[1] Вот несколько характерных цитат из рассылавшихся членам клуба приглашений (литературный стиль Сергея Коровина).

«Коню понятно, что радоваться нечему, ведь всякий час приближает нас к Страшному суду, а мы далеко не записные праведники, но мы, тем не менее, храбро поздравляем друг друга с тем, что вступили в 7492-й год от Сотворения мира и с тем, что уже третий год существует КЛУБ-81, – вот это-то и вселяет надежду, ибо есть основания полагать, что Господь зачтет пребывание в членах нашего Творческого Объединения за добродетель, и нам выйдет скидка».

«Понедельник – критики, среда – поэты, четверг – прозаики, пятница – переводчики, последняя пятница месяца – наши гости отовсюду».

14 мая – Доклад /В. Лён/ – «Экология православной церкви».

3-я весенняя теоретическая конференция. В. Эрль – «К вопросу о гештальт-методологии современного литературного процесса».

26.04. Теория и практика современной музыки. Гайворонский и Волков. (Ответственный: С. Хренов).

28-го – «Дельта» и «Дамба». Сообщения, опыт, планы. Ответственный П. Кожевников.

31.03. «Лысая певица»: постановка Д. Волчека. Ответственные: Правление, Волчек, Ионеско.

21-го – Творческий вечер Кривулина. Клуб Ильича. Ответственный: И. Смирнов-Охтин.

[2] По поводу «вербальной свободы» можно еще добавить, что задолго до появления Клуба-81 Дар неоднократно делал попытки проведения акций в целях полного проявления авторских потенций и амбиций, нередко используя площадки типа «красных уголков» на крупных ленинградских предприятиях. Это была тактика партизанских набегов и анархистских демонстраций по принципу «валяй, пока не накрыли!». Так, в середине 70-х он оккупировал сцену литературного клуба завода ЛОМО и, пока власти не спохватились, сумел провести целый ряд полностью неподцензурных литературных чтений, на которые стекалась – разного рода – питерская интеллигенция и даже представители иностранных посольств. Сейчас вспоминаю только чтения А. Лисняка, Ю. Гальперина (кажется), К. Кузьминского, Г. Трифонова (в присущем цвете), В. Сосноры (с шокирующей по тем временам поэмой «Алкоголиада») и мое собственное (во втором отделении – почему-то – А. Кушнер).

^## Прим. к прим.: Поэт, спору нет, хрестоматийный, уникальный еще и тем, что, по словам критика Арьева, это редчайший случай поэтического вдохновения при температуре «тридцать шесть и шесть», (а также, добавлю от себя, и незапятнанной репутации). Подобный случай идеален для заседания во всевозможных президиумах и комиссиях при любых режимах и во все времена, однако слишком много счастья, как известно, не бывает. Т.е. и публикаций и любви с почетом могло быть по праву еще больше. («Не понимаю, – некогда сказал мне Виктор Соснора, – чего он жалуется, чего ему не хватает? Не на той бумаге, что ли печатают?». Зато я, наконец, понял, почему Кушнер, говоря о своих учителях и друзьях, ни разу не упомянул Давида Дара: ведь у старика действительно подмоченная репутация! Не дай бог, кто что подумает…).

     Позже я подружился с его сыном от первого брака и с бывшей супругой. У «Кушнерёнка» на дому тоже одно время «функциклировал» литературный салон, собиравший, естественно, весьма разных людей (букет вина с кулуарной свободой синтезировал тогда самых антитетичных): от наиболее близких приятелей (П. Крусанов, Б. Беркович, Д. Григорьев) до всех прочих (митьки, еще перекликавшиеся на языке говорухинского «Места встречи…») и дальних (В. Сорокин и пр.).

В этой богемно-тусовочной ситуации не было ничего содержательно интересного, тем более, исторически значимого, кроме… самого факта ее социально-психологической (а то и физиологической) неповторимости. А именно: нельзя дважды вляпаться, даже под змием, в зеленую речку невинности и наива!

[iii] О подобных парапроблемах забавно рассказывал литератор Наль Подольский. Сидит некий подопытный маэстро у себя дома и настраивается на телепатический разговор с Мельбурном. В комнату набилось уже до десятка «бешных» чинарей и пожирает его глазами. Вот он состроил роденовскую мину, и они гримасничают мышца в мышцу. Тот откинулся на спинку кресла, палец у виска, полузакрыты вежды, они – тютя в тютю. Проходит час, другой, все молча пыжатся, улавливают «волны». Наконец, маэстро (солидно-раздумчиво, со скрытою в голосе обидой на ионосферу): «Что ж, сегодня сеанс не состоялся».

[4] Бедняга Ширали, выйдя из залы покурить, забыл на стуле записи и случайно был разоблачен. Состоялся суд чести: Витюша, родной ты наш, ну, как же так? Ведь и как поэта тебя мы уважаем, и «из горла» ты не уступишь никому, и книжки любишь… [чуть не сказали – «воровать»], а вот решил первее прочих протиснуться в печать своим «-задэ». И даже не посоветовался с нами, что им отписать. Уж мы бы с нашим опытом… Витюша запросил пардону, пообещал исправиться к будущему четвергу, и конфуз честь честью был преодолен.

