Антология новейшей русской поэзии "У Голубой лагуны". Том 3А. Фрунзе-Псков.

М. АНДРЕЕВ

Из книги стихов "Тат твам аси"

* * *

Я поражен бесконечностью сумрачной дрожи

Строчки, которую пестовать не суждено,

Все она теплится, все воплотиться не может,

Жизнь проходит, и гаснет под утро окно.

Медленных невыразимостей власть безысходна,

Сердце находит в скале воплощений итог,

Но между снами, под вечности светлые своды

Жизни твоей проточился немой ручеек.

Мы переждали, упущена нить золотая,

Мы засыпаем, прощай, полупризрачный вздох!

Но между снами рожденная строчка мерцает,—

Кто же прочесть ее, невыразимую, смог?

* * *

И спать не хочется, и слышно как за дверью

Стреляет ветер ветками в саду.

Сентябрь бледным полинявшим зверем

Проходит, шерсть роняя на ходу.

Писать об осени гекзаметром бы надо,

Но, до зимы оставив долгий стих,

Я затушил тоскливую лампаду —

Вернее лампу — сжался и затих.

Потом пошевелился. Для окурков
Стакан поставил на скрипучий стул,
И с мыслью: "Утром выйду на прогулку",—
Недокурив, я все-таки уснул.

А спичка, непотухшая в стакане,

За жертвенник приняв простой сосуд,

Внезапно вспыхнет, вытянутся грани

И к потолку по стенам побегут.

* * *

Казалось, плохо вымытая кисть,

Ныряя в осень, грустно рисовала

Квартал домов, но словно было мало

Ей красок, чтоб полотна родились.

ОСЕННИЙ КАРНАВАЛ

В этой комнате жил карнавал мелочей,

Жили-были часы и сухие цветы,

Выбегал из угла паутины ручей,

И пугливые куклы, надувные коты

Обращались друг к другу на ты.

В этой комнате пела пурга конфетти

Из кружочков известки, и пыли, и мглы,

Двух больших стеариновых птиц на пути

Из шкатулки в коробочку встретив, застыл

Карандаш, что когда-то вишневым прослыл.

А в дремучем столе поселился футляр

Из-под старых очков, а с футляром альбом,

А в альбоме, в траву выдувающий пар

Паровозик, бегущий, как старенький гном,

И окрашенный в черный, как сом;

За окном... Что б там ни было, все позабыл

О весенней земле позолоченный жук —

Вот уже десять лет как изловлен он был, -

Ему даже не снится нескошенный луг,

Тень сачка и внезапный испуг.

Как епископ, в пыли растрепавшихся книг

Ищет истину червь и шуршит по ночам.

Он прочел очень много, он — злобный старик,

Он танцует, а челюсти глухо стучат,

Бубенцы же совсем не звенят.

И в костюме луны представляет печаль
Эта лампа — старуха с клюкой.
Ее длинного носа не скроет вуаль,
Она слышит, как всхлипнул на полке гобой
И не в такт отбивает ногой.

Этажерка — приют для осенних стихов —

Проскрипела разок, и другой, и опять

Замерла в тот момент, когда царь пауков —

Крестовик с тихим свистом упал на кровать

И пустился обратно бежать.

Видно, вправду хандра. Этот хриплый мотив

Захлебнулся, когда кот в усы пробурчал,

Что не вышло кадрили, и, как не пыхти,

Паровозик из Брайтона в Дувр опоздал,

И осенний уныл карнавал.

* * *

Ровно в девять часов, ровно в девять

Желтый свет загорался и плыл,

Всю дождливую ночь то и дело

Кто-то в доме вздыхал и ходил.

Кто-то в доме, но не было тени
На стене, во дворе, и в саду,

Только желтые-желтые стены,

И решетка дождя на виду.

То ли хлопали древние двери,

То ли падал расшатанный стул,

Ровно в девять часов, ровно в девять

Ветер громче обычного дул.

Нет, не в сказке, не в притче, не в книге

За окном, наяву, на виду,

Что-то звенькало, словно вериги,

И дождем отдавалось в саду.

Ровно в девять часов, ровно в девять,

Разгребая осеннюю грязь,

Люди шли, на окошко смотрели

И часы проверяли, смеясь.

* * *

Уходящая осень прощалась дождем,

Каждый заперся наглухо в доме своем.

Дождь к утру поседел и состарил луга.

Весь ноябрь мне снились большие снега.

Весь ноябрь мимо дома ходил человек,

Он молчал, его путь был неведом,

Но сегодня ко мне, седовласый, как снег,

Он вошел и сказал: "С первым снегом."

* * *

О тебе вспоминаю все реже,

Не пишу тебе этой зимой,

Но, как всплеск у глухих побережий,

Возникает твой голос порой.

* * *

Из печки выходили огоньки;
Гуляя, греть рубиновые стены
Они могли,
Прозрачны и легки,
Словно туника подступавшей Мельпомены

* * *

О соленые стекла разбиваются волны

И на стеклах видны их следы,
В цепи водорослей дом закован,

А вокруг — только царство воды.

Полон воздуха наш аквариум стройный

И в нем свет голубой, голубой.

Один этаж его — над водою,

Другой этаж — под водой

Слышно — сердца стучат неустанно:

Такая стоит тишина.

Иногда лишь доносится гул океана,

Если большая волна.

И еды, и питья в доме вволю,

Но кто-то раньше другого умрет:

Один из нас безнадежно болен,

А кто — мы не знаем еще.

