рапсодия в мышиных тонах . . . . . . постмеморизм . . . . . . фотоприложение

Владимир Лапенков

 

Постмеморизм

 

 

(продолжение, назад)

 

Что до современных толстых журналов, то ситуация с ними напоминает мне былую ситуацию с журналами самиздата. Несмотря на кажущуюся разницу в тиражах, количество «благодарных» читателей вряд ли намного отличается у сегодняшних «Невы», «Звезды», «Континента» и тогдашних «Часов», «Обводного канала» или «Митиного журнала». И отыскать их теперь столь же трудно. А уж что до интеллектуальных последствий и влияния… Не думаю, что все более-менее существенное уже опубликовано, а зная, как устроены и функционируют наши массмедиа, можно быть уверенным: что-нибудь хорошее (в моем понимании) да не прошло сквозь императивные фильтры. О качестве произведений, благополучно преодолевших препятствия, лучше уж промолчу. А вообще вкусы и нравы литературных редакций сами достойны романа в стиле Тома Вулфа, а то и Гашека. Мне довелось взглянуть на это лишь краешком глаза, но впечатлений хватило надолго.

 

Особенно задело меня негласное обвинение в юдо- (а заодно и в гомо-) фобии. Не скажу, что полностью «чист» в данном специфичном и скользком вопросе, но меня бы не удивило, если б кто-то из противоположного лагеря сказал, что если я сам не гей, и не сионист, то все равно их подголосок (в концептуальном плане блистательный термин!). Хуже всего – я убедился на собственной шкуре, что какая-либо нейтральность на этой минной полосе полностью невозможна. Чтобы вы не сказали, любое слово – прямо как в полицейском кино – может быть (и обязательно будет!) использовано против вас.

Помню, из одной моей статьи редакция вымарала определение некоего г-на как явного антисемита, заменив слово «антисемитский» на… «курьезный». Эта изумительная субституция отвечала политике «недразненья гусей» и «непоминанья чертей», хотя, может быть, за нею крылась еще более глубокая, выстраданная, философия: ведь даже лучший из гоев не сможет здесь ничего изменить, лишь усугубит положение, так пусть и не влезает… Аналогична ситуация гоя у геев: мы, мол, тебе благодарны, конечно, за понимание и т.д. и т.п., но в конечном итоге ты все равно герой не нашего романа…

 

По тем же причинам субъектам навроде меня нечего делать и в посконно-сермяжном стане истовых патриотов, будь они коммуняки, службисты, шаманы-неоязычники, евразийцы, атланто-арийцы либо какие-нибудь васькобуслаевцы-толкинисты в самурайских доспехах. Пролетарское, кровное ли, генитальное… чутье есть чутье, и коллектив всегда коллектив со своими чинами, ритуалами и взаиморасчетами. Маргиналов-единоличников просят не беспокоиться.

 

Но вернемся к литературной действительности. В свое время я написал критическую статью на скандально известную книгу Ильи Гилилова («Тайна Великого Феникса»), где среди прочего выделил главный nervus probandi нескончаемых поисков персонажей на место Шекспира. Многие почитатели творчества Великого Барда неудовлетворены куцыми сведениями о его личности, а еще более возмущены содержанием оных, рисующих гения в виде мелкобуржуазного скопидома и склочника. То ли дело – фигуры благородных аристократов, его современников – интеллектуалов, эстетов, героев, красавцев!.. Такой школьный романтизм представлений о гениях, видимо, неистребим, но это не означает, что с ним надо смириться. Не буду пересказывать саму статью, расскажу лишь о ее злоключениях.

 

В «Звезде», даже не читая, заявили с порога: нет-нет, мы на эту тему, гилиловскую, уже откликались [на мой взгляд, не слишком убедительно. – В.Л.] и более возвращаться к ней не намерены. И вообще, нас больше интересуют злободневные темы, наш читатель уже перекормлен разного рода шекспиро-досто- и бродсковеденьем [1].

 

Ох уж эта пастырская забота о духовном здоровье читателя, тонким образом сказывающаяся на его покупательских интересах!

 

Выбор в нашей столице не дюже велик и я направился в редакцию «Невы». Милейший завкритотделом, Борис Соломоныч, статью взял и сказал, что созвонится со мной через пару недель, но когда через месяц я сам позвонил ему, он, вежливо извинившись, попросил заслать еще один экземпляр, т.к. предыдущий уже затерялся. Но и в этот раз статья не была прочитана по причине невосстановимой порчи бумажного носителя. Когда я привез третий экземпляр вместе с дискетой, Борис Соломоныч грустно указал мне на потолок над своим письменным столом. На потолке, на месте отвалившейся старинной лепнины, зияло неаппетитное лохматое отверстие.

 

«Так и живем, – не без юмора развел руками завкрит. – После дождя протек потолок, а ваша рукопись лежала как раз с самого верху, предназначенная для первоочередного прочтения…»

 

Наконец, по прошествию еще какого-то времени, Борис Соломоныч сообщил, что ознакомился с рукописью. «Давно уже пора было что-то такое написать, а то от этих новомодных сенсаций проходу нет. Будем печатать. Позвоните через пару недель».

 

Спустя названный срок, он позвонил мне сам и сообщил: «Состоялось редакционное собрание и мне заявили, что статья не пройдет. Наш читатель не знает, кто такой Гилилов и с чем его едят, он ничего не поймет в данной полемике».

 

 «Но вы же…» – пытался я что-то промямлить.

 

«Вот именно! – подхватил завкритотделом. – Я отстаивал с пеной у рта. Так им и заявил, что я-то, ведь, понимаю, мне-то, ведь, нравится… На что мне довольно резонно ответили, что мне и по статусу положено понимать, за это мне как раз деньги платят… А читатель наш не обязан ничего понимать, он сам платит деньги…».