[5] Мне лично больше нравились его выступления с Анатолием Вапировым (на «подготовленном» рояле с абстрактной картиной Ю. Дышленко на подставке для нот, а композиция та называлась, кажется, «Монк на пляже» или «Бенни Гудмен за углом»). А однажды я чуть было не купил у него на черном рынке том А.Ф. Лосева, «Аристотель и поздняя классика». За три рубля всего, и рекомендовал от души, а я жался как потц, перебирая медную мелочь в кармане; много позже пришлось за тот же том в буке стольник выложить.

[6] Между прочим, изящные поэмки тогда писал о неких виртуальных героях - благородном «Иннокентии» и враге его «Полтораки». Гораздо веселее многих нынешних песен.

Кстати, интересными откликами о себе предварил Аркадий свою первую книжку. Между высказываний Андрея Лёвкина, Мити Волчека и проч. по поводу его экзерсисов нашел я имя кого бы вы думали…?.. Борхеса! А на самом деле это он бесстыдно (ой, какое древнее «слово о полку»!) процитировал мою чисто игровую «эссешку» в стиле «Пьера Менара» («Аркадий Бартов глазами Хорхе Борхеса») из перестроечного рижского «Родника». Но, может быть, я и не прав, ведь написал же сам Борхес о своем Менаре, что тот «обогатил кропотливое и примитивное искусство чтения техническим приемом нарочитого анахронизма и ложных атрибуций»?.. Сейте, сейте…

[8] Заметно тогда заикался, и в салонах у нас за него читал его спутник, плотненький такой, похожий на купчика, московский «доктор». Последний также рассказывал об отвязных тамошних развлечениях, например, среди работников «скорой помощи». Как, вместо поездки по вызову, заворачивали куда-нибудь на пленэр – глушить спирт и соревноваться потом, у кого (из кого) газовый факел мощнее и ярче… Столичные штучки! Предпостмодерн. Вот из таких факелов и разгорелись искры новой жизни.

Кстати, некогда в газете «Гуманитарный фонд» прошла «фенечка», будто истинный Владимир Сорокин как раз тот самый «доктор» и есть, а другой – интеллигентный красавчик, актер, нанятый им для представительства и для эстетической антитезы с читаемой нецензурщиной.

[9] Трудно поверить, но ведь когда-то его не признавала (не принимала всерьез) наша богема (тот же Кривулин и С^о: мол, «пьяные байки»). Только мы с Дедом его тогда усиленно пропагандировали, хотя и не слишком успешно. Собственно, у меня и было-то одно удовольствие – где-то в не самой продвинутой, но достаточно интеллигентной, компании прочесть в заключение пьянки что-нибудь рукописное из Венички, обэриутов (ту же «Ёлку», «Пушкина», «Жука-антисемита» и т.п.), «гарики» сидевшего тогда Губермана…

[10] Из истории (в частности, из истории медицины) хорошо известно, что наиболее азартными неофитами и борцами, с чем или кем бы то ни было, являются те, кто уже не может сам, или «завязал», или его изгнали. Т.е. предают только свои (хотя продают чаще чужое).

[11] § 33: «Кто умер, но не забыт, тот бессмертен».

[12] А позднее, на ином материале, Лев («Великой Степи») Гумилев.

[13] Слава Паперно, несмотря на свои показательно суперправильные детство и юность, родителей-учителей и английскую школу, однажды взбрыкнулся пред накатанной колеёй, в результате чего объездил весь Союз на товарняках и автостопом, дружил с диссидентами (Юрий Голансков), общался с иностранцами и с местной богемой. Со временем он все же вернулся в истеблишмент на новом витке развития и, в конце концов, уехал с семьей в Штаты, (одиссея закончилась в профессорской Итаке), где стал, среди прочего, спецом по Набокову (а его младшая сестра, кстати, по изъязвленному последним Чернышевскому).

[14] В итоге не прижилась. Кокса и герыча в нашем кругу не бывало, все более-менее невинно – «травка», «колёса» под сухое винцо и магнитофонный рок.^##-1 А для любителей-экстремалов существовала тогда – какое-то время – одна специфическая штучка, ценой не дороже эскимо и без всяких рецептов, покупай хоть мешок. Глюки – ЛСД отдыхает! Но именно поэтому данный товарец, скорей, отучал от стремленья к глубинным заездам в незнаемое: 3-4 хороших приема и ты на долгие годы пациент белых палат. Вот рецепт: курительный порошок для астматиков, «Астматол» (не путать с «Солутаном»!), завариваешь как чай и стакашок выпиваешь (можно даже без хлеба). Желательно, чтобы рядом все время находился кто-то из надежных знакомых, так как последствия неконтролируемых действий «беспечного бурильщика» совершенно непредсказуемы.