Внизу кораллами дом обрастает,

Вверху океана гладь.

Так и живем, то вниз опускаясь,

То вверх поднимаясь опять.

А зимой, когда тучи над волнами виснут,

Странно видеть, что сыпется снег,

Вспоминать, что с тобой от потопа спаслись мы,

Но не движется наш ковчег.

Дом заполнен ненужным множеством комнат,

Но в одной только окон нет.

Перед сном мы подсчитываем упорно,

Сидя в ней, сколько нам лет.

Потом признаемся друг другу с тревогой,

Что слишком уж долог наш подсчет.

Кто-то из нас станет богом,

А кто — мы не знаем еще.

Видно страшно будет ему оставаться,

О том, кто он — некому слова сказать,

Так вот и будет то вниз опускаться,

То вверх подниматься опять.

* * *

Как будто бы здесь. Молчаливы, незримы,

Мы вроде бы вовсе не бросились прочь.

Прозрачной прелюдией синего дыма —

Смотри — растянули до вечности ночь.

Тех слепков мгновенных объемные блики

И пестрые знаки на нотном листе,

Качаемы зыбкой волной повилики,

Касались песчаного берега стен.

Тот сад неприметный до степени парка

Настойчивым зрением был возведен

И синим узором, колючим и ярким
Заносчиво в атлас вселенной вплетен.

А ночь, порождая колоссов из гипса,

Сумела их в комнату так запихнуть,

Что дом наш на несколько тем развалился

И к звездам направил ступенчатый путь.

Как светятся стрелами дыма бороздки!

Скульптура играет морям на трубе.

И так все весомо. Мы сами громоздки

Настолько, что кажемся дымом себе.

* * *

Лови рассветное мгновенье,

Когда вздыхающее солнце,

Словно лукавая дуэнья,

Стучится пальчиком в оконце

* * *

Актер был стар, был добр и мешковат.

Давно один доигрывал он пьесу,

Но каждый день и на день во сто крат

Сильнее проникался интересом

К весенней жизни. Видимо, ему

Все чувства предназначены по штату.

С ним жил сосед, завистник потому

Что разучился наслаждаться мартом.

Когда соседа уносили хоронить,
К провожавшие тянулись за пригорок,
Актер читал Шекспира, и — как быть,—
Он ведь актер — сказал он: "Бедный Йорик!"

Ах, сердце! Ты, усталое, несносно!

Когда пробьешь последний раз — пойми,

Что он актер, и что умрет он просто,

Сказав: "Офелия, о нимфа, помяни..."

* * *

Упади в знойный день на асфальт под машину

И засмейся над тем, что тебе еще дан

Целый миг, чтоб заметить как неумолимо

Вышивают на небе кресты провода,

Как прожилки на листиках светятся глупо,

Как подруга твоя испугалась всерьез,

Как твой мозг, извиваясь ползет по уступам,

Оставляя бутоны нетронутых роз.

* * *

Остановится сердце — останутся листья сухие

Возле старой стены, у разлома, среди кирпичей.

Ты воспел эту осень — стихи получились плохими,

Ты забыл эту осень и умер, забытый, ничей.

Нам идти по следам вечносущего волка степного,

До свиданья, друзья! Остывает под солнцем лицо.

Ты любил в долгих спорах надежду на новое слово,

Плавной птицей покоя скользящую сквозь колесо.

Между спиц не пролезть, соответствия меркнут, как спички,

Повтори лишний раз: это бред, это сон, это ложь...

Вид соседского парня зовет к соблюдению приличий,

Что ужасней всего — не всегда на вино наскребешь.

Это счастье, когда не мешают прожить незаметно,

Еще большее счастье, когда не мешают страдать,

Вместо зеркала братья, в железной, заржавленной клетке

Подарите мне птицу — я стану за ней наблюдать.

Ах, в рождении новом как прежде пустынно и тесно

И смешна хилой птицы к полету зовущая песнь —

Этот символ души исштампованно-скорбный и пресный

Ты на спинку кровати, рядом с рубашкой привесь.

* * *

Уйти, исчезнуть, если потерял
В прошедшее и будущее веру,

Найти в горах глубокую пещеру,

Где до тебя Творец лишь побывал.

Перенести пугающий оскал

Скалы напротив, обозначить меру

Потоку мыслей, чувства смять и смело

Признать, что ты покой себе украл.

Спокойным быть, когда годами снится

Любви несуществующей игра,

Бесстрастно усмехаться, видя лица

Былые в бликах пестрого костра,

И только на мгновенье ошибиться,

Почувствовав, что смертный час настал,

* * *

Не слов, а звуков слабые следы

Оставлены на плитах откровений,

И каждый след ловится тихой тенью

В ложбинки трещин, требуя воды.

Но океан, клубившийся, как дым,

Сегодня волн для берега не вспенит,

Земли и вод расширив разобщенье,

Повисло небо пологом седым.

Тогда среди песка и мертвых стен

Для мира сущность времени открылась,
Мелькнув жуком в бесцветной пустоте:

Оно погибло, хоть и не родилось,

Оно не двигалось — Великое Нигде,

Юдоль тоски, бездонная застылость.

* * *

Пускай тебе приснится сон холодный,
Где будет небом серая скала,
И вьюга все дороги привела
К пустыне памяти огромной, но бесплодной,

Пусть на ветру качается свободно

И трескается каменная мгла,

Да озарит тебя морозная игла

Великим сном, навеки безысходным.

