоккеист, и вот этот мне неизвестный герой. Но фонари все же светят не дюже, что не только по снимку заметно. Там же в Сети читаю заметку из местной газеты: «Ночью 8 октября в Ачинске на перекрестке улиц Мира и Лапенкова были задержаны двое молодых людей… злоумышленники поздней ночью решили подзаработать и, остановив первого попавшегося им навстречу солидно одетого молодого человека, попросили у него закурить. Получив отрицательный ответ, принялись избивать юношу. Когда парень потерял сознание, подозреваемые забрали у него все ценные вещи, деньги и пластиковые карты. В это время мимо на личном автомобиле проезжал бывший сотрудник правоохранительных органов. Увидев происходящее, он позвонил в милицию. Злоумышленникам скрыться с награбленным не удалось. Сотрудники вневедомственной охраны по "горячим следам" задержали грабителей. Ими оказались студенты одного из училищ города» [8]. 

 

…………………

 

В жизни российского человека, а писаки тем паче, всегда присутствовала одна злободневная, вечно актуальная тема – тема опохмела. Затрудняюсь сказать, к чему это ближе – к искусству или к науке. Наверное, все же к искусству, так как требует подчас нестандартных решений, дисциплины, силы характера и творческого подхода. Но не меньше здесь и традиционной науки, так как волюнтаризм тут недопустим, а трезвое понимание происходящих процессов и знание определенных законов просто необходимы.

 

Разумеется, не может быть единой схемы для всех, каждый действует в соответствии с местными условиями, обычаями, экономическими возможностями и спецификой органических функций, поэтому обращаться с этим вопросом стоит только к тому кругу, в котором вращаешься сам. И сразу скажу, что был просто поражен тем, как неумело, легкомысленно и бездарно подходили к делу очень многие мои знакомые. И не важно, что тут послужило причиной, хотя чаще всего это даже не наплевательское отношение к своему организму, а обычная лень и неумение планировать поступки и время, приводившие либо к бессмысленным излишним страданиям, либо к очередной пьянке. Но – хватит прелюдий.

 

Итак… Прежде всего – нужно выспаться, а встав и утолив первую жажду, не спеша умыться, почистить зубы, привести себя в порядок, чтобы отражение в зеркале не склоняло к мыслям о неискупимой вине перед человечеством. Важно, чем лучше унять утренний «сушнячок». Рассол… да, это, конечно же, классика, но желудок у нашего брата-интеллигента ноне не тот, чтоб так уж глотать без разбору. Вполне душеспасительна минералка (нарзанчик-боржомчик), еще лучше, если хозяйка с лета замочила бруснику. Но абсолютным, проверенным и несравненным, идеалом в вопросе утоления жажды является хорошо настоенный чайный гриб (большая редкость по теперешним временам). И, Бога ради, никакого пива и всяких тонических джинов! Потом желателен легкий завтрак: вкуснее – йогурт, но полезнее – кашка. И не надо морщиться, слушайте старших.

 

Первый этап благополучно пройден. Теперь – гулять. Продышаться часика полтора в парке, не меньше. Видите, уже не так туго натянуты нервы, сосуды и голову слегка отпустило. Можно рискнуть и перейти в наступление. Соточку водки со стаканом томатного сока, и – домой, к тарелочке горячих щец, либо мясного борща (когда-то, когда был помоложе, прекрасно шло острое баранье харчо)… Ну и довольно. Теперь на диванчик, под локоток – хорошую книжку, что-нибудь вроде мемуаров Георгия Иванова (читать как раз не обязательно, достаточно знать, что она под рукой). Можно для фона включить политболтунов по транзистору (по «ящику» – для глаз утомительно). Музыку – по самочувствию. И, конечно, ничего возбуждающего (вчера нагремелись), но не надо и симфо-минора, лучше всего – проверено! – идет нечто вроде Modern Jazz Quartet (неагрессивный, расслабляющий рояль Джона Луиса и бодрящий вибрафон Милта Джексона). И если план был реализован без дураков, то и реабилитация состоялась, с чем и поздравим друг друга.