 

Я почувствовал себя мореплавателем, ступившим, наконец, на твердую землю. Кажется, это в советское время о духовном состоянии читателя заботились с таким предельным вниманием, и вот переменилось столь многое, а в итоге ничего не переменилось, разве что сместились акценты. Однако на этом мое обучение насущной духовности еще не закончилось. В дело вмешался Геннадий. Сам он, конечно, не стал читать моих опусов, но дал пару московских адресов и телефонов.

 

Поначалу я позвонил Татьяне Бек, завпоэзией «Вопросов литературы». Я считал себя уже достаточно тертым для начинающего, вечно юного литератора и потому в разговоре с ней ни о чем не просил и ничего не рекламировал, лишь попытался вызнать, способна ли заинтересовать редакцию журнала сама тема и стоит ли присылать подобную рукопись.

 

«А я не знаю! – с плохо скрытым удивлением и возмущением, даже с вызовом ответила Бек. Я попытался что-то там объяснить, но не слишком успешно и договорился только, что рукопись вышлю. Через день Геннадий рассказал мне о телефонном разговоре своем с московской мэтрессой: «Звонил какой-то сумасшедший! – сообщила Бек. – Добивался сведений о планах редакции и требовал опубликовать у нас статью, которой место где-нибудь в «Иностранке» [хорошо, не в уборной! – В.Л.]. Мы же занимаемся отечественной словесностью. Чего ему от нас надо?!.».

 

Я к тому времени статью им уже отослал, но ничьего покоя она не нарушила: вылежав во всех положенных пунктах необходимые сроки, она вернулась назад в слегка помятом, но все еще девственном конверте. Мною овладел своего рода спортивный азарт: если нет ни одного отрицательного отзыва, то в чем же дело?!. Надо пройти путь унижений до конца! Я воспользовался другим данным мне адресом и направил рукопись в «Континент», причем перед тем условился с Геннадием, что он поговорит с редакцией, как их постоянный автор, и пояснит, что речь идет всё же не об очередном «госте с улицы», а о человеке, некогда с восторгом отмеченном их отцом-основателем, покойным Максимовым.

 

Проходит какое-то время и Геннадий сообщает мне, что ему звонили из редакции и спрашивали, сколько автору лет и какая у него ученая степень. Прошел еще месяц, затем другой – никакого шевеления. Я сделал последнюю попытку и отправил в редакцию письмо с вопросом о судьбе рукописи. Ответа не последовало. Ничего не хочу этим сказать об эволюции «Континента», некогда бывшего грозой и пугалом советской идеологии, но на странные мысли навела меня информация, которую я раздобыл в Интернете о персональном адресате моих посланий. Адресат-завотделом – литературная девушка – незадолго до «Континента» работала обозревателем в журнале под названием… – никогда не догадаетесь! – «Цирк» [2].

 

Вот теперь я уже полностью повзрослел и помудрел, скинул в Сеть свою статью и более ничему не удивлялся. Что вы хотите от простых смертных, когда сам Вильям Шекспир

 

………………………….

 

Настала эпоха электронного «мыла» и я – через океан лет и пену Атлантики – вновь законтачил со столпом-патриархом, уже много лет держащим над нами 9-томный свод поэтического авангарда, К.К. Кузьминским. Он же – КККропоткин-Махно, КККатализатор, Киклоп-КККаннибал и Миклухо-Маклай среди культурно диких аборигенов и оковбоенных эмигрантов.

 

Стиль его письма, характера и образа жизни ничуть не изменился. Славные 70-е! Правда, и самому патриарху уже за 60. В таком возрасте нелегко гнаться за мос-«комсомолом», но, читая его письма и глядя на его фотографии с дерзким задиром литературных штанов, поневоле задумаешься над смыслом жизни. Или это я сам уже подрастерял юнейшие идеалы?.. [3]     

 

Костя – гениальный Субъективист, фигура неповторимая. Но, отдавая ему должное, и даже восхищаясь им (почти что как Даром), не придаю никакого объективного значения его оценкам литературы и литераторов: кто «гений», кто «говно», а кто «мандавошь». В то же время из таких вот субъектов и субъективизмов и складывается в итоге реальная картина литературы.

 

Ну, а картина виртуальной литературно-местечковой жизни отчасти вырисовывается из нашей переписки.

 

Из моих писем Кузьминскому:

 

Дорогой ККК! Поздравляю Вас и Вашу героическую супругу с очередным юбилеем. Естественно – благопожелание здоровья и неугасимости творческих потенций! Молодежь еще вполне может равняться на зеленое знамя полутораглазого стрельца [4] и застрельщика инвенций и инноваций. Наверное только у Вас в могиканской Божедомке [Лордвилль в Делавере] имени 3-го артнационала еще бурлючит и теплится какая-то жизнь.

 

А в нашей диарейно-борейной Петрограции даже скандалы какие-то сонно-заспанные. Я писал уже об «обмывании ножек» Гениной книги: Штрофельд, Пирютка, Ловчановский, молчаливые молодые курьеры… вроде все было мило и пьяно. Гена – примеряя на себя Даров образ – выразил геройское желание меня напечатать и передал часть моих бумаг Ник. Кононову. Дальше все было очень смешно, т.е. – по-нашему, по-бразильски. Вскорости получаю от него – Геннадия – взад свои рукописи и письмо следующего содержания: «…Издатель сказал мне следующее: «Не вижу возможных читателей ТАКОЙ прозы. А мой интерес – сугубо коммерческий… Издавать убыточную литературу сегодня никто не рискует…». [Далее – Геннадий (видимо уже заглянувший в мои тексты)]: «Общаться с тобой живьем у меня уже нет сил, не хочу под конец собственного существования усиливать мою неприязнь к людям. Книжку свою тебе НЕ высылаю, ибо ты на ее и мой счет уже высказался со всей полнотой». [А я тогда всего лишь состроил удивленную мину по поводу формата и глянца издания, а вовнутрь заглянуть не успел. – В.Л.]. «Видимо, жизнь – эта наша всеобщая мачеха – НИЧЕМУ [курсив Г.Т.] тебя не научила. Утолять собственную закомплексованность все же более продуктивно будет, не превращая окружающих в ее жертвы».

