ВЕНОК НА
МОГИЛУ ХУДОЖНИКА
Хоть жизнь человечья, и вправду, пустяк,
но, даже и чудом не тронув,
Чюрленис и Врубель у всех на устах,
а где же художник Филонов?
Над черным провалом летел, как
Дедал,
питался, как птица Господня,
а как он работал и что он видал,
никто не расскажет сегодня.
В бездомную дудку дудил, как Дедал,
аж зубы стучали с мороза,
и полдень померкнул, и свет одичал,
и стала шиповником роза.
О, сможет сказать ли, кому и про что
тех снов размалеванный парус?
Наполнилось время тоской и враждой
и вечность на клочья распалась.
На сердце мучительно, тупо, нищо,
на свете пустынно и плохо.
Кустодиев, Нестеров, кто там еще -
какая былая эпоха!
Ничей не наставник, ничей не вассал,
насытившись корочкой хлеба,
он русскую смуту по-русски писал
и веровал в русское небо.
Он с голоду тонок, а судьи толсты,
и так тяжела его зрячесть,
что насмерть сыреют хмельные холсты,
от глаз сопричастников прячась.
А воля - не сахар, а слава - не мед,
и, солью до глаз ополоскан,
кто мог бы пойти под один переплет
с Платоновым и Заболоцким.
Он умер в блокаду - и нету его,
он был и при жизни бесплотен.
Никто не расскажет о нем ничего
и друг не узнает полотен...
Я вою в потемках, как пес на луну,
зову над зарытой могилой...
Помилуй, о Боже, родную страну,
Россию спаси и помилуй.
- - -
Сними с меня усталость, матерь
Смерть.
Я не прошу награды за работу,
но ниспошли остуду и дремоту
на мое тело, длинное как жердь.
Я так устал. Мне стало все равно.
Ко мне всего на три часа из суток
приходит сон, томителен и чуток,
и в сон желанье смерти вселено.
Мне книгу зла читать невмоготу,
а книга блага - вся перелисталась.
О матерь Смерть, сними с меня усталость.
покрой рядном худую наготу.
На лоб и грудь дохни своим ледком,
дай отдохнуть, светло и беспробудно.
Я так устал. Мне сроду было трудно,
что всем другим привычно и легко.
Я верил в дух, неистов и упрям,
я Бога звал, а видел ад воочью.
И бьется тело в судорогах ночью,
и кровь из носу хлещет по утрам.
Одним стихам вовек не потускнеть.
Да сколько их останется, однако...
Я так устал. Как раб или собака.
Сними с меня усталость, матерь
Смерть.
СТИХИ О РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ
Ни с врагом, ни с другом не лукавлю.
Давний путь мой темен и грозов.
Я прошел по дереву и камню
повидавших виды городов.
Я дышал историей России.
Все листы в крови - куда ни глянь.
Грозный царь на кровли городские
простирает бешеную длань.
Клича смерть, опричники несутся.
Ветер крутит пыль и мечет прах.
Робкий свет пророков и безумцев
тихо каплет с виселиц и плах...
Но, когда закручивался узел,
и когда запенивался шквал,
Александр Сергеевич не трусил,
Николай Васильевич не лгал.
Меря жизнь гармонией небесной,
отрешась от лживой правоты,
не тужили бражники над бездной,
что не в срок их жизни прожиты.
Не для славы жили, не для риска,
вольной правдой души утоля...
Тяжело словесности российской!
Хороши ее учителя.
ПУТЕШЕСТВИЕ К ГОГОЛЮ
. . . . . . .
2
А вдали от Полтавы, весельем забыт,
где ночные деревья угрюмы и шатки,
бедный-бедный андреевский Гоголь
сидит
на собачьей площадке.
Я за душу его всей душой помолюсь
под плакучей листвой тополей и шелковиц,
но зовет его вечно Великая Русь
от родимых околиц.