 

…………………

 

Как-то так постепенно и для себя незаметно я вернулся в окололитературную тусовню после перестроечного развала Клуба-81. Только теперь тусовка расползлась по всему миру, общение стало менее теплым и тесным, но более, так сказать, глобалистским, многослойным и разноцветным. Возобновились ­– чуть на ином психоуровне – и некоторые старые связи (происшедший разброд был естественной частью всеобщей соц-пертурбации). И, соответственно, возродились некоторые моменты конкурент-ревнований идейного и личного свойства. Г. Трифонов, Б. Кудряков, В. Эрль, К. Бутырин… ряд новых знакомств и парад старых проблем. Не претерпел изменений, кажется, только алкогольный процесс. Впрочем, вру: раньше мы пили больше вино, и пили его действительно больше (или меньше пьянели?)…

 

Но не винным духом единым… Интеллектуальное общение с голубыми, как и со стариками и с прочими маргиналами жизни, определенно меня успокаивает. Причина проста: между нами нет конкурентного поля, нам не надо пыжиться друг перед другом – кто круче яйцеголовым лицом. Даже литературных споров практически не бывает. Не из-за кого. Для многих из них Катулл – актив актуал с тоскою по Лесбии, а Марсель Пруст – все еще подозрительный «безбашенный» авангардист, годный разве что к нестроевой. Так и славно: про себя сохраняет (каждый) некоторое чувство собственного превосходства.

 

Первым (из подмороженной связки) проклюнулся Геннадий. Выглядит в целом недурно: преподает американскую литературу и английский язык гимназистам, печатается – как жертва Режима – в виноградовском «Континенте», летом вояжирует – как белый человек – по Забугорью. По-прежнему, остроумен, вальяжен, столь же виртуозно заливает за баки и полирует мозги, но годы уже дают себя знать: сдружился со старческой тростью, блещет в улыбке единственным зубом, безбожно путает, то имя, то названье (эдакое перо от павлина, Шарло из былого Шарлю!), и лелеемую молодежь обозревает с меланхолической, платонической грустью.

 

Через него на меня вышел Сергей Дедюлин, заинтересовавшийся наследием Холоденко. Когда-то он издавал здесь самиздатский журнал «Северная почта» (совместно с Кривулиным), но мы не были знакомы, а ныне, будучи сотрудником Русского Института в Париже, он вознамерился издавать двуязычный литературный журнал «Око» и искал соответствующий материал. История получилась грустно-комическая. Со слов Геннадия он, видимо, представлял себе Холоденко как некоего запрещенного певца однополой любви и просил у меня – «для удовлетворения вкусов общественности» – рукопись соответствующего романа. Подобного жанра у моего покойного друга не было отродясь и я выслал по почте часть его неопубликованных рассказов, но содержание последних Дедюлина разочаровало. «Пришлите роман!», – упорствовал он. Чем Геннадий заслужил такой пиетет к своему слову? – поразился я и попытался в письме объяснить, какие случаются аберрации памяти у наших поэтов. Из того, что Дедюлин продолжал засыпать меня просьбами, присовокупляя к каждому посланию парижские открытки на тему изящных искусств, я понял, что он мне не верит, возможно, считает, что я «лежу» на ценных рукописях, дожидаясь более выгодных времен.