 

Нет, правильней было бы сказать – научила, но не тому. В частности, в отличие от нашего доброго друга, она научила меня, что мало-мальски стоящая литература это уже жизнь, и она не ограничивается продажным издательством и презентабельно-светской тусовкой. Бедный Гена не в силах понять, что ни школьные проповеди, ни обещание-лишение пряника, ни разрыв отношений не могут стать надежным щитом от чужой эстетической рефлексии, всякое дополнительное его движение только вписывает новое лыко в очередную строку. Шоу маст гоу.

 

А совсем недавно меня посетил, наконец, впервые за несколько лет, Борей Горыныч Кудряков (можно подумать, нас разделял океан!). Он не подарил мне своей книжки, но надписал купленный мною ранее экземпляр. Сейчас он работает в обновленном футуристическом жанре картинок с рассказами (а не наоборот), я отскирнул ему часть его рукописей, за что был вполне в новом духе премирован ста рублями. Гран с интересом и некоторым изумлением прочел Вашу книгу: [5] «Написано блестяще, но это самоубийство. Как только он не боится? Костя стольких людей в ней обвалял, что тут не одним киллером пахнет». И надо же было так случиться, что именно в этот момент мне позвонил – впервые за несколько месяцев – Владимир Ибрагимович. Узнав, что у меня в гостях Кудряков, он передал ему через меня Вашу благодарность за присланную книгу, но сам разговаривать отказался. «Кудряков ужасный человек, он самым наглым образом подводит и обманывает людей, берет деньги за фотоснимки, а сам их не отдает». Чувствуя, что я несколько занят гостем, Эрль вдруг (т.е. специально) стал крайне неспешно делиться со мной по телефону воспоминаниями о Даре, обсуждать возможное издание его книги и т.п., пока я не был вынужден уже сослаться на занятость. «Эрль ужасный человек, – сказал после Гран, – он курит план и плюет всем в лицо. Он ненавидит людей. У него едет крыша и он обвиняет всех в каких-то выдуманных преступлениях. Да, у меня действительно есть нужные ему снимки! Я за них никаких денег не брал, но и за деньги я ему их никогда не отдам!» И добавил еще нечто в том духе, что оскорблений более ни от кого уже не потерпит: может и в рыло…

 

Кстати, в свое время Ибрагимыч звонил мне и просил выйти на Геннадия, дабы тот вернул, наконец, некий журнал, взятый у него лет 30 назад. «Каждый сходит с ума по-своему, – ответствовал мне Геннадий, – похоже с возрастом у Эрля активизировались тараканы в голове. Впрочем, давай съездим к нему – вернем пресловутый журнальчик». Я эти слова передал. «Нет-нет, лучше вы сами, – испугался Эрль, – живьем его видеть сил нет». На том тогда дело и кончилось.

 

Да, еще раз повторюсь, что литература и жизнь вещи хоть и плохо совместные, но совершенно неразрывные. Особенно в нашей залежно-слободской Петрограции. Ваш В.Л.

 

……………………………

               

Из ответа ККК (с сохранением особенностей авторской орфографии и «пунктуации»):

 

…ну и что тут скажешь?..

как-то, сидя в холодной сауне, в вермонте, саша соколов излагал мне:
«ну почему в эмигрантской литературе – такие блатные нравы?...»
отчего ж, говорю, максимов – уголовник, юз – уголовник, разве только солж – «палытыческий»…

оттого и нравы такие…

вот это – ПРАВИЛА ИГРЫ – меня и раздражает поболе, нежели «семейные дрязги», прозо-поэтические а я всю жизнь – играл ПО СВОИМ правилам и в писмах, и в прозе, и в антологии, и в стихах
одно дело – дуэль гумилёва с максом калошиным (уже цирк), буржуазной ещё культуры, другое – наши разборки, ЛЮМПЕНСКИЕ... надо знать свой класс и не удивляться

обнимите там всех воюющих

я тут лежу за пулемётом и жду ТУАРЕГСКОЕ ВЕРБЛЮЖЬЕ СЕДЛО
помимо доброй сотни клинков, накупленных со всего мира
ваш неизменно, ККК-64 [6].

 

От В.Л. – ККК:

 

Еще немного о вышней правде в отечестве: некое, не буду указывать пальцем, известное издательство надумало таки, с подачи Бориса Иванова, выпустить хрестоматию прозы 60-х – 80-х гг., но ихние «бабки» решают, какие будут печататься дедки. Дар (из моего архива) им не показался, я через того же Б.И.И. пытался им доказать, что ИСТОРИЯ, мол, и т.п., даже переслал рассказ уважаемого среди народной интеллигенции Довлатова («Последний чудак»), но у споносёров свои понты и причуды…

 

……………………

 

В минуты редких просветлений кусочками почитываю пописанную (Вами) «Книгу писем». Есть своя сермяжно-запорожская завидная прелесть в Вашем делаверском сидении (при-лежании): угрей там давить-коптить и по пицце размазывать... да сирены в баньке гундят... Лепота! Я раз в году тоже забираюсь в карельскую глушь на устатки тещиной дачки поматериться с природой. Друзьев-учеников, правда, нет, также как денег и публикаций, зато есть, как писал Дар, полная свобода… Однако не все и тем богаты…