    А со мной было еще проще. Целый год я курил в компании легкую травку и хоть бы раз чуток просвербило в мозгах! Мне уже давать перестали, чтоб не переводил зря добро. А где-то и завидно было смотреть на все это придурковатое веселье «easy riders», палец им покажи – уже смеху на час. Но вот как-то принесли «атомный план» из Кашкарской долины, чернейший густой «пластилин». Сделал я три полных тяги до «пяточки» и что-то постороннее сразу же во мне поселилось… По стенам забегали желтые мыльницы, узор на чашке желал моей смерти, челюсть вдруг выросла прямо до пола и уперлась в паркет… Короче, веселого мало, но самое гнусное было то, что одновременно со всей этой чернухой во мне продолжал существовать напуганный трезвый наблюдатель, и когда последний ощущал в мозгу стрелку, зашкаливавшую за красную черту разума в полный абсурд, в отчаянии давал телу команду – вскочить и выполнить пранаяму (тогда разум выныривал из глубины на поверхность на пару секунд, но вскоре его снова затягивало). С той поры бросил я это занятие на хрен; то ли дело – бархатное «Напареули» (тогда с этим было довольно свободно и, в принципе, по карману), португальский портвейн, «Мадера» под шашлычок, рыжик под водочку… И затем, если не трёп с хорошими собеседниками, то – наушники: глазки закрыть и под Emerson, Lake & Palmer (позднее – Маклафлин, Девис, Кёрк, Мингус, Кориа…) в приятное дальнее плавание…^{## -2}

^{## -1} Прим. к прим.: В нашей компании, помимо обязательных «сэйшенов» («Санкт-Петербург», «Мифы», «Апрель», «Россияне» и пр.; подробнее см. в «Кайфе» Рекшана, хотя не все детали им упомянуты даже в отношении исторической сессии со «Скальдами»), принято было устраивать еженедельные «Listening» на квартире одного из приятелей. Каждый приносил, что мог из музона; особенно пособлял в этом непростом деле сын преподавателя высшей партшколы, Ч. Используя родственные возможности, он снабжал нас новейшими записями культовых ныне рок-групп. Но, несмотря на всю присущую арт-делу кайф-подготовку, (а отчасти и благодаря ей), к слушанию мы подходили филармонически и почти религиозно. В принципе, по-настоящему подобный подход может проявиться в истории только раз, в момент формирования новой культуры среди не слишком благоприятного окружения, когда еще льется кровь, а не клюквенный сок, и за новое слово не жалко сломать жизнь и себе и товарищу. У нас, в связи с известным тогдашним состоянием «ментисферы» и почти полным отсутствием информации, т.е. на фоне тоталитарного засилья культуры совка, ситуация была еще более крута и всамделишна, чем на «родоначальном» Западе. Поэтому и кайф от последнего альбома Jethro Tull, Jimmi Hendrix’a, или Janis Joplin, был несравним со всем тем, что ждало нас в будущем. Мы до хрипоты (то бишь, всерьез) могли спорить о сравнительных преимуществах ныне уже прочно забытых Atomic Rooster над Colosseum, или Артура Брауна перед Country Joe & Fish. Каждая эпоха смешна (и трагична) по-своему. Что прошло, то прошло, и прошло навсегда. Однако – назовите это тысячу раз брюзжанием выжившего из ума старовера, но в упор не способен понять, – что такого особого можно словить от музона в эпоху всеразрешённости, сверхтехнологий, немереных бабок и засилья попсы?..

 ^{## -2} Прим. к прим.: Не побоюсь показаться Достоевским (в смысле – идиотом), но о вкусах лучше хорошо, чем ничего. И когда слушаешь Питерсона (см. ниже прим.69), Гиллеспи, Тэйтума или других «бетховенов», это, конечно, высочайший мандраж-пилотаж, но все-таки не запредельный. Там еще сохраняется дуализм руссоистского договора: вот – ты, а вот – маэстро. Но – когда выползает из кожи Рахсаан Роланд Кёрк, или – бери шире – фрески-выплески Мингуса с Эриком Долфи… тут снимаются все антитезы: время, место и прочая самость; ощущаешь себя пластилиновым мякишем. Нет, мягко сказано. Скорей, наступает полная апассионария – на все напасаранть – как после матерой ибаррурии с архинечеловечным Лукичом. И матка выпадает в свободное махно… 