И зачем он на вечные веки ушел
за жестокой звездой окаянной дорогой
из веселых и тихих черешневых сел,
с Украины далекой?
В гефсиманскую ночь не моли, не
проси:
"Да минует меня эта жгучая чара".
Никакие края не дарили Руси
драгоценнее дара.
То в единственный раз через тысячу
лет
на серебряных крыльях ночных
вдохновений
в злую высь воспарил - не
писательский, нет -
мифотворческий гений.
Каждый раз мы приходим к нему на
поклон,
как приедем в столицу великой
державы,
где он сиднем сидит и пугает ворон
далеко от Полтавы.
Опаленному болью ему одному
не обидно ль, не холодно ль, не
одиноко ль?
Я, как ласточку, сердце его подниму.
- Вы послушайте, Гоголь.
У любимой в ладонях из Ворсклы вода.
Улыбнитесь, попейте хоть малую
малость.
Мы оттуда, где, ветрена и молода,
Ваша речь начиналась.
Вон Италию видно, и Волга видна,
и гремит наша тройка по утренней рани.
Кони жаркие ржут. Плачет мать. И струна
зазвенела в тумане...
Он ни слова в ответ, не жилец, не
мертвец.
Только тень наклонилась, горька и
горбата,
будто с милой Диканьки повеял чебрец
и дошло до Арбата.
За овитое терньями сердце волхва,
за тоску, от которой вас Боже
избави,
до полынной земли, Петербург и
Москва,
поклонитесь Полтаве.
ЕСЕНИНУ
Ты нам во славу и в позор,
Сергей Есенин.
Не по добру твой грустен взор
в пиру осеннем.
Ты подменил простор земной
родной халупой.
Не то беда, что ты хмельной,
а то, что - глупый.
Ты, как слепой, смотрел на свет
и не со зла ведь,
хотел бы славить, что не след
поэту славить.
И, всем заветам вопреки,
как соль на раны,
ты нес беду не в кабаки,
а в рестораны.
Смотря с тоскою на фиал:
еще б налили -
с какой ты швалью пропивал
ключи Марии.
За стол посаженный плебей -
и ноги на стол, -
и баб-то ты любил слабей,
чем славой хвастал.
Что слаще лбу, что солоней -
венец ли, плаха ль?
О ресторанный соловей,
вселенский хахаль!
Ты буйством сердца полыхал,
а не мечтами,
для тех, кто сроду не слыхал
о Мандельштаме.
Но был по времени высок,
и я - не Каин,
в твой позолоченный висок
не шваркну камень.
Хоть был и неуч, и позер,
сильней, чем ценим -
ты нам во славу и в позор,
Сергей Есенин.
ИСКУССТВО ПОЭЗИИ
А.Вернику
Во имя доброты - и больше ни во чье,
во имя добрых тайн и царственного лада, -
а больше ничего Поэзии не надо,
а впрочем, пусть о том печется дурачье.
У прозы есть предел. Не глух я и не
слеп
и чту ее раскат и заревую залежь,
но лишь одной Душе - Поэзия одна
лишь
и лишь ее дары - всего насущный
хлеб.
Дерзаешь ли целить гражданственный
недуг,
поёшь ли хрупких зорь престольные
капризы
в текучем храме рек, - все это
только ризы,
и горе, если в них не веет горний
Дух.
Как выбрать мед из сатанинских сот
и ярость правоты из кротости
Сократа,
разговорить звезду и на ладошку
брата
свести ее озноб с Михайловских
высот?
Когда и для чего, и кем в нас
заронен
дух внемлющей любви, дух стройности
певучей?
Вся Африка - лишь сад возвышенных
созвучий,
где рук не сводят с арф Давид и
Соломон.
Прислушайся ж, мой брат, к сокрытой
глубине,
пойми ее напев и облеки в глаголы.
Есть в мире мастера, течения и школы,
и все ж в них меньше чар, чем в хлебе и в вине.
На ветрище времен обтреплется наряд,
и, если суть бедна, куда мы срам
свой денем?