И пусть в том сне приснится сон второй,

Где длится берег звучный и громоздкий,

А на песке протяжные бороздки —

Намек на лодку смеха за скалой.

А в третьем сне ты будешь к Богу плыть,

Надейся, что проснешься, может быть.

* * *

Как ты был счастлив, мир, не ощущавший

Отсчета времени, застывший в полумгле

Зеркальной, самозиждевшейся чашей

На золотом божественном столе.

Разбилась чаша — отчего, не скажешь словом,

Но лишь припомнишь солнечный мотив,

Когда в груди очнувшийся осколок

Запляшет, сердце взглядом одарив.

Пускай луч взгляда вечером сегодня

Осветит веточку сухого олеандра,
Завороженную в продолговатой вазе
Молчаньем пропасти, разверстой под окном.

Пускай высвечивает завтра луч упрямый

Перстов полупрозрачных хладный трепет

И губ нашептывающих прикосновенья

К смертельным ягодам, оранжевым, душистым.

Пускай когда-нибудь наш мир неимоверно

Раздробленный, единством воплотимым

В засохшей веточке, рождениях Мореллы

Познает взгляд и пропадет счастливым.

* * *

Я хочу подсмотреть, как цветы просыпаются утром

И змеиные шеи свои согревают в лучах,

Я хочу подсмотреть, как проснется великая мудрость

В пестроте лепестков на обширных и влажных полях.

Я к цветам пригляжусь и увижу, что вовсе не хаос

Разбросал их вокруг, все умело переплетено —

Это чья-то рука к ним когда-то уже прикасалась,

Это кто-то украсил безжизненное полотно.

Я услышу звучанье росы, мои ноги промокнут,

Я увижу, как солнце окрасится в матовый цвет,

Перехваченный луч превратится в подаренный локон,

На руке от ожога останется розовый след.

Фрагменты из книги поэм "TERRA INCOGNITA"

Вступление из поэмы I "Исход"

Изумрудных крыльев аромат.
Крылья поднимались и хрустели,
Синим светом крапинки горели
И сплетали плавные метели.
Монотонно бабочка текла
И сплошной завесой в синих звездах
Шелестела, плавилась, и сплав
Ароматом переполнил воздух.
Сонный бархат, полный бирюзы,
Шумно падал, тихо поднимался
И, внезапно вспыхнув, загорался,
Но несуществующим казался.
Звонкой каплей набухал полет;
Лес вдали, навязчивый и хмурый,
Фосфор медленно на старых пнях цветет
Дремлют блики, тени и фигуры.
Крылья поднимались и хрустели,
Рядом в травах теплый ветер жил,
В темноте поскрипывали ели,
Скрип тянулся, всхлипывал и плыл.
Синим светом крапинки горели,
Вздрагивали остро и тепло,
И в кольцеобразном темном теле
Их лучей владычество текло,
И сплетали плавные метели
В нем лучи и звали поскорей
Полететь, и сами полетели,
Прежде, чем полет проснулся в ней.
Монотонно бабочка текла,
И дрожал экран воображенья,
А вокруг вибрировала мгла,
До истомы, до изнеможенья.
И сплошной завесой в синих звездах
Возникали крылья над землей,
Лес невидим — до конца осознан —
Он исчез, а бабочка живет.
Шелестела, плавилась, и сплав,
Постепенно накрывая стебли,
Всю усталость их в себя вобрав,
Приносил росу на пенном гребне;
Ароматом переполнил воздух,
Тонкой скрипкой переполнил слух,
А на небе сумрачном пастозно
Синих красок набросал игру.
Шумно падал, тихо поднимался,
Распадался праздничный наряд,
И клочков торжественная масса
Осыпалась, словно виноград.
И, внезапно вспыхнув, загорался
Взгляд в глубоких выпуклых глазах,
Отмечая, как, рассыпав краски,
Представал последний слабый взмах.
Но несуществующим казался
Взмах крыла с опавшею пыльцой,
Желтый взгляд к ресницам возвращался,
Пелену набросив на лицо.
Звонкой каплей набухал полет,
Но сорвалась капля и открыла
Все, что за ночь вобралось в нее,
Все, что прятали развернутые крылья:
Лес вдали — навязчивый и хмурый —
Потянулся, скрипнул и зевнул,
За холмами солнце покачнулось,
Прокатился розоватый гул;
Фосфор медленно на старых пнях цветет,
Отцветает, меркнет, умирает,
Контур крыльев теплится, плывет
И, слегка подрагивая, тает.
Дремлют блики, тени и фигуры —
Но вот-вот очнутся и сотрут
Неоглядной пустотой лазури
Боги дня таинственный уют.
Исчезает бабочка, а с нею
Влага опрокинутой слезы,
А в пожаре мечется и тлеет
Сонный бархат, полный бирюзы.
Догорают синие ресницы,
Облака рождая невпопад,
Но весь день деревьям станет сниться
Изумрудных крыльев аромат.

Но что-то здесь будет, но что-то здесь будет, поверьте,

Тоска ли по жизни, тоска ли по медленной смерти.

Вечерняя бабочка в позднем рассвете уснула,

Забылась, пропала в спирали осеннего гула.

Гудел ли рассвет, или запах прошедшего лета

Ходил, опираясь на посох из синего света,

Но помнится точно — осыпались бабочки крылья,

И волны рассвета пыльцу искроокую смыли.

Да будет то утро священно возвратом к началу

И робким намеком на тихий нескорый конец!