[15] Качество юмора «не фонтан», но «брызги», дух эпохи инфантильных досугов, присутствуют; ср. псевдопафосный моностих, услышанный мною некогда в садике на Марсовом поле из уст Миши Юппа: «Выхожу я из аптеки – вдруг навстречу кагебеки!»… И в этом смысле вполне корректно было бы процитировать и пионерский лозунг тех лет – «Спасибо за счастливое детство!» (неиспорченное генетическим страхом отцов-командиров). Невинная пора: не бродил еще по невспаханной ниве зеленый изогнутый призрак на сквозных острых ходулях, и можно было совершенно бесплатно играть в детей сержанта Сэлинджера. Ну, а если дети заигрывались, то вида ремня с пентаграммой на пряжке, или угрозы на Пряжку попасть, обычно хватало, чтобы вновь вернуться к тихому кухонному «шу-шу-шу». Кстати, как-то нас с друзьями посетила столичная делегация от самого «Солнышка», первого московского хиппи, так они несказанно были удивлены, что никто из нас не лёживал в дурдомах. «А у нас запросто метут всех подряд». «Ну, и как? Сильно мучают?». «Кого как. Чаще мы их: свистнешь эфирчику, заваришь чифирчику и кайф-благодать»… Нет, уж пускай история пишется не у нас, но лучше оставаться первым во второсортной Пальмире, чем быть вторым в Третьем Риме мирового прогресса. (Т.е. я, конечно, хотел сказать, что лучше тихо жить, стоя ослиным салопом в сторонке, чем рычать-бунтовать, сидя исколотой попой на коленях у санитара). Следует отдать должное просвещенному либерализму и интеллигентному лицу тогдашних местных работников идеологического плаща и кинжала: весь грязный профиль оставляли ментам и уркам, их оружие – логос, ну, в крайнем случае, незаметно так ипритовым газом по чьим-нибудь не в меру прытким, топчущим святое, ногам (Ю. Жарких, И. Левин)… Одному моему знакомому, вызванному некогда для каких-то там формальных свидетельских показаний, предъявили среди прочих и мою фотографию периода хип-рок тусований. «А, этот?» – добродушно кивнул на нее зашедший к следователю в кабинет какой-то чинарь. – И чего ради парень такие патлы отращивает?». «Протестует», – с пониманием и отеческой мягкой улыбкою пояснил его коллега.

[16] Чтоб уж совсем закончить с «казаками-разбойниками» и прочими детскими играми с безопасностью, начну с чистого сердечного признания, как было принято в 70-80-е в популярном (среди прокураторов чистых рук) мыльном сериале про диссидентов. Добровольно, в здравом рассудке и – третий день – трезвой памяти, каюсь и докладываю к куче отмытых прегрешений свою скромную лепту. (Нет, на самом деле ни грана сатанизма, чернухи, расчлененки или циничного глумления над могилами; не страшнее, чем пукнуть в Пушкинском музее, или описаться в Спасском-Лутовинове). Стыдно вспомнить, но – было. Совершенно инфантильный, непоротый и дикий, молодой балбес, я ловил свой маленький гнусный кайф в шокировании и чисто визуальном эпатаже окружающих, несчастных (впрочем, уверенно смотревших в будущее) современников по началу 70-х. Это было не совсем легко и безопасно: более-менее удавалось только короткими хип-демонстрациями на Невском проспекте (а до и после – глубокая маскировка и мимикрия), причем, друзья обычно следовали сзади, чтобы в случае чего прикрыть студенческими телами, изобразить интуристов и т.п. Вот вам налицо растленное виляние Западом, забыты уроки гуманистической русской литературы, да что перечислять!.. Высший (по гадкости) кайф я словил, когда попросил прикурить у какого-то солидного мистера, а тот поинтересовался, с какой делегацией и из какого штата я прибыл, после чего трижды, со все возрастающей громкостью, вскрикнул «Are you Russian?», и так и замер, глядя мне вслед с горящей зажигалкой в руке. Хотя нет, лучшим «достижением» была, наверное, сатирическая статья в «Смене», в которой журналист тщетно пытался понять, откуда, после полувека всемирного победного шествия передового учения, в нашей стране, на центральных улицах города-героя, появляются дикари, увешанные бусами и черт-те чем, пиликающие на губных гармошках, да еще с игрушечными машинами на поводке.

    Однако это все пока присказка, а мораль шагает впереди. Помню, однажды с приятелем я легкомысленно тусовался в районе «Сайгона», в баре при ресторане «Москва», местечке весьма нехорошем и не для таких как мы предназначенном. Кто-то из расположившейся там блат-компании уже прихватил меня за патлы (спускающиеся заметно ниже задних джинсовых карманов) и исколотой (во всех смыслах), но мощной рукой потащил к своему столику… как вдруг непонятно откуда серым волчком выскочил крепенький гражданин, выдрал самоуверенного глупого Маугли из лап «бандерлогов» и выволок из бара на улицу. Там он предъявил ксиву от «Большого дома» и «Старшего брата» и проникновенно сказал: «Я, конечно, могу сейчас свистнуть милицию и тебя там в миг обреют и упакуют, но мой тебе добрый совет – ступай лучше к маме и больше здесь не показывайся… Из тебя тут в два счета гомосексуалиста заделают». Наглый Маугли попытался было схамить и схохмить, но в глубине не мог не согласиться с определенной сиюминутной правотой серого гражданина. Что ж, и «полковники» могут быть чем-то полезны! Особую гражданскую зрелость я, конечно, примерять не намеревался, но и поэзия бесцельных поп-тусований себя уже явно и давно исчерпала. Сам себе я уже все доказал, да и приятелям моим пора было самостоятельно компенсировать вынужденное следование правилам и внешним запретам.