 

«То, о чем говорил Геннадий, – терпеливо уточняю я в очередном письме, – не роман, и не о том. На самом деле это небольшая повесть о любви мужчины и женщины, по меркам 60-х годов – вполне эротическая. Отцензурированная выжимка из нее была опубликована в альманахе “Молодой Ленинград 1972”». Здесь я не сдержался и – в ответ на недоверчивость адресата – с параноидальной дотошностью перечислил все выходные данные публикации, от имени корректора до шрифтовой гарнитуры. До Дедюлина, кажется, дошло, что его посчитали «неадекватным», и он перестал писать мне вообще. К сожалению, дело на этом не кончилось: меня стали доставать наследники автора с претензиями, что я отдал бог знает кому ценнейшие рукописи, а нет ни публикаций, ни денег. «Тебя обвели вокруг пальца!» – заявила мне дочь Холоденко (она же моя племянница по жене), после чего я тоже обозлился и высказался не без желчи по поводу наивных надежд заработать на несуществующей славе отца. По всей семейной цепочке пробежал скачок излишнего напряжения.

 

Тем не менее, я вынужден был несколько раз побеспокоить Дедюлина, настаивая на праве родственников узнать судьбу высланных рукописей. Но он не ответил. За него ответил мне Трифонов: «Сережа болеет. А еще у него больные родители. К тому же он очень занят работой. И просил передать, что рукописи ему не понравились». На этом заочная литературная дружба по переписке (и по «испорченному телефону») кончилась [9].

 

«Он странный человек», – успокоил меня Геннадий. Возможно. Вот открываю случайно «Вторую книгу» Н.Я. Мандельштам (М.: Олимп, 2001) и нахожу ссылку на именной указатель Дедюлина, который, однако, отсутствует в издании напрочь. И здесь что-то не поделили?.. Но кто из нас без греха? Так, известный анекдот Довлатова («Соло на ундервуде») о Холоденко, «бушевавшем по поводу того, что Фолкнер украл у него сюжет», основан на реальности. Он и мне жаловался (вроде бы полушутливо, а, может, и нет?), что такую аппетитную фабулу выстроил, но открыл книгу Фолкнера и тот весь кайф поломал…

 

С Геннадием, с которым после двухлетнего телефонного общения мы возобновили, наконец, отношения, связь на второй встрече едва не прервалась. На первой, подвыпив, он взял высокую покровительственную ноту «сахиба» в пампасах и предложил передать мои старые рукописи в издательство «Инапресс». Дальше – больше. Решив также закрыть былые недоразумения, из-за которых его появление в моем доме не поощрялось, он выдал мне на подарок семье тысячерублевый билет. «Я, кажется, был тебе должен?» Словно Гринев Пугачеву шубу с барского плеча. Да мы еще те пугачевы – не гордые, но справедливые, как сам народ; и, как писал молодой всенародный Горбовский – «дайте нам хоть рваных денег, будем благодарные».

 

В другой раз я был приглашен на «обмывание ножек» первенцу прозаической «генианы». Не знаю, как книга, которую еще не подвез издатель Ник. Кононов, но квашеная капустка, приготовленная в белоостровской синагоге, была божественно гениальная. Издатель, кстати, так и не прибыл, испугавшись встречи с критиком Пуриным, хотя последнего тоже не было по аналогичной причине. Праздник прошел на редкость удачно: сам хозяин только пригубливал, боясь показаться во всей своей натуральной красе, но мы с господами Ротиковым-Пирютко, Ловчановским и Андреасом Штрофельдом погуляли культурно и в меру. Наконец, кто-то из мальчиков-учеников [10] привез экземпляр долгожданной книги, но я тогда не успел, либо уже не сумел, заглянуть в ее внутреннюю суть и, может быть, не вовремя пошутил по поводу внешней гламурности формата издания. Через несколько дней получаю по почте большой конверт с возвращенными моими рукописями и запиской, которая достойна полного цитирования, но я сделаю это немного ниже в связи с письмами нашему, с Геной, общему другу.