Не жалуйся на жизнь: вся боль ее и
темень -
ничто в сравненьи с тем, что Музы
нам дарят.
Когда ж из бездны зол взойдет твой
жданный час,
из скудости и лжи, негадан и
неведом,
да возлетит твой стих, светясь
глубинным светом,
и не прельстится ум соблазном
выкрутас.
Прозаик волен жить меж страхов и
сует,
кумекать о добре и в рот смотреть
кумиру, -
а нам любовь и гнев настраивают
лиру,
всяк день казним Исус. И брат ему -
Поэт.
Лишь избранных кресту Поэзия поит,
так скорби не унизь до стона
попрошаек
и, если мнишь, что ты беднее, чем
прозаик,
отважься перечесть Тарасов "Заповiт".
Из анонимной публикации в журнале
ГЛАГОЛ /№1,
1977/, где на обложке
украденная Карлом Проффером
фотография Б. Смелова из серии
"Достоевские дворы", а пропоc.
/См. т. 4А/:
Я слишком долго начинался,
и вот стою, как манекен,
в мороке мерного сеанса,
неузнаваемый никем.
Не знаю, кто виновен в этом,
но с каждым годом все больней,
что я друзьям моим неведом,
враги не знают обо мне.
Звучаньем слов, значеньем знаков
землянин с люлечки пленен.
Рассвет рассудка одинаков
у всех народов и племен.
Но я с мальчишества наметил
прожить не в прибыльную прыть
и не слова бросать на ветер,
а дело людям говорить.
И кровь и крылья дал стихам я,
и сердцу стало холодней:
мои стихи, мое дыханье
не долетало до людей.
Уже листва уходит с веток
в последний гибельный полет,
а мною сложенных и спетых
никто не слышит, не поет.
Подошвы стерты о каменья,
и сам согбен, как аксакал.
Меня младые поколенья
опередили, обскакав.
Не счесть пророков и провидцев,
что ни кликуша - то и тип,
а мне к заветному пробиться б,
а мне до жданного дойти б.
Меня трясет, меня коробит,
что я бурбон и нелюдим
и весь мой пот и весь мой опыт
пойдет не в пользу молодым.
Они проходят шагом беглым,
моих святынь не видно им
и не дано дышать тем пеклом,
что было воздухом моим.
Как будто я свалился с Марса.
Со мной ни брата, ни отца.
Я слишком долго начинался.
Мне страшно скорого конца.
- - -
Трепещу перед чудом господним,
потому что в бездушной ночи
никого я не спас и не поднял,
по-пустому слова расточил.
Ты ж таинственней черного неба,
золотей мандельштамовых тайн.
Не меня б тебя знать и не мне бы
за тобою бродить по пятам.
На земле не пророк и не воин,
истомленный твоей красотой,
как я мучусь, что я недостоин,
как мне страшно моей прожитой.
Разве мне - твой соблазн и
духовность,
колокольной телесности свет.
В том, что я этой радостью полнюсь,
ничего справедливого нет.
И, ничтожней последнего смерда,
я храню твоей нежности звон,
что, быть может, одна и бессмертна
на погосте отпетых времен.
Мне и сладко, мне и постыдно.
Ты как дождь - от лица до подошв.
Я тебя никогда не постигну,
но погибну, едва ты уйдешь.
Пусть вся жизнь моя в ранах и оспах,
будь что будет, лишь ты не оставь,
ты - мой свет, ты - мой розовый
воздух,
смех воды, поднесенной к устам.
Ты в одеждах - и то, как нагая,
а когда все покровы сняты,
сердце падает, изнемогая
от звериной твоей красоты.
СУДАКСКИЕ ЭЛЕГИИ
Настой на снах в пустынном Судаке.
Мне с той землей не быть накоротке.
Она любима, но не Богоданна.
Элчан-Кайя, Салтан, Бахчисарай -
я понял здесь, чем стал Господень
рай
после изгнанья Евы и Адама.