 

Что до Вашего неожиданного дивления интернет-человечеству [7], то тут я более Вам дывлюся: да чего ж Вы ждали-то? Или «компутер» мозгов прибавляет кому-то? А ведь наш великий учитель Дар еще четверть столетия тому писал, что читатель во всем мире глуп как гвоздик, ничего, кроме порнухи не читает, ничего, кроме политических скандалов не ценит, и один читатель, такой как Дар, ценнее миллионов идиотов-профессоров. Я нахожу сему подтверждения буквально каждый день. Причем, глупый-то гвоздик еще не столь безнадежен, ему еще можно что-то втемяшить (если с безжалостной методичностью долго и больно бить его по мягким местам головы), а вот с профессурой и издателями все гораздо мрачнее. Их болезнь не только неизлечима, но и очень заразна, а научное звание ейное – АПРИОРНОСТЬ. Оне, в отличье от Дара, заранее все уже знают и решили как надо, вчитываться им без надобности. А вспомните, не бывало ли и у нас с вами подобных постыдных симптомов?.. Белые-красные – ладно, но ведь и зеленые, бывает, Нестор Иваныч, пограбливают?..

 

…………………..

 

…Вымирает-опадает мужейная косточка. Сие, конечно, очень по-русски-совецки: неспособность объединиться, протрезвиться, скинуться, наконец. Андеграунд, блин! А кто сумел выползти на свет баблово-тусовочный, тот сразу же ненужный прах с себя отрясает. То во времена былинные, Даровы, считалось, что продаваться западло, а ныне – инако. Напротив, выбить чегой-то из чьей-то мошны – числится за героизм и умственную адекватность... Мне тут, кстати, недавно попались любопытные документы – кто-когда-сколько-на что урвал, припав к сосцам сцедрого Сороса. …Тут много знакомых имен, в частности – Бугаев-Африка (20 тыс. баксов), митьки (столько же), А. Белкин – 5 тысяч на создание «серии объектов, посвященных проблеме взаимоотношений людей с миром насекомых» и т.п. [8] Так что может я и поторопился мужей в культур-музеум сдавать: ще не вмерла, не сгинела… Я, впрочем, 20 последних лет сидя в своей башне из отмороженных мамонтов на рыбьем меху, не слишком в курсах, что там происходит на культовом фронте…

 

…………………………

 

Дорогой ККК! Вот и еще на одну ступеньку ближе к Богу. Но нам ли быть в печали? Шоу все равно продолжается, а наши роли в оном все ж не из ряда «кушать подано». Поскольку я платоновский идеалист, то надеюсь, что где-то наверху нам зачтется, даже если вся литература в скором времени вообще улетит в тартарары. А поскольку я еще и стоик-фаталист с ведантистско-буддистским уклоном, то держусь положения – делай, что можешь, а там будь что будет. Посему поздравляю Вас с очередной датой и желаю пребывать и далее столь же веселым, но не слишком датым.

 

А наша старая гвардия не столь уж пердуниста, как нынешняя отвязная молодежь. Во всяком случае уже способна иногда понимать Другого, а не только плеваться во все стороны. Тут я недавно попил в компании звездюков и напоролся на некоего пиита Евг. Каминского (автора нескольких книжат-стишат), коий у них новый завотделом прозы. Разговор несколько раз грозил закончиться заурядным мордобоем, но Евгеша все же струхнул. А я  что? Я – энтомолог. Насколько я понял, он искренне ненавидит все наше похеренное поколение и обещал по мере сил похеривать его и дальше. Потом уже меня предупредили, чтоб я был с ним поосторожнее – нагадит просто из любви к искусству. Хотя именно он назвал меня провокатором и тусовщиком,* но сам-то по-фрейдистски хорош: еврей из когорты православных патриотов-антисемитов, близких к покойному митрополиту Ладожскому, с православной стихолирикой и квазисимволистской красивостью. Как он стал у звездочетов завотделом я не в силах понять. Появился и другой молодой делец завделами с грузинской фамилией и русским именем-отчеством, зарубивший меркадером мою статью, уже поставленную в номер. Статья теперь в Инете и уже переделана в книгу (м.б., выйдет)…

Ваш В.Л.

 

[*Сие за то, что я заступился за несчастного старого Борю Дышленко, чьим рукописям дали от ворот поворот, хотя и не являюсь его особенным почитателем. А какое мерде у них печатают, я даже сказать не могу, т.к. не в силах читать. Что до моего там – звездного – присутствия (впрочем, почти законченного), то отвечу притчей, рассказанной мне в свое время Даром. Ему некогда по пьяне ругал сов-власть и партию Назым Хикмет; [9] наш естественно спросил, как же при таком отношении он сам-то в партии?, на что тот ответил – а для того, чтобы в ней был хоть один нормальный человек!].

 

………………………

 

Наконец, после многих мытарств, вышла наша, совместная со святой энтузиасткой Асей Львовной Майзель, книга Дара и о Даре (также, как и изданные ею ранее книга стихов Васи Филиппова и книга писем ККК, на деньги ее сыновей, профессорствующих в США).