[17] Старый рокер ныне прошел уже с песней курс(ом?) грязей гютенберговой (еще во многом) галактики, плюс всякие там титти-митти: тринадцать проджинсованных антиполицайских ступенек к здоровому образу на Новодевичьем, если я чего-то не путаю. А ведь когда-то тоже был молодым начинающим щелкопёром(-ым?) (как я до сих пор) и даже всерьез советовался, какие книжки для этого полезно читать (чтоб, значит, лишнего не прочесть). Ну, я – весь тогда из себя тёртый хичхайкер с помятою «Железною флейтой» за поясом – ему соответственно: Хармс, мол (тогда еще машинописный), Гессе, там, Воннегут, в оригинале – Джек Керуак, Ален Гинзберг (сам о нем узнал буквально вчера), Лоренс, чтоб не соврать, Ферлингетти… Ну, вы понимаете.  Эх, буквы-буквочки! Может, я и не прав был раньше на счет трансфуристов: что-то в этой «Букводке» прыщевато-притчеватое есть, а если чего еще нет, так это микстуры – «айн, цвай, полицай» – от иероглифов.  

[18] Любопытные повороты и зигзаги судьбы случались по эту сторону железного рая (из этого рая не выйдет ни… окромя ворья). Алик Уланов, сын типичных советских инженеров, в тоже время своеобразный рок-фанат, клоун, любитель застольных баек и апологет теории анархизма, окончил Политех и начал протирать штаны в НИИ («я – физик!»). Однако стандарт не прошел: он бросает корпеть над никому ненужной кандидатской и уходит… в «халдеи», закончив курсы официантов по обслуживанию мотелей для интуристов. Разгульная веселая жизнь прервалась после того, как по разработанному им плану была ограблена квартира одного профессора-антиквара (физика?), о чем впоследствии подробно рассказывала газета «Ленинградский рабочий» (статья «Хоровод амуров»).^## Большую часть из шести лет строгача (подельники получили по 12) трудился мастером на режимном радиозаводе и был выпущен за хорошее поведение аж за пару месяцев до окончания срока. И его образ жизни вновь изменился в нежданную сторону: наряду с получением дополнительного – бухгалтерского(!) – образования (что не мешало позднее рыскать по сайтам анархистов, оставляя гостевые следы типа «Анархия – это учёт!»), ударился в религию, причем, в баптистско-сектантском варианте (в приходе сплошь вышедшие некогда из подполья бизнесмены)… не пьет, не курит («тело – это храм!») и не тужит, мясо, впрочем, употребляет («кто сидел, тот ест всё!»)… Вроде бы, какой же русский не любит быстрой экзистенциальной езды?.. Да, хотелось бы думать, что нам эволюционные законы не писаны, но успокойтесь, все зигзаги-параллели сойдутся в толстом брюхе, накроются блестящим медным тазом глобализма.

^## Прим. к прим.: Еще немного о переплетениях и переплетах с тиснением, в тесном нашем мире. Указанная газетная статья у меня не сохранилась, т.к. ее зачитал – с литературной, естественно, целью – Миша Берг, когда-то (еще под фамилией Штеренберг) сидевший за одной партой с подельником Уланова, а ныне – писатель с большой буквы «П», сотрудник пражской «Свободы», защитивший диссертацию в Хельсинки по актуальной теме «литературократии».