 

Увы, время не лечит, и некоторые милые недостатки из легкой специфики превращаются в резкие складки характера, не менее заметные, чем складки на лице. «Гран» по-прежнему таинственно-дипломатичен, как японский штирлиц в русской бане, Эрль продолжает играть свою фугу – загадочного Творца, эдакого Байроничного Архивариуса Хеленуктизма, напоминая собой титульный лист, вырванный из старинной, уже утерянной книги. Мы встретились как-то (после многолетнего перерыва) в «Борее» – пить он уже не способен (и Гран, кстати, тоже свое отпил), отметили встречу рюмкою коньяка и совместным фото [11]. В другой раз я посетил Эрля на его новом местожительстве. Квартира в элитном доме с видом на залив, прекрасная библиотека и фонотека истого меломана – что может быть чудеснее и отдохновеннее в наши-то годы?!. А ежели еще и не служить… На кухне, от пола до потолка, возвышалась стена коробок с раритетными книгами и рукописями. «Вот, продаю кое-что понемногу, – молвил Эрль. – На то и живу». Оборотной стороной достойной морали оказалась чисто бытовая неухоженность: по полу самым буквальным образом были протоптаны тропки, шаг вправо – шаг влево влек за собой попадание в глубокий наст серой слежавшейся пыли… Все это на меня подействовало как-то слишком болезненно, я способен был на общение, лишь глуша себя дешевым бренди (хозяин обошелся за вечер единственной рюмкой) и смоля сигарету за сигаретой. Две недели потом я чувствовал себя банально отравленным; не в последнюю очередь – бытийной оригинальностью Эрля.

 

Предельная четкость размытости: полное ощущение нашей фантомности и виртуальности в нынешнем и без того виртуализованном мире. Горбовский пишет о русской трагедии (ни дня без виршей!), но сам – энлонавт-наблюдатель, живущий страстями другой временной вселенной. Все тот же первый парень и «велесов внуце» на мысленном древе-деревне с отблесками буранного темперамента. Изначально – расхожая модель от Габена-Есенина, но костюмчик больно уж впору былому гаврошу, прирос навсегда. То весь в ритме стиха, традиционно-надежного, как тальянка, то в отключке, обобранный бомжом-собутыльником, то в покаянной молитве, то в один голос все сразу – глоссолалия вслух.

 

Гран со своими изо-рассказами из жизни отпетых рабоче-советских окраин – тоже глоссолалии с платоновско-филоновским пришепетываньем на забытый первобытный мотив.

 

Эрль с Кузьминским – редкие формалистские фейерверки с бесплотными искрами из двух материковых медвежьих углов.

 

Трифонов в виртуальном пенсионном бушлате, как в тоге, перемежая позу Ахматовой с позой Ноздрева, тщетно пытается сохранить величие монумента патриция, но выглядит, скорее, как пустой кенотаф [12].

 

Бобышев на дальней делянке в иллинойской глуши. Мне с моим «протертым супом» понятен его «отсеянный жемчуг»: всю жизнь в тени старшего (от star) брата-врага… «Мне очень жаль, Боб, что твоя гнедая сломала ногу»…

 

Но это – одиночки-номады, от стаи отставшие, а что в самой гуще литературного варева? Как и положено, в центре циклона – полный отстой.

 

Побывали мы тут с Геной и Андреасом Штрофельдом на отчетной выставке в Манеже: два этажа живописи, полтинник – входной, триста – буклет, в буфете бутылка водки на ползарплаты литературного кочегара, курить – в унитаз. Евростиль – не разгуляешься. Кошмарней, однако, другое – в глубине, на отрубе визуальных перцепций, бурильщики словесной руды. Сонм пожилых второстепенных СПб-проф-поэтов читает в кругу таких же траченых молью и в труху истертых любителей. Микрофон упрощает всю игру синтаксиса и до заумничества искажает простую семантику. По периферии бродят случайные зачуханные посетители и явно заметна нехватка контингента моложе пятидесяти. Дар времен «Голоса юности» без зазрения совести бы застрелился. Где молодые сосноры, охапкины, леночки шварц?.. А может быть, всё путем? Кончен бал (в смысле – эон) и литература действительно отзвонила свое? А последний реальный поэтический голос – несчастный Вася Филиппов, доживающий виртуальный свой век в клинике для душевнобольных?.. [13]