 

От В.Л. – ККК (июнь 2005):

 

Дорогой ККК! Отчитываюсь. 21-го июня я устроил в ред. «Звезды» презентацию книги [10]. Посылаю отдельным файлом речь, которую я там прочитал. Присутствовало человек 50-70, половины я и в лицо не знаю, явно какие-то профессиональные ходоки-халявщики. Но были и известные людишки – Боря Тайгин, сексолог Лев Щеглов, Стратановский, Лида Гладкая (сказала пару слов), Д.В. Бобышев (читал о Даре после меня), Нина Катерли (тоже говорила), Борис Иванов (на удивление сказал хорошие слова, хотя не удержался от намеков на то, что отъезд Дара был связан с его «исчерпанностью» и «отставанием» от нового поколения рокеров и интеллектуалов из круга «Часов»; на что я сразу же выступил с опровержением). Гена [Трифонов] прочел прекрасные стихи в честь Аси Львовны. Были еще Ротиков-Пирютко, критик Н. Елисеев, ваши приятели Гиневский с Михайловым, писатель Охтин-Смирнов, Машевский, Бутырин, Арьев, ясное дело, и др. Вечер прошел на ура: вспышки блицев, упиванье водкой с братанием. Все это на скромную зарплату моей супруги, которая еще снимала все на камеру… Раскупили всего несколько экземпляров  книги (остальные дарились), но я хоть вернул свои траты и еще осталось на посылку в Париж Марамзину и на транспорт до дома. Интересно также, кто не пришел: Эрль потребовал книгу ему переслать с нарочным и сослался на занятость изданием Аронзона, Вова Алексеев и Кудряков предпочли загород, Охапкин обещался, но потом сослался на приход к нему нежданных гостей (наверное очень важных!), Шельвах манкировал, Толик Степанов обещал и не пришел (на следующий день я встретил его в метро и прошел мимо), Горбовский давно в деревне, у Сосноры молчит телефон, Кушнер ответил, что днем раньше у него самого презентация в Пень-клубе, после которой его увезут отцветать на лоно природы.

 

Пока единственно, кто откликнулся по прочтении книги – Лида Гладкая, с искренними поздравленьями. А вот Леша Любегин ухитрился испортить мне настроение с мастерством старого садиста-достоелюба. По-моему, не Васе Филиппову, а ему самое место в дурдоме. Дурашка, между прочим, не знает, что теперь наш разговор с ним это еще одна страничка в добавлении к моим мемуарам. Всем воздастся по делам их.

 

Он не пришел на вечер, и когда я специально встретился с ним, чтоб подарить книжку, не захотел объяснить причину отсутствия. В тот же вечер он позвонил мне и я с опозданием понял, что под маской «божьего человечка» кроется гигантское болезненное самолюбие. Всё в книге плохо: и сама она у него сразу стала распадаться на страницы [тоже, чай, не железная!]; и, мол, надо было ее не клеить, а сшить, да ладно уж, скреплю скрепками... [отец ты наш, можно подумать, что на издание деньги давал!], обложка – говно; мол, Валентин Левитин какой-то с видом портвейна, да и коричневый цвет Дар не любил... [Вот оно как! Стало быть, голубенький или красный, желтый или ядовито-зеленый был бы лучше?], тексты Аси замечательны [до меня не сразу дошло, почему он это сказал трижды с акцентом, потом понял, что этим он хотел «тонко» намекнуть, что все прочие тексты – плохие].

 

Ладно, говорю я, это не главное, главное – сам Дар. И тут он мне выдал, до сих пор я в «грогги»: а Дар-то тоже, понимаешь, того – противоречит сам себе, парадоксы там всякие... Я [то бишь, Леша], когда-то это все самолично перепечатывал на машинке и спорил по каждому слову [обучал, фазер-факер, старика правильно мыслить!], а Дар, якобы, учил одному: разрушай, разрушай, разрушай! [конец цитаты].

 

Тут уже я, В.Л., говорю, что с чувством юмора у тебя, родной, слабовато, не надо все буквально так понимать... Да, отвечает божий юрод, с тех пор, как похоронил мать, которая учила, в отличие от Дара, добру, нет у меня чувства юмора...

 

И бросил (он) трубку. Такой ненависти никак я не ждал. Да уж, разговорчики в строю… о добре... Добро бы был кто-нибудь из дальних иль посторонних... Как гласит народная мудрость: не делай добра – не получишь говна.

 

На сегодня достаточно. Ваш В.Л.».

 

…………………………..

 

Раз уж речь зашла о книге Дара, то прерву почтовый романс и приведу (с некоторыми сокращениями) свою «Речь» на презентации, в каковой я постарался не повторять уже сказанного ранее в редакторских комментариях.

 

«В сентябре 2005 года исполняется четверть столетия со дня смерти Давида Дара. И за все это время – что меня самого удивляет – его образ в моей памяти не только не потускнел, но становился все ярче. Что связано не только с глубиной личности Дара, но и, конечно, с моим собственным взрослением. То, что ощущалось ранее интуитивно, сегодня – осмыслено; причем, постоянно открываю для себя все новые детали. Последние штрихи были добавлены уже в пору работы над этой книгой. Ее читатель легко заметит различие интонации Дара в письмах к разным людям, притом, что всякий раз он целиком оставался самим собой.

 

Дар игровой, ироничный, остроумный, парадоксальный, хулиганствующий, и Дар романтический и лиричный. Полемист, отстаивающий свою точку зрения, или Дар – из писем к Асе Львовне Майзель – абсолютно серьезный, самокритичный, недовольный собой. И это далеко не весь Дар: в непредставленном в нашем издании письме Леше Любегину Дар весь – просто крик одиночества и неприкаянности. И везде – настоящий.

 

Можно увидеть здесь своего рода ренессансный тип личности. Не от универсализма и многопрофильности интересов, как у реальных представителей Возрождения, а на уровне глубин духовного и эмоционального мира. Речь совсем не о протеизме, у которого отсутствует стержень личности, а о непривычной широте, благодаря которой у каждого из его знакомых был свой образ Дара.