[19] Пора уже дать в связи с этим именем подробное примечание. При всем том, что Сан Саич, конечно же, «зеркало», «матёрая глыба» и прочее «человечище», при том, что его пронзительный голос, прорывавшийся сквозь глушилки, меня лично морально поддерживал… (когда это было, конечно! но никогда не забуду, как я выносил на себе трехтомник «Архипелага» – карманная специфика от «Имка-пресс» на папиросной бумаге – то в подмышках примотаю, то на живот… нет, не так – между ляжками… неудобно ходить! давай снова в подмышках…). Тем не менее, всегда (изначально) относился к мэтру легко (нет, разумеется, не в тон тому, как сейчас принято, с постмодернистской усмешечкой О. Бендера над промотавшимся отцом Фёдором). Просто сама тематика эта была по тем временам обыденно близкой, ничьей персональной вотчиной не являясь, и уж, тем более, личный страдальческий опыт – эка невидаль на нашей сторонке?!. – еще не являлся алиби литературного стиля. (Потом подсчитал, что, по тем или иным причинам, среди всех моих знакомых – считая и женского полу – сидел, как минимум, каждый третий). Моя тогдашняя (добрачная) пассия^##-1 родилась в Сибири на поселении; ее матери прервали оперную карьеру, отцу – научное и спортивное будущее. Последний оттрубил день в день 20 строгих сталинских лет, после чего сумел стать главспецом НИИ Литпроммаша, Джойса и Пруста читал в подлиннике, переводил американских фантастов и грозился написать роман не чета «Ивану Денисовичу». Помню, пьянствовал я у своего приятеля В. Холоденко с его соседом по коммуналке, бывшим чекистом, Вениамином Акимовичем Кундушом, 30 без малого лет отсидевшим там же, где был поначалу «кумом» (с его слов – за либерализм в отношеньи врага, а конкретно – режимное послабление сделал негласно врачу и мастерам-специалистам). Сосед, не без баек и юмора, разумеется, делился своим опытом, а я, чтоб поддержать разговор, цитировал из чужого. На следующий день, приехав к подруге, попытался сформулировать те три вопроса (на тему о выживании), которые Кундуш хотел задать моему тогда почти тестю (не случилось последнего, но это совсем другая история), однако безуспешно, т.к. суть начисто вышибло алкоголем. «Да какие тут могут быть три вопроса? – Возмутился Сергей Иваныч Ф. – Полная чушь и чекистские штучки! Я бы задал только один, и сам за себя и отвечу: придурком я не был! Были там люди, готовые пойти буквально на все, лишь бы выжить, но такие-то, как правило, и погибали. А что меня на первых порах действительно выручило на лесоповале, так это физическая тренированность и то, что я нервически не цеплялся за жизнь…».^{## -2}

    (А вы мне талдычите – «Солжени-ицын!..»). Не в обиду будь сказано, но в эпоху, когда был известен только «Иван Денисович» (т.е. до появления «Архипелага»), я, сидя в компании друзей Сергея Иваныча, услышал следующую веселую тираду от старушенции, весьма интеллигентной  по виду и французским словечкам, вставляемым в речь (лишь пальцы рук выдавали, что она не за фортепьяно провела долгие годы): «И где это он откопал такой образцовый лагерь? Да мне бы туда в свое время попасть хоть на месячишко, отдохнуть-подлечиться!..». Да-а, были бабули в наше время! Хотя что далеко ходить? Уже позже моя собственная теща научила меня, когда мы жили на даче, как правильно валить деревья в лесу. Дабы быть точным (чтоб не возникало лишних вопросов) сообщу, что речь в последнем случае идет не о репрессиях в их «чистом» виде: тещу (и с ней еще многих ленинградских девчонок 17-20 лет) в начале войны «просто лишь» мобилизовали – на несколько лет с вертухаями (типа моего соседа-«Говяшкина») – на лесоповал, бороться с нацизмом. И уж до кучи: напротив моей теперешней квартиры и до сего дня (2001) проживает инвалидка-старушка с того же самого, так сказать, «предприятия»… Эх, бабушка, расскажи мне, пожалуйста, сказку!

 ^{## -1} Прим. к прим.: Тут можно как бы задуматься над тем, что автор не сообщает никаких этаких подробностей по вопросу насущного полового воспитания чувств. Темнит, не делится, жадина, похождениями и все такое прочее. Но это вполне понятная, викторианская (если кто помнит это слово), скромность натурала, которому нечего, в принципе, добавить к тому, что всяк ныне может прочесть в желтой прессе или, зевая, увидеть по «ящику». Нет, ну, не то, чтобы и вспомнить совсем нечего, но в целом ничего сверхординарного, «юберменш’него»: не у вас, так у кого-то из вашего же рода подобное бывало… Ну, так и быть, дабы не наводить своими оправданиями еще большего тумана, вспомню два момента – не знаю уж, для кого типических, для кого специфических – на тему «любовь – кровь» (одновременно – «имя розы» и «электрификация всей любви», а там уж пускай доктора разбираются). Вот, с упомянутой пассией отношения были временами весьма наэлектризованными (тем и этим, и снова тем). Однажды вечером, в очередной раз из-за пустяка со мной поссорившись (нам тогда и 20-ти лет не было – детская психика!), пассия в ярости разбила ударом о телефонный столик бутылку портвейна, после чего мы, впрочем, столь же быстро помирились – ночь любви и т.д. Наутро она проснулась первой и с маху встала ступней на зазубренное донышко той самой бутылки… Телефон же, как должно быть ясным из предыдущего, не фурыкал. Что может быть острее подобных любовных ощущений?.. Представьте теперь себе картинку: бежит по солнечной улице в ближайшую больницу патлатый молодой брюнет-вороненок, держа на руках свою подбитую юную самку; прохожие в ужасе расступаются – за ними по асфальту тянется кровавая полоса… Ну, и теперь ближе к комплексам и энграммам. Как-то, будучи в гостях у другой своей пассии, я – нервная натура, безотцовщина, трудное детство, дурные компании, мэм! – разозлившись внезапно на какое-то слово, в ярости стал вырывать из стен электророзетки по всей квартире… До сих пор не могу понять, почему. Не знаю, что тут сказали бы Фрейд, Юнг, Лэйнг, Райх, Берн, Гроф, Франкл и Годфруа. Может, сочувственно покачали бы головами. Или вот, на доморощенном любительском уровне: «розетка», по Далю, «всякая прикраса, резная или лепная, в виде цветка розы»; а само имя «роза» восходит к индоевропейскому *reudh- «красный» (при «синестетическом» *reu- «реветь» и *reu-s «рушить»). «Рыдала розово звезда в твоих ушах» (Рембо; впрочем, по Набокову, r – из «черной группы» – «запачканный складчатый лоскут»). В общем, красное и черное полезло изо всех щелей. Эх, не спросил я толком в свое время у доктора Щеглова: что такое мания фурибунда? Хотя не был он тогда еще профессором и звездой экрана – всего лишь скромным «эмэнэсом», правда, истории занятные из практики уже рассказывал… Но хватит об интиме!