Всегда за окошком осенняя вьюга кричала,

И сад распадался, как многонедельный мертвец.

Всегда приходили потертые вечностью гости —

Печаль отражений и пятна золы на столе —

Резвясь в святотатстве, звенели холодные тосты

За то, что нам нечем заняться на этой земле.

Тогда и явился ко мне заколдованный в бабочку путник

И сбросил покров с неподвижного груза времен,

Смеясь потихоньку под лепет пророчицы-лютни,

Пропевшей лукаво, что может быть это не сон.

Узнав эликсир преломления времени в мыслях,

Пространств лабиринты за каждой любимой строкой,

Я выглянул в жизнь и заполнился тысячью жизней,

Не знавших о той, что они относимы к одной.

Отныне решил я вернуться к истокам. Отныне

Воскреснут в слиянии мертвого сада куски,

И пусть меня ждет, воскрешенный, когда из пустыни

К нему возвращусь для любви или новой тоски.

В истоках моих ураганы песчаные реют,

Обители древней встает обожженный портал,

На дивную притчу святого жука скарабея

Меняю надежду быть принятым в толстый журнал.

Фрагмент из поэмы 2 "Притчи скарабеевы"

И замер взгляд. Бессонница сумела

Открыть мне смерти неслучившейся звено,

И комнату, где на стене висело

Последнее на свете полотно.

Веселый плакальщик, таинственный художник
Извечные мотивы переплел;
Из глубины египетской треножник
На полотно лукавое прибрел.

Едва заметен автор на картине,—

Куда, скажите, мысль его ушла,

Если в зрачках пульсирует и стынет

Припрятанного хохота игла?

А на столе лежит холодным трупом
Напыщенного сборища глава,
И мне, хоть краски бесконтрастно-скупы,
Почти слышны слезливые слова,
Почти видны усталых женщин души,
И, хриплый вопль пустого полусна
Накапливая, смотрит равнодушно
На тело мужа смуглая жена.

Но в центре цветовых переплетений,—

В зрачках творца припрятался паук,

Он паутинки дергает, и вдруг

Свои тела отбрасывают тени.

Веселый плакальщик, прищурившийся молча

Я вижу — женщины уже обнажены,

И, кажется, воистину нужны
В пирамидальном гуле одиночеств

Покойнику, что так сосредоточен.

На всех веках бессмыслицы стопа —
С любовью ль, злостью ль — скучно и протяжно
Глядит на труп тоскливая толпа,
На символ наиболее миражный.

Веселый плакальщик иллюзию печали
Нанес на совмещенные холсты
Прозрачной плоскостью, чьи звуки отмерцали,
Чей сфинкс издевкой вечности застыл
В глубоком зеркале иллюзии печали...

И замер взгляд. И страшно мне поверить,

Что люди обманулись, навсегда,—

Но это так, и за последней дверью,

Последней в мире, им не видно ни черта.

Сознание слегка околдовали,
Чуть-чуть от истины в сторонку отвели,
Когда последнего поэта отпевали
Слепые люди вздрогнувшей земли,

Влюбленные в иллюзию печали.

Веселый плакальщик, иллюзию печали

Протяжно всхлипывая, выпила земля,

Когда последнего поэта отпевали

На синем дне таинственного дня.

Скончание поэмы 3 "Озарение"

О великих молчаний простор!

Тишина, соблазнитель беспечный!

Ты свергаешь величие гор

За мгновенье по имени вечность.

В новом сне, чуть вздохнув, создаешь

Океаны из капель безвольных,

О иллюзия смеха и боли,

Колеса неустанного ложь!

Я согласен с тобой помолчать,

Нет, не я — ошарашенный призрак,

Малый ломтик слепого луча,

Преломленный в божественной призме.

Видит взгляд, как от мягкой земли
Уплывают слова облаками,—
Мы явились и снова ушли,
И придут, чтоб исчезнуть, за нами.

Может быть через много веков

Снова буду я брошен в круженье

И забуду сегодняшних снов

Нeзаслуженное откровенье.

Но позволь хоть когда-то дерзнуть

Сновиденья прорвать поволоку

И яви мне, отринув жестокость

К протяженьям невидимым путь.

Фрагменты из поэмы 6 "Город"

* * *

Приснился мне сон: занесенные тракты, низины,

Не сразу я понял, что все бесконечно мертво.

Спокойствие снилось. Людское навеки покинув,

Казался себе я ко льдине примерзшим листом.

И было спокойным круженье безмолвной метели,

Меня засыпая, все сыпался медленный снег.

Смешенье стихий. В синем небе снежинки летели,

Как тихие звезды, и тих был искрящийся бег.

Кричать не хотелось, да и все равно я не смог бы
Нарушить молчание умершей нашей земли.
Я сам засыпаю, и падают звезды в сугробы,
И тонут в снегах, как тонули в морях корабли.

Проходят века без эпох, без людей, без историй,

В обнимку со снегом плывут ледяные века,

И вместе с планетой по чьей-то причудливой воле

Несет меня в бездну вселенной глухая река.

* * *

Утром часы остановятся.

Выпадет снег.

Я ладонями скрою глаза.

Тяжелые ветки наклонятся.

Нестерпим этот свет,

Белый сад.

Как будет тихо! Захочется только молчать,
Никуда не захочется больше идти.
Никуда, никуда.
Я отныне не стану бокал поднимать
За тех, кто в пути,
Никогда, никогда.