 

Действительно, как можно находить общий язык и с поэтами, мыслящими в классических, нередко религиозных, категориях, и с отъявленными формалистами (опять же, не одинаковыми!), битниками, рокерами, старой петербуржской профессурой, диссидентами, психопатами, номенклатурными писателями, западными славистами. и т.п.?!. Или – иные контрасты: он признавался в неистребимом страхе перед хамами, милиционерами, бюрократами, «комендантами» (известный персонаж его рассказов). Но этот «трус» был в войну командиром разведбатальона и героем боев на смертельном Невском пятачке. Он не побоялся объездить (на рубеже 1960-х) весь Союз на мотоцикле. Главный вопрос, который он слышал повсюду от местных властей: а по чьему поручению ездите? И те никак не могли переварить ответа, что по собственному побуждению и желанию.

 

Но самой любопытной историей из области психологии мне кажется следующая (также оставшаяся за пределами книги). Дар рассказывал, что высочайшее счастье он испытал в жизни дважды. Первый раз – когда вышагивал в колонне на военном параде, и чувствовал, что на него в эту секунду смотрит весь мир. Позорное, стадное, чувство, но – наслаждение ни с чем не сравнимое. И второй случай – когда он стоял на трибуне Союза советских писателей и произносил речь в защиту сейчас уже не вспомню кого – Бродского, Солженицына, Пастернака или кого-то еще. Он говорил: «Я стоял, маленький, тщедушный, едва видимый на трибуне, а мне противостояла озверелая толпа номенклатурных писателей, и эта толпа кричала, чтобы заткнули мне рот, чтобы я немедленно убирался прочь. Они яростно стучали ногами и выкрикивали оскорбления, а я, стоя один против всех, неземное испытывал упоение».

 

Еще один случай. Цитирую из статьи критика Владимира Соловьева «ГЛАСНЫЙ в эпоху БЕЗГЛАСНОСТИ»:

 

«Увы, в кампании против Бориса Пастернака участвовали не только заведомые негодяи, но и такие достойные писатели, как Леонид Мартынов, Илья Сельвинский, Виктор Шкловский, Николай Тихонов. Давид Яковлевич Дар рассказывал мне, как валялся в ногах у своей знаменитой жены, умоляя ее не ездить из Питера в Москву на антипастернаковский шабаш, но Вера Федоровна Панова свой партийный долг выполнила».

 

Добавлю от себя, что Панова была беспартийной и даже верующей христианкой. Тут, скорее, совестливость, чувство морального долга лауреатки, непожелавшей кусать кормящую руку. В продолжение сюжета вспоминаю рассказ профессора Вяч. Вс. Иванова в одной из телепередач начала 1990-х. Иванов, будучи молодым человеком и соседом Пастернака в Переделкино,  наблюдал на его даче приезд Дара. Дар буквально бросился на колени перед Пастернаком, вымаливая прощение за поступок жены.

 

С 1977-го Дар – в Израиле, и вновь в кипении гражданских страстей. Читаю отрывок из текста Ильи Люксембурга «Рядом с праведниками», случайно найденный мной в Интернете:

 

«Самое главное осталось там, в России – самое дорогое в твоей биографии. А здесь? Ну сколько прожито здесь? А скольких успел узнать, полюбить… Но и эти ушли, будто бы в одночасье. И пусто, пусто без них, их так не хватает: …Давид Дар, ребе Нафтали… Этих мы выбирали себе в друзья в зрелом возрасте, по принципу духовных корней… высшей близости. Тех, кто вместе с тобой с гордым достоинством эту землю топтали… любили ее беззаветно. Четко осознавая всю жестокость нашей жизни в Израиле. Эту суровость – нести на плечах, как бесценную ношу, хрупкое СВОЁ государство. Неравную силу соотношений: по эту сторону мы, а по ту – весь остальной мир».

 

В документальной повести Григория Свирского герой, бывший советский ученый Наум Гур, также участвует в местных социальных баталиях, вечных конфликтах между государством и личностью. Героя поддерживает то, что он не первый находится в подобной ситуации. Свирский пишет:

 

«…есть подлинная правда, которая властям нежеланна... Есть, есть такое мнение! Давайте его выслушаем... Наум достал из портфеля свой старый магнитофончик "Сони", включил его. Прозвучал тихий поначалу голос – стариковский, с хрипотцой… Голос был из могилы. Голос писателя Давида Дара, которого израильские знакомые называли "Дар небес": так он был молод в свои семьдесят пять лет, интересен, весел. (на самом деле – неполные 70. – В.Л.). …Наум последний раз видел Дара лет тридцать назад, под Москвой, в санатории Академии Наук, когда Давид Дар и его жена Вера Панова вселились в соседний номер. Какое это было счастье побыть, пусть ненадолго, их соседом, их добрым знакомым, услышать рискованные, в хрущевские годы, тосты Давида, вроде того, памятного: "Подымаю бокал за мечту моей жизни: бескровный распад советской империи". Когда Вера Панова умерла, Дар прилетел в Израиль. Говорили, чтоб уйти от родственных споров о наследстве жены… Бессребренник, он сказал и тут: "Без меня". В Израиле не искал поблажек… из Иерусалима, где произошел неожиданный для властей общественный суд, привезли Науму магнитофонную ленту, которую он не мог слушать без слез…

 

"Я прибыл сюда сказать о госпоже Шуламит Виноград, в чьи руки мы попали, о том, что ее деятельность наносит прямой ущерб всему еврейскому народу, – звучал негромкий хриповатый голос. Звучал откуда-то с небес… – …Я обвиняю госпожу Виноград в черствости и бездушии, …поведение мадам Виноград в ее должности является не просто небрежностью, а преступлением. Что говорить обо мне, старике, которому скоро умирать. Я не могу равнодушно думать об ее отношении к молодым, к детям…» (конец цитаты).