^{## -2} Уже в последнее время я узнал случайно (в телепередаче), что между валкой и трелевкой успел он потрудиться интеллектуально: в начале войны в сверхзасекреченной шарашке, расположенной прямо в «Крестах», участвовал в создании противотанковой пушки-«сорокопятки», как ее любовно называли в войсках – «Аннушки».

[20] Гозиас со своей стороны тоже выдал приватные картинки о прославленном друге молодости. Зависть ведь может быть и здоровым чувством, если «неудачник» и сам не промах. Несмотря на грубоватые внешние данные, Гозиас производил впечатление человека весьма остроумного и артистичного, считался искусным сердцеедом и дамским угодником. Впрочем, от ошибок не застрахован никто. Вот еще один приватный примерчик. Читал он свой рассказ одной молодой дамочке и приятно был поражен эмоциональностью ее восприятия, о чем не преминул похвастаться своей тогдашней любовнице, ее же подруге («так проникновенно она реагировала, чуть из платья не выпрыгнула…»). В артистизме, однако, мужикам с ними лучше не состязаться. Вторая подруга после поведала третьей, что сказала ей первая: «Только он начал читать, чувствую – потекла. Едва дождалась, когда он закончит…». Интимное это дело – литература…

[21] Уже в наши дни встретил Митю – серьезный товарищ, кандидат психологии (вот он, незаметный труд русских жен-матерей!), пишет докторскую на тему о жертвах насилия и уже написал триллер на сходную тему (отцовские гены тоже не дремлют!). Пересказал мне, кстати, байку из старых времен. Как-то приходит к ним совершенно пьяный Соснора, падает и засыпает. Утром голова в таком разобранном состоянии, что не может понять, куда он попал, даже Марину не узнает. Очень хочется ему подойти к ней и спросить: «женщина, кто ты?», но интеллигентность не позволяет. Ходит из угла в угол, злится, напрягает интеллектуальную интуицию – без результата. Смотрит в окно: ага, что-то знакомое… Ну, кажется, влип – опять у Ольги Берггольц!..  И уж до кучи: мне рассказывал Дар, что сидит он как-то в гостях у Ольги Берггольц, а на стенке верещит репродуктор – что-то там мелет об урожае. «Давид Яковлевич, вы разве не слышите –обо мне по радио говорят?!.». «Да что вы, это об урожае». «Да нет, вы глухой! Слушайте внимательнее!». «А сейчас о погоде…» «Да нет же! Обо мне! Обо мне!...».

А мораль сих баек такова: придет время и все мы превратимся в подножный фольклор.

[22] Много позже, когда Холоденко перестал уже адекватно воспринимать жизнь в реале (хотя – и это в общем нормально – писать не перестал), он позвонил по старой памяти Житинскому с просьбою помочь пристроить что-нибудь из своих произведений. Тот, выпускавший тогда в свет бог знает какое переиздание своих сочинений, стал сразу плакаться, что, мол, и сам в полном дерьме: связей нет, знакомства накрылись, возможностей никаких, ну и далее по списку. Самое смешное в этой грустной комедии то, что рассказав мне эту историю, Валерий искренне ему посочувствовал: вот ведь какая у всех черная пошла полоса!.. Что можно было ответить на это словами? Только молча улыбаться, как китайский божок в еврейской лавочке.

[23] Для тех, кто еще не понял (а таких, я надеюсь, уже не осталось), добавлю, что, несмотря на все вышесказанное, артистическому уму и душевной тонкости Геннадия я по-прежнему (как в свое время Дед, а также Кока Кузьминский) доверяю все же чуть больше, чем многим прочим, идеально воспитанным и «незамаранным», господам.

[24] Сразу же скажу, что премьера тогда состоялась! Не без помощи, конечно, наших славных, еще не умерших и не уехавших, мастеров частной всероссийской стоматологии.