Утром покажется всем — вроде бы день,
Вроде бы снег будет тихо искриться, скрипеть.
Нет. Я останусь среди своих книг,
Среди стен,
Моя тень
Заскользит по квартире, спокойно принявшая смерть.

До весны, до весны,
Одинокой планеты ростки!
Рано утром закрою тугие, тяжелые шторы,
И пойму в темноте, как пути мне мои неясны,
Затрещат угольки;
Вы меня не увидите скоро.

* * *

На разные правды раздроблен наш мир.

Итак, есть эпоха, в которой мы жили;

Ее оправдавший — бесспорный кумир

И в данном отрезке событий — всесилен.

Любая возникшая мысль за собой

Имеет опору на видимый опыт
И каждый твой шаг соразмерен с судьбой,
И вот — ты ответно оправдан эпохой.
Но есть непопавшие в правильный ритм.
Пускай им простится душевная слабость!
Затертым догматом над ними висит
Сарказм дорог по камням и ухабам.
Не грех, что ко времени гулких идей
Десяток людей лишь рожденьем пристанет,
Но пусть выразитель эпохи своей
Надежд, уводящих за грань, — не пятнает.
Послушай, всегда существует еще
И вечности правда, послушай, быть может,
Не севший на поезд в пустыню уйдет
И взмолится тихо: "О господи боже!
Ужель недозволено действовать мне,
Как хочется сердцу, раз я не уверен
Был в том, что качаясь на общей волне
Найду к своему настоящему двери?
Ах, то настоящее было светло
Увы, не всегда, но я честно пытался
Внести и мое небольшое тепло
В костер, что единственно ярким казался.
А если обмануты, верным глазам
Прости — в остальном на тебя уповаю,
Но верю по-прежнему: в сердце гроза
Такой же прекрасной, как в небе бывает".

* * *

Пойдем же, пойдем же смотреть на пленер,
Вплетаемый в ритм популярных мелодий,
Коль нет больше моря и легких триер,
Давай в парк "Культуры и отдыха" сходим.
Посмотрим на дерево. Дерево, брат —
Великая штука,— тут надо вглядеться...
/Понять заодно, что пора выбирать,
Кем в жизни остаться: вороной из детства
Пустынного, или иной пустотой
Увлечься, надеясь, что в звуках бесплотных
Когда-то и где-то наметится свой
И искренний путь, хоть и не всенародный/
Пойдем же, пойдем же. Люблю иногда,
Покинув столетия призрачных звуков,
Прислушиваться, как звенят провода
И выбирать между мукой и скукой.

О, зеркала внешнего внешний уют

И зеркало мысли! Скорее разбейтесь

И вмиг ваши скрытые смыслы найдут

Свои отражения в зеркале третьем...

Приветливо встретил мой город меня,

Однако и к чаю пора возвращаться

И, должен признаться, из нового дня

Стихов не сумел отобрать для редакций.

Спасибо. Прогулка прошла хорошо.

Спокойно и пусто. Деревья красивы.

Пусть память хранит наш вояж небольшой

В страну, где все мысли светлы и счастливы...

Но если чуть дальше, поглубже чуть-чуть,

Но если внезапно представшая бездна

Чарующей коброй вползла в мою грудь

И через мгновенье навеки исчезла?

А если, задушенный темным кольцом
Ушедшего образа, в слезы повержен,
Бегу по пустыне с безумным лицом
И слышу, как в сердце вращается стержень?
Тогда, приходя ко мне в гости, не верь
Улыбке моей, попытайся припомнить,—
Действительно ль я открывал тебе дверь,
Взгляни хорошенько: в моем ли ты доме?
Я помню, как стены упали, и взгляд,
Не став подчиняться телесному страху,
Меня захватил и повел наугад,—
Ему все равно, во дворец иль на плаху.
И, видимо, только на пятую ночь
Я разуму слиться со взглядом позволил,—
Прибрел он, уже не желая помочь
Моей, как волна разогнавшейся воле.
Костер свою песню протяжно запел,
Чтоб волки пугались, и люди стремились,
А души в огне извивавшихся тел
Мою долгожданным теплом охватили...

В мистицизм поиграем давайте,

Пусть втекает в существованье
Эта игра.

Пусть вдруг станет нам в ней разобраться
Трудновато однажды наутро,
Или вечером в час предзакатный,
Когда сад приближается к дому...

Пусть дожди размывают дороги,
И пространства,
И тщетность вопросов:
Где театр?
Где правда?
Где мы?

* * *

Я начинаю двигаться — прости.

Мой путь никем не будет обозначен

На карте впечатлений, и в пути

От волн и ветра я лица не спрячу.

Тебя я покидаю. Далеко...

Мне новый путь почти что не знаком,

Но страха нет, и на слепом лету

"Прости",— прошепчут губы в пустоту.

Там хруст суставов сумрачных небес

И тусклость кожи полинявших змей.

Прости — я прошепчу — и хмурый лес

Ответит долгим грустным farewell

И есть следы в пыли пустынных плит,

И руки, трогавшие спины клавиш,

Пергамент августа над городом висит,

Прости, мой город, если меня знаешь.

Ты должен помнить смех в полночный час,

Под ливнем в полночь бешеный мой пляс.

Я ухожу, мой город, и меня

Пергаментное лето провожает,
Ты слышишь, как в ушах моих звенят

Холодных змей встревоженные стаи.

Есть умирание в дыханьи Альбиона.