 

Теперь, возвращаясь к нашим пенатам и к своим воспоминаниям, могу ответственно заявить: этот защитник никогда не сюсюкал с опекаемыми, особенно расслабляться и самоуспокаиваться не давал, почивать на лаврах-фактах его любви/уважении к кому бы то ни было вовсе не следовало. Чуть-чуть потеря самоконтроля и опекаемый мог вылететь за дверь. И стихи, написанные любимым учеником не становились – из-за этого одного – в глазах учителя столь же любимыми, если не были сами по себе яркими и запоминающимися.

 

Конечно, каждый человек неисчерпаем, и я немало встречал в жизни ярких, необыкновенных людей, но, раз с ними познакомившись, уже не особенно удивлялся последующим проявлениям их личностей. Дар был наименее предсказуем из всех и до сих пор не перестает удивлять и вызывать споры. Главным фактом, характеризующим Дара, я бы назвал его апофатичность, ускользаемость от казалось бы явно зафиксированных и проверенных определений. Более того, я берусь привести примеры, противоположные любым приписываемым ему свойствам.

 

Парадоксально само сочетание ярких личностных свойств и парадоксальных же от них отклонений; и мгновенная узнаваемость и постоянная неожиданность в реакции на всё и вся. Только такой человек и мог сообщить что-то не тривиальное и не резонерское о времени, в котором ты жил, и о тебе самом, и о человеке вообще.

 

Антиучительство, как высший тип учительства. Ср. восточное выражение «встретишь будду – убей будду»; здесь («дзэн-русизм») – убей в себе писателя и учителя.

 

Парадокс – начальная, креативная и «расширяющая», основа любого эволюционного процесса, будь то в биологии (эффект зарождения жизни) или в культуре. То, что называется обратной связью, рефлексией, творческой памятью, мифологическим уроборосом, змеем, пожирающим собственный хвост, сакральными инцестуальными первопредками, богом, порождающим самого себя  и т.п.

 

Вот Дар отстаивает идею о ценностном преимуществе плоти над разумом, чувственности над интеллектом, природного и органического над сухою абстракцией. Или о такой же первичности – для него – мужского над женским. Однако именно ему был присущ явный материнский инстинкт, а само женское начало и является другим именем  чувственной природной стихии. Я мог бы это конкретизировать, чего не стану делать, упомяну лишь, что знаю имена как минимум трех девушек, о красоте и неотразимом эротизме которых Дар неоднократно со мной говорил. В одном таком случае я даже заявил ему: мол, Давид Яковлевич, а не слишком ли смело вы рассуждаете на эту тему, как будто бы вам 20 лет и вы писаный красавец… (Ну, наглый, как молодой Лапенков, что тут сделаешь!). Он не только не обиделся, но и возразил, что интеллект является главным оружием донжуана… [11] Я также помню его рассуждения о чувственной любви и о путешествиях, как о реальной форме мужской дружбы и форме поиска идеальной женщины.

 

Здесь меня интересуют, однако, не споры о формах любви, а парадокс даровской философии. И что же в итоге у нас получается? Чувственность, по Дару, безусловно выше разума, однако главным орудием ее все равно остается разум. И далее по кругу…

 

Иными словами, нам только кажется, что мы окончательно поняли Давида Дара и способны его исчерпать.

 

Некогда один вполне успешный писатель, не буду называть его имя, иронично заявил мне: «И что вы все носитесь со своим Даром, как с писаной торбой?..». Мне ничуть не стало обидно, а скорей стало жалко его, несмотря на всю его успешность и самодостаточность. Не все ведь можно взвесить на торговом безмене. Хотя сегодня данная мысль выглядит чересчур архаично. Такие уж учителя. И, хотя истина нынешнего времени хорошо известна (странно ее было б не знать!), но, перефразируя классика, предпочитаю быть заодно с такими учителями, чем с такой истиной.

 

Однако в этом плане Дар был отнюдь не единственным, просто равные ему находились во времени далеко. И здесь мы отступаем от эпохи двух-трехмесячного жизнецикла бестселлеров ко все более замедляющимся временам, вплоть до полной их остановки, и переходим в пространство, по которому можно ходить в любом направлении. В пространство культуры, где в наиболее плотных слоях уже исчезают амбиции личностей и направлений, противоречия классов и этносов, а остаются только концепты и образы, сюжеты и мифологические архетипы. Здесь Давид Дар соседствует с известными античными мудрецами и безымянными суфийскими дервишами, китайскими даосами и библейскими пророками, христианскими и дзен-буддистскими наставниками. Он уже сам здесь – концепт и архетип, экзистенциальная парадигма, утешительный афоризм и философский парадокс, сюжет классической притчи (излюбленный его жанр), то есть всё то, что помогает бороться со временем и выживать в нем.  

 

Я говорил только о личности и ничего не сказал о произведениях, вошедших в книгу. Все оценки еще впереди, но для этого необходимо было бы рассмотреть творчество Дара в целом, в его развитии, от раннего памфлета «Господин Гориллиус», через произведения, опубликованные в послевоенный период, к текстам полного собрания писем (покуда несуществующего). Это дело возможного будущего, но начало с нашей стороны уже положено».