[26] Придравшись к собственному слову, хотелось бы добавить следующее отвлеченное рассуждение. Не секрет, что свидетельства современников, проходя через чужие уста, нередко подвергаются художественным искажениям, т.е. из домыслов и преувеличений рождаются культурные мифы; эстетика и форма превыше всего. Но здесь, как говорится, возможны варианты. Смею утверждать, что приукрашивание реальности свидетельствует не о богатстве, а о бедности воображения. Придумывать ничего не надо, жизнь сама по себе есть ярчайший из мифов. Украшают поверхность, когда ленятся заглянуть вглубь. («Мы ленивы и нелюбопытны», сказал классик). Вот пример. Раскрываю одну недавно вышедшую книжку о современной литературе и нахожу в ней, среди прочих, упоминание и своей скромной персоны. Не столь важно, что автор неверно указал название моей ранней вещицы («Роман» вместо «Рамана»; т.е. излишне правильно); казус в том, что он здесь хотел выразить мысль о некоей, сравнительно новой, тенденции давать названия, исходя из общих жанровых определений. Мол, эта тенденция «игровой литературы», переходящей в постмодернизм (Вик. Ерофеев, В. Сорокин и т.д.), говорит, якобы, об исчерпании потенциала классических жанров… Ну, не знаю, может быть, у них это так. Власть переменилась. Но по мне, что тот роман (или пахан), что этот… Я при любом режиме маргинал.^## Однако, если бы автор был чуток полюбопытней, то – не делая из этого широких обобщений – мог бы, в частности, узнать, что и все мои вещицы на 90% были поименованы подобным способом. Только не из глобальных побуждений все разрушить и перестроить, а напротив – как-то по-тихому уместиться на периферии и по-своему отразить его, мира, глобализм в индивидуальных зеркальных осколках. Поэтому «Раман» – не «Роман» (и не роман), книга же – «Фук-книга», и записки (они же – «Негативы») – жанр, выглядывающий «из-за угла», рассказ тоже меньше и жиже, чем положено жанром – всего лишь «для чтения вслух» (зато «без туфты»), и даже опыт –  осознанно «ненужный». И нового в этом не больше, чем в костюмчике от Чарли Чаплина… Но воробушек вылетел: так и пишется «история». Победитель всегда искажает былое, ранее и без того искаженное; но мир мифа энной степени не заменит миф мира первичного. Поэтому и постмодернизм это вечная, социальная и концептуальная категория: он морально нас успокаивает, все уравнивая, будит (баюкает) «пилата» в душе («Что есть истина?»). А был ли «миф-мальчик»? Наверное, был, онтологичен зело, иначе не стали бы его отрицать, вытеснять, изменять, навешивать ярлык «испорченного» и «праздного гуляки». Божиться в этом бессмысленно, тут каждый сам себе Клод Леви-Стросс и доктор Ватсон. Вот еще примерчик. В своей «Второй книге» Н.Я. Мандельштам упрекает Николая Чуковского (и бывавшего-то в их доме всего только раз) в выдумке про сундук, в котором она, якобы, когда-то лежала. Действительно, перегородки в квартире были очень тонкими и ее голос, из-за стенки вступивший в беседу, мог показаться исходящим из близстоящего большого сундука, единственной мебели в комнате. Хотя, с другой стороны, м.б., следует учесть момент «незамыленного глаза» у редких или случайных гостей, запоминающих все непривычное, плюс то, что при встречах последние по определению не заслуживали особенных церемоний. Непостоянным гостям не обязательно также было переживать за чужое реноме, да и сама ситуация с аудиовизуальными иллюзиями (в духе «волшебника Изумрудного города») выглядит как-то не слишком бытийно. Любопытно, что ту же самую историю с голосом из сундука рассказывал мне из личного опыта Давид Дар. Поэтому-то, мне кажется, вторичные мифы и вызывают наше доверие, что они подделываются под естественность и повседневность, реальность же для этого чересчур уникальна, ничему не учит, и ни к чему не зовет.

^## Прим. к прим.: Вот, кстати, частная, но частая, проблема частной жизни (пройдет, конечно, разрешится, то есть вместе с ней, но любопытно – может быть, кому-то тоже в ней завязнуть пришлось?): как много книжечек хороших, и видит око, да неймет. (По-честному, и хрен бы с ними, но – дайте скидку на задвиг ума – куда еще бедному «ботанику» податься… Смешные муки книгомана: лечиться поздно, сдохнуть рано…). Понятно – в эпоху торжества Главлита «партизанские» рейды по дружеским библиотылам, но и на торжище ныне свободного литературного развала не пожируешь – с «баблом» не густо. Плюс «лэйбл» каинов на лбу: вовремя не удосужился вступить в ряды «корковладельцев». Ситуёвина сия глубоко отечественна и общережимна, ибо зиждет препоны и преодоления оных из полного «ни фига». Тем не менее, взалкавши гуманитарных салтыковских наук, не раз бывал и я «в Аркадии» национального чит-зала, не скажу лишь, как. (Впрочем, однажды сподобился щедрот официального приобщения-допуска к свету «тезауруса» – по письму от «Звезды» – но только на три месяца, а далее снова возобновлять бумажную волокиту… да уж проще опять в привычную тьму).