Я смысла песни так и не узнаю.

Я трону тень, рукою полной звона

И прошепчу, что все же уплываю.

Ты спишь, склонив изгиб своих бровей.

Все дальше ты. Змея кольцо свивает.

Прощай — рефрен той песни "farewell",
А перевода песни я не знаю.

Пергамент августа посмотрит тупо сверху,

В его глазах такая пустота!

И тополей назойливая перхоть

Летит, словно умершая мечта.

Гудят, летят пергаментные стаи

В обнимку с перхотью гнусавых тополей.

Всегда грустна открывшаяся тайна,

Как солнце в августе. Прощай же. Farewell.

* * *

Я не спрошу себя как мы сюда

Вместе попали но сердце признается

Что не понять где пески где вода

Что существует а что отражается

Белая белая белая боль

Пены оставленной на берегу

Можешь растаять только позволь

Тени мгновений в глазах сберегу

В небо опушены струны мостов

Звездной песчинкой любовь затерялась

Где-то на пересечении снов

Двух океанов мерцающе-вялых

Это но звук это призрак и здесь

В призрачном мире мы призраки тоже

Так беззаботно впитывай весь

Сон поцелуя прозрачной кожей

Медленных волн бирюзовая тишь

В ритме молчаний тягучая россыпь

Ты неподвижна и все же летишь

Ты перед взглядом но нет тебя вовсе

Я не спрошу себя чем объяснить

Ропот фонтана волны нарастающей

Но понимаю что не сохранить

Нити ладоней любовь обвивающих

В томном пахтании двух океанов
На перешейке между зеркал
Эти мосты убывали в нирвану
Но не настал еще час не настал
В длительном всплеске и все же не столь
Длинном как эти зовущие струны
Белая белая белая боль
Наша земная любовь промелькнула

Фрагменты из поэмы 7 "Перетекание зеркал"

Но помнишь как в глазах сонливых волн
Лучи исчезнувшего солнца отражались,
Высвечивая окруживший мол
Простор,— такой, что губы задрожали?
Еще и сам не помню я, не помню,
Но теплый облик белого пространства
Затерян где-то в линиях ладони,
А где — лишь губы смогут разобраться...
Проточный трепет клеток мягкой кожи
Пытливым поцелуем улови,—
И может быть, в едва заметной дрожи
Откроешь сущность мира и любви.
Когда к тебе приходит человек,
Приснившийся недавно — расскажи
О сне, и наблюдай как дрожью век
Его очнувшаяся память задрожит.
Лишь в этом трепете возможно бытие,—
Пусть неосознанном, но все-таки живущем,
То — Сущее, и счастлив ты вдвойне
Тем, что лишь ты сейчас к нему допущен...

Но в это преломленное пространство
Кто из протяжного придет предупредить,
Что жизнь, уже ушедшая бесстрастно,
Сейчас воскреснув, не сумеет жить?
Сейчас воскреснув, может погубить!
Но поиск боли — смысл существованья,—
Вплетай, вплетай оборванную нить
В резьбу зеркал последнего свиданья!

Когда замрут вечерние слова,

Сны обовьют внезапно и легко,

И станет сниться серая молва

Зеркал, в которые не смотрится никто —

Бессмысленных вопросов череда

Закружится в дождавшемся саду,

Змеиным взором юности мечта

Уставится в фонтанную плиту.

* * *

Как трудно восхищаться каждый день
Величием залгавшегося мира,
Нащупывать познания ступень
На лестнице, где сумрачно и сыро.
Ум утешается надеждой на успех
В унылом поиске площадки откровений,
Залатывая полчища прорех
Нa старой ризе злого сновиденья.
Мы спим, друзья! Наш пошлый пессимизм
Давным-давно ни к черту не годится!
Пора, с лица стирая тени брызг,
В последний раз со смехом удивиться
Тому как все прозренья и сомненья,
Вновь распиная на занозчатом кресте,
Отстаивает это сновиденье
Свои права на лучшее из всех.

Но до сих пор не знает аксиомы

Великого обмана полотно,

Что чем грубее у него приемы,—

Тем нереальнее становится оно.

В долгом саду, точно бабочки, крыльями серыми плавно

Зазвенят бесконечные тени, взовьются, взлетят и опять

Молча на землю, на зелень опустятся, в теплые травы,

Где в разноцветных росинках закат начинает звучать.
        Умирать предназначено солнцу в течении часа,
        А спокойные ветки наклонятся,
        Словно слушая музыку гаснущих красок —
        Так спокойные ветки наклонятся.
        Вдруг усталые веки прикроются,
        И закружится песня хрустальных колес на ресницах,
        Так усталые веки прикроются,
        Словно крылья внезапно, случайно подстреленной птицы,
        Словно крылья, которым уже до конца никогда не сложиться,

Растворилась во взгляде заката глубокого рана.

Как изящно-оранжев змеистых прожилок венец!

Эта яркая боль в бесноватых зрачках самозванна,

Как и все самозванно в тебе, самозванец, подлец!

Здесь по капле, по звонкой, свиваются слезы фонтана.

Что твой гений подскажет? Беги за летящей ладонью!

Монастырских пощечин еще не забыла щека?!

Или чтобы сбежать от висков заревой колокольни

Через пленку пространств потянулась к фонтану рука?

Только в той пустоте — те же встречи и слезы,— ты вспомни...

Это было в саду. Это будет — когда-то, не знаю,

Здесь тропинка, как крыса, скользит от меня в пустоту.