Как непристойно Крыму без татар.
Шашлычных углей лакомый угар,
заросших кладбищ надписи резные,
облезлый ослик, тащущий арбу,
верблюжесть гор с кустами на горбу —
и все кругом такая не Россия.
Я проходил по выжженным степям,
я припадал к возвышенным стопам
кремнистых чудищ,
див кудлатоспинных.
Везде, как воздух, чуялся Восток -
пастух без стада, светел и жесток,
одетый в рвань, но с посохом в
рубинах.
Который раз, не ведая зачем,
я поднимался лесом на Терчем,
где прах мечей в скупые недра вложен,
где с высоты Георгия монах
смотрел на землю в складках и тенях.
что рисовал Максимильян Волошин.
Буддийский поп, украинский паныч,
в Москве — француз, во Франции - москвич,
на стержне жизни мастер на все руки;
он свил гнездо в трагическом Крыму,
чтоб днем и ночью сердце рвал ему
стоперстый вопль окаменелой муки.
На облаках бы в синий Коктебель,
да у меня в России колыбель,
и не дано родиться по заказу.
И не пойму, хотя и не кляну,
зачем я эту горькую страну
ношу в крови, как сладкую заразу.
Еще беда кромешней и черней,
когда надежда сыплется с корней
в соленый сахар мраморных расселин.
И только сердцу снится по утрам
угрюмый мыс, как бы буддийский храм,
слетающий в голубизну и зелень.
Когда ж, устав от жизни деловой,
упав на стол дурною головой,
забьюсь с питвом в какой-нибудь клоповник
да озарит печаль моих поэм
пустынный мир, покинутый Эдем —
над синим морем розовый шиповник.
1973
КРАСНЫЕ ПОМИДОРЫ
Кончусь, останусь жив ли, -
чем зарастет провал?
В Игоревом Путивле
Выгорела трава.
Школьные коридоры —
тихие, не звенят.
Красные помидоры
кушайте без меня.
Как я дожил до прозы
с горькою головой?
Вечером на допросы
водит меня конвой.
Лестницы, коридоры,
хитрые письмена...
Красные помидоры
кушайте без меня.
50-е годы.
Из цикла "Сонеты на картинках".
(1960)
1.
СТАРЫЙ КЛАДОВЩИК
Старик-добряк работает в райскладе.
Он тих лицом, он горестей лишен.
Он, с нашим злом в младенческом
разладе,
весь погружен в наивный полусон.
Должно быть, есть же старому резон -
забыв года и не забавы ради —
расколыхав серебряные пряди,
брести в пыли с каким-то колесом.
Ему в одышке, в оспе ли, в
мещанстве,
кричат людишки: "Господи, вмешайся!
Да будет мир избавлен и прощен..."
А старичок, в ответ на эту речь их,
твердит в слезах: "Да рази ж я
тюремщик?
Мне всех вас жаль. Да я-то тут
причем?"
2.
ЧТО Ж ТЫ, ВАСЯ?
Хоть горевать об этом не годится,
а все ж скажу без лишней чепухи:
и я носил погоны пехотинца
и по тревоге прыгал в сапоги.
У снов солдатских — вздохи глубоки!
Узнай, каков конец у богатырства —
свистя душой, с высотки покатиться
и поползти за смертью в лопухи.
А там, в траве, служа червям
кормежкой,
лихой скелет с распахнутой
гармошкой.
В ее ладах запутался осот.
Тряся костьми и похотью ощерен,
в пустые дырки смотрит чей-то череп
и черным ртом похабщину несет.
3.
ПАРУСА
Есть в старых парусах душа живая
Я с детства верил вольным парусам.
Их океан окатывал, вздувая,
соленый ветер ими потрясал.
Я сны ребячьи видеть перестал.
И постепенно сердцем остывая,
стал в ту же масть, что двор и мостовая.
Сказать по-русски: крышка парусам.
Иду домой. А дома нынче — стирка.