 

читать дальше


 

[1] Еще о «злободневности». Как-то, при обсуждении одной моей статейки, незнакомая мне ранее парочка интеллектуалов, он и она, только что споривших, как правильно писать слово «равви», прицепилась к моей фразе об «уважаемом профессоре Панарине». Кто такой? Почему «уважаемый»? Оказывается, его имени не знал никто из присутствующих. Тут ведь одно из двух: либо имя не достойно того, что б все его знали, либо ты сам не настоящий эрудит-интеллектуал. Причем, сомнение во втором, колебанье «автотреножника», в принципе невероятно. Конечно, это был я виноват. «Мол, мы не знаем, а вы говорите о нем, как о чем-то общеизвестном…». Так жить нельзя. Я стал, понятно, оправдываться, но, оторопев от напора, даже забыл упомянуть о врученной Панарину премии Солженицына, тянул время в поисках убийственных аргументов и лепетал что-то о столичном профессоре, преподавателе МГУ, политологе, члене какой партии, авторе множества публикаций… «Нет, это еще не доказательство, что мы должны его знать!» – убежденно ответили мне. «Но позвольте! – начал я уже злиться. – В конце концов, существуют в мире какие-то объективные вещи и факты, как бы к ним лично ни относиться: евразийство, социализм, антиглобализм, православная мысль и т.п. И Панарин, как-никак, не очередной экзотический маргинал и модный тусовщик, но вполне вменяемый политолог и идеолог, пусть я сам с ним в большинстве вопросов и не согласен. «Нет, – вновь слышу я. – Вы не доказали!». Ну что тут скажешь: «равви» из меня, как из говна пуля.

 

[2] С «Континентом» у меня было еще одно, очное, соприкосновение, почти столь же забавное. Летом 2005-го я был в Москве, где встречался с известным переводчиком Соломоном Аптом и с редактором «Континента» Виноградовым с целью подарить им только что вышедшую книгу Давида Дара (см. о ней ниже). Виноградов произвел на меня впечатление весьма светского человека, правда, совершенно не знакомого с петербургской культурой, да и не особо ею интересующегося. Гораздо больше его волновало здоровье домашней собачки и черепашки, а также мое мнение о вкусе французского печенья, присланного аккурат из Парижа дочкой редактора. Позже Геннадий поделился со мной еще одной историей на анималистскую тему: Виноградов в разговоре с ним посетовал, что не смог после Франции посетить еще и Испанию, т.к. галльские доктора запретили его собачке пребывание в жарком приморском климате. Кстати, на фоне всей этой светскости милейшее впечаление на меня произвел старичок Апт – поистине последний драгоценный осколок старой «скромной» советской интеллигенции. Не говорю уж, что все мы ему обязаны Кафкой, Музилем, Германом Гессе и Томасом Манном, но ни грана спеси и гонора я в нем не почувствовал. Этакий добрый старый и мудрый гном, лучшее, что осталось от былой Атлантиды-Титаника. Виноградов, при упоминаньи мной Апта, воскликнул тогда же пренебрежительно-покровительственно: «А-а! Моня!?.». Да уж…  

 

[3] А жаль, что у нас не было в ту идейно студеную, но пубертатно горячую пору своих дзигов вёртовых; алексеи учители вылупились на десятки лет позже. Вот картинка лета 73-го или 74-го года: идем мы от Дара – я в хипповом прикиде, с веночком из ромашек на голове, и Костя, весь заросший зевс-волошин-воланд-махно, с огромной тростью и в кожаных штанах… а между нами – в кожаной миниюбке миниатюрная стройная Риммочка. Навстречу старушенция с глазами навыкат от ужаса… Но наверняка – ветеранка, не потеряла присутствия духа и крикнула Римме: «Девочка, беги скорей сюда, я тебя прикрою!..». (Кто бы сегодня стал спасать ребенка от монстров!?.). «Ничего-ничего, все хорошо», – испортила девочка намечавшийся подвиг. Такие вот виртуальные кадры, дрожите от зависти документалисты! (А человечность бесстрашной бабули вполне можно понять: я сам-то некогда разве не удивлялся, что такое чудовище как поэт В. Нестеровский и, нате вам – муж красавицы Лены Орловой!..).

 

[4] Намек не столько на книгу Бенедикта Лифшица, сколько на проблемы со зрением самого адресата.

 

[5] Кузьминский К.К. «Не столько о поэтике, сколько – об этике. Книга писем». Публ. А.С. Майзель и С.П. Ловчановского. СПб.: «Петербург – ХХI век», 2003.

 

[6] На одной стороне – культур-брендовый истеблишмент типа Шемякин-Белкин-Митьки-Ольга Свиблова, не говоря уж о Кулике и Никасе Софронове, и – на другой – ККК, донкихотствующий за похеренную культуру новым Давидом (а ля Дар) против нового «зажратого» Голиафа; хотя мог бы и сам почивать на лавровом листе и прекрасно знает, что борьба бесполезна и тем не менее… За что его и люблю.

 

[7] ККК писал перед тем о «тухлой» читательской реакции в Интернете на вывешенную нашу совместную критическую статью об энциклопедии (сост. Б.И. Ивановым и Со) «Самиздат Ленинграда». М.: НЛО, 2003.  См. также ниже.

 

[8] Среди конкурсных грантов были и такие: Арутюнян Хачатур – проведение художественно-экологической акции «Резина» [3 458 $]. «Идея проекта – исследование взаимодействия человека со средой, другими людьми и обществом посредством создания искусственных оболочек. В создании объектов выставки автором были использованы разнообразные резиновые изделия». Или – Александр и Ольга Флоренские [20 000 $] – «создание пяти домиков-витрин с пятью чучелами животных внутри. Временная установка в Летнем саду». По-моему, прогресс в искусстве очевиден: ведь родоначальники отечественного авангарда никак не могли похвалиться такой хваткой. 

 

[9] Молодому (и не только) читателю наверное стоило бы разъяснить, кто таков был Хикмет, но слишком скучное это занятие.

 

[10] «Дар». Спб.: Сост. и ред. А.С. Майзель и В.Б. Лапенков. Изд-во «Петербург – ХХI век», 2005. – 242 с., ил. 150 экз.

 

[11] Панова, между прочим, его ревновала. Даже к Ахматовой. Иначе трудно понять фразу, переданную от нее через кого-то Пановой: «Мне Ваш Дар даром не нужен!».

 

 

 

"20 (или 30?) лет (и раз) спустя" - те же и о тех же...
или
"5 + книг Асеньки Майзель"

наверх