Сад опутан стихами — густыми змеиными снами,

Как в нем громко молчит золотой соловей на лету!

Лишь теперь вспоминаю — соловья никогда я не слышал.

Сад не мной очарован и выхожен тоже не мной,

Тихо слезы текут, и, чем всхлипы прозрачней и тише

Тем сильней поражает меня соловей немотой.

Ты пошла на закат, Филомела, Аглая, пустышка...

Это было в саду. Это будет, когда перестанут

Грохотать по дорогам колеса хрустальных карет,

Но проходят века, я сижу и сижу у фонтана,

Я придумал себя, потому что меня уже нет.

Я придумал себя на старинном зеленом погосте,

Когда фосфор царил на последней странице тоски,
Помню, помню крестины — во фраках суровые гости
Пеленали меня, а потом уносили в пески.
Это было рождение — жизни я вовсе не знаю,
Словно мне предназначено вечно под небом стонать,
И на землю, на воздух всегда самому выползая,
Звон змеи, пуповину грызя, в новый раз узнавать.
Так кружись же, кружись! Это было в осеннем экстазе
Свежих вин, крепких яблок, заката светящихся лент,
И, спровадив за дверь пьяной осени лиственный праздник,
Жизнь мою отложили до греческих темных календ.
Но бывало, топили камин накопившейся грустью,
За витражным стеклом возникала большая метель,
Ежечасно часы открывались с пронзительным хрустом,
Но один только я слушал странную их ритурнель:

Далеко
Тот день, когда путник, стучавшийся в двери,
По походке и взгляду покажется очень знаком.

Так и есть,
Бы когда-то вели с ним беседу,—
Ах, не здесь.

Он споет
О спирали полета, но о том, что знакомы — ни слова,
Только перед уходом лукаво тебе подмигнет.

Они пели, и я до того ритурнели поверил,

Что доныне еще поджидал бы его у дверей,

Только дом развалился, проросли деревянные двери,

И склоняются тени освещенных закатом ветвей.

Сад приближается с каждой эпохой плотнее к фонтану,

Постепенно вонзаются корни в сплошную плиту,

Ищут изъяны, и вижу — потрескался розовый мрамор,

Змеевидные трещины узор умиранья плетут.
        На ресницах я выписал метаморфозы заката,
        Только краски исчезнут, наверное,
        Как росинок столкнувшихся звон мимолетно-невнятный,-
        Так вот краски исчезнут, наверное.
        В пляске серых ветвей очумелое
        Ожидание ночи безлунной, похожей на влажный подвал,
        В пляске серых ветвей очумелое
        Ожидание — так вот и я ожидал.

Но остались во взгляде следы ее маленьких ножек,

Как до боли рельефен каждый забрызганный след!

Я обвил себя дикой, немой, самозванною дрожью

И не в силах забыть скучной ссоры навязчивый бред.

Темно-синие слезы со звоном врезаются в кожу.

Я придумал стихи. И ее я придумал однажды

В обожженной обители, тоже придуманной мной,

В тех миражных песках, где томимый к незримому жаждой,

Пробирался сюда сквозь тягучий, придуманный зной.

Это было в саду, где в свивании строф постоянно

Возникал перед взором рельефный, отточенный след,

Проходили века, я сидел и сидел у фонтана

И придумал себя, потому что меня уже нет.

Мне приснилась печаль преисподней

Долгой песней о том, что я — был,

И писать я не мог про сегодня,

Потому что вчера не забыл,

Потому что когда-то почтовый

Голубь бился о ваше стекло,

Он принес потаенное слово,

И никто не заметил его,

Потому что в сумятице пыльной,

А не в сумрачном древнем лесу,

Я завернутым в мертвые крылья

Потаенное слово несу.

Где ты был? Да все здесь же — чешуйкой змеи,

Погремушчатый хвост заглотившей,

Бликом цепи, чей голос молчаньем звенит

В тупике занавешенной ниши.

Забывая о звездах, смеясь, открывай

Зыбкий занавес — плакать ли, друг мой,

Не найдя элизийских томительных стай

В пустоте, исцарапавшей руки?

Где ты был? Да все здесь же, на влажной земле:

Лист звенящий и дождь безучастный

Ах и вправду похожи на сон в корабле

О случившемся где-то ненастье.

Ты когда-нибудь — верю — покинешь свой дом,
Но змея бесконечна, но цепью,
Ах, такою незримой, ах, сущей во всем,
Ты заверчен бездумно и слепо.

В бездне ниши разверзшейся — знаю — висит

Злое зеркало — плакать ли, друг мой,

Если взгляд в ожидании взгляда дрожит,

И узлом заплетаются руки?

... Незнакомая здесь открывается даль,

И легенды о ней еще нет,
Не сверкнет на пути светозарный Грааль,—

Скромен нас ожидающий свет...

Этот свет слишком скромен, видать, раз его

Без познаний земных не найти,

Загнан в цепь суеты балаган неземной

И стихами размыты пути.

... Мы пойдем по большим и лесистым холмам,
Мягких трав пробуждая напев,
Станет днем сторожить нас слепая сова
И преследовать ночью, прозрев.

Поначалу нам будет идти нелегко
И не скрою, что путь наш далек,
Но в пустынном лесу — далеко, далеко —
Голубой расцветает цветок...

Но в пустынном лесу не растет ни черта,

Не росло и не будет расти,
Так зачем же придумано слово"мечта",

Раз смешно и нелепо идти?

Так зачем, полюбив предосенний закат,

Скрылась бабочка за окоем?

Так зачем на ветру эти листья дрожат,

И поют, и мечтают о чем?..

День придет, непохожий на этот,

Только солнцу как прежде гореть,

И как прежде мечтою поэта

Мир теплей, чем оно не согреть.

Устает говорящий устами,

И, храня в себе солнечный зной,

Замолчавший, восторженный странник

Возвратится однажды домой.

Над столом будет зеркало плавать,

Будет в зеркале плавать окно,

И уйти из зеркальной державы

Всей душе в этот раз не дано.

Ты вернулся — но вечность фонтана

Разве выдумка, если вокруг

В океане закатном обмана

Только ты и реален, мой друг?

Только ты растворился повсюду,

Одиночества четкую нить

Оборвав, чтобы бусинок чудо

В новом сне до конца оценить.

В звонком сердце прозрачных колодцев,

Тихим всплеском отметив свой путь,

Тише, бабочка! Нам остается

Россыпь сна досмотреть и уснуть.

Взгляни, как звезд угаснувших звено
В неведении ищет благодать,
Тебе возможно, также суждено
Единство с Богом по крупицам растерять.
И только в разуме трагедия твоя,
В обмане данностей, в желании любить,
В томлении пустого бытия,
Чью оболочку словом не пробить,
Чей тайный смысл лишь в смехе обретать
Дано осмелившимся навсегда признаться,
Что худшее из благ - существовать,
Не смея в истинности жизни сомневаться.

Ах, в позе лотоса, проживший сотни лет,
Пытаешься ты с юности найти
Путь к единению, но нужен ли ответ
Тебе действительно, в чем истина пути?
Ах, проклиная раздробление свое,—
Ты снова лжешь: томительность зеркал
Удел родившихся, а истину найдет
Лишь тот, кто их бесстрастно отвергал.

Иди навстречу брошенному камню,

В последнее мгновенье уклониться

Тебе поможет мысль — я бессмертен.

Есть времена разрушившихся зданий

И времена сгоревшей в небе птицы,

Есть времена пронзившей череп жерди.

В саду есть сад, а в том саду есть много

Садов в садах и садиках. Тик-тик.

Сквозь призраки развалин у дороги

Смотри в слепое зеркало, старик!

На крик, не вздрогнув, только тот посмотрит,

Кто крика ждет всю жизнь без конца,

Кто ждет, что из вечерней подворотни

Однажды выйдет ужас без лица...

Безликий бог! Ты, в сущности, от скуки,

Но что же делать, кроме как не жить?

В садах и садиках цветут столетий руки

И пальцами слепыми ищут нить...

Порвись немедленно! Куда идти иначе?

Бесстрастен ли открывшийся простор?

Однажды так залились скалы плачем,

Что нечего сказать им до сих пор.

Но облако по-прежнему летящим

Предстанет, и по-прежнему порой

На сон скалы наскакивает ящик,

В котором спит жизнелюбивый Ной.

Уйди, не оглянувшись вслед любимой,

В последнее мгновенье оглянуться

Тебе поможет мысль — я любим.

Есть времена пустынь и пилигримов,

И времена вождей и революций,—

Есть времена, нависшие, как дым.

Вот колесо. Бег из него закручен
Между твоим началом и концом,
Быть может в поцелуе на скрипучем
Крыльце, иль в псе под выцветшим крыльцом.

Как будто не вчера. Навряд ли завтра.

Сегодня пробуешь, усердствуя? Вотще.

В чем воплотится обобщений правда?

Быть может и не в слове вообще.

Быть может в зеркало нырнуть возможно все же?

Иль, написав, нырнул уже? Тик-тик.

Дрожь в животе. Напыщенная рожа.

Смотри в слепое зеркало, старик!

Смотри, старик, в слепое отраженье,

Смотри — над грудой бесполезных плит

Едва заметно воздуха скольженье,—

Ты выясни: кто в зеркале забыт?

Ты присмотрись внимательнее, вспомни,
Как беззаботно дух твой хохотал
В садах и садиках, в дворцах, живущих в доме,
В любом из множества бессмысленных зеркал...

Пойдем не двигаясь, — ты лишена движенья,
Душа моя! Не знаю как назвать
Нить неразлучную с невидимым клубком.

Есть времена, где вечность - ощущенье,

И времена, где слова не связать,

Есть времена, что вспомнятся потом.

Нас вихри снов, обмана воды точат,

История отчетливо проста:

Там, где скала души стояла прочно

Останутся лишь пыль и пустота.

Останутся навязчивым родством
До самой смерти прошлого каноны, —
Мы скоро в сумраке потонем ледяном,
Все тщетно, ласточка, подружка, Антигона...

Но буду петь не потому, что этого хочу:

Мое желание прошло, перерастая в долг.

Все реже прежний нахожу восторг

В стихах, как в зеркале дрожащую свечу.

Я обречен наощупь отличать

Щепотки света от змеиных поцелуев,—

А жечь способна ль отраженная свеча,

По эту сторону почти не существуя?

Теперь я не устану ждать конца,

И взлет, и вялость вынесла тетрадь:

Мы станем жить, мы будем умирать

По выбранным при жизни образцам.

Теперь дальнейший безразличен путь,—

Томленьем лишь моя трудна мне дхарма,

Но все ж душа навеки благодарна

За право в зеркало со смехом заглянуть.

78, 79, 80