Душа моя состарилась и стихла,
моя тропа полынью поросла.
Мои шаги — угрюмы и неловки.
И на простой хозяйственной веревке
тряпьем намокшим сохнут паруса.
4.
ОСЕНЬ
О синева осеннего бесстыдства...
Когда под небом, злобным и босым,
приходит время помнить и поститься,
и чад ночей душе невыносим.
Проходит день, закатами косим.
Любви не жить и небу не беситься.
Стоят леса из бархата и ситца,
и холодеют локти у осин.
Взывай к рассудку, никни от печали,
душа-красотка с голыми плечами;
давно ль была как роща весела?
Но синева отравлена трагизмом,
и пахнут чем-то горьким и прокислым
хмельным — хмельные вечера...
- - -
Колокола голубизне
пророчат медленную кару.
Пройду по желтому пожару,
на жизнь пожалуюсь весне.
Тебя поносят фарисеи,
а ты и пикнуть не посмей.
Пойду, пожалуюсь весне,
озябну зябликом в росе я.
Часы веселья так скупы,
так вечно косное и злое,
как будто все в тебя весною
вонзает пышные шипы.
Я как бессонница духовен,
и беззащитен - как во сне.
Пойду, пожалуюсь весне,
на то, что холод-де уходит.
1964.
Из цикла о России (1961)
По деревням бродят деды,
просят медные гроши.
С Полунощья лезут шведы,
с Юга - шпыни да шиши.
На Литве звенят гитары,
Тула точит топоры,
на Дону сидят татары,
на Москве - сидят воры.
Льнет к полячке русый рыцарь:
захмелела голова.
- На словах ты мастерица,
вот на деле какова?
А в колосьях преют зерна,
пахнет кладбищем земля.
Поросли травою сорной
беспризорные поля.
Не кричит ночами петел,
не туманится заря.
Человечий пышный пепел
гости возят за моря.
Ну, а к завтрему, быть может,
воцарится новый тать...
И никто нам не поможет,
и не надо помогать!
НА
СМЕРТЬ ПАСТЕРНАКА
Твой лоб - как у статуи бел
и взорваны брови.
Я весь помещаюсь в тебе,
как Врубель - в Рублеве.
И сетую, слез не тая,
охаянным эхом,
и плачу, как мальчик, что я
к тебе — не приехал.
И плачу, как мальчик, навзрыд -
о зримой утрате,
что ты у трех сосен зарыт,
не тронешь тетради.
Ни в тот и ни в этот Приход,
мудрец и ребенок,
уже никогда не прочтет
моих обреченных.
. . . . . . . . . . . . . .
И скажет ли кто, - отчего
случается часто:
чей дух от рожденья червон,
тех участь несчастна?
Неужто невежа и дуб
эпохе угоден?
А мы — у друзей на виду
из жизни уходим.
Уходим о зимней поре,
не кончив похода...
Какая пора на дворе,
какая погода!
Обстала, свистя и слепя,
стеклянная слякоть.
Как холодно нам без тебя
смеяться и плакать.
1960
НА
СМЕРТЬ ТВАРДОВСКОГО
Вошло в закон, что на Руси
при жизни нет житья поэтам.
О чем другом, но не об этом
у черта за душу проси.
Но лишь взлетит свободный дух
и слягут рученьки в чернилах —
уж их по-царски хоронили,
за исключеньем первых двух.
Из слез, из терний, из оков,
из слов недобрых, мук немалых,
народ над миром поднимал их —
и бережно и высоко.
На что был загнан Пастернак —
тихоня, бука, нечестивец,
а все ж бессмертья причастились
и на его похоронах.
Иной удел, иную честь,
Твардовский, сам себе избрал ты,
за то, чтоб нам хоть слово правды
по-русски выпало прочесть.
Ты слег, о чуде не моля,
за все грядущее в ответе.
О есть ли где-нибудь на свете
Россия, родина моя?
И если есть еще народ,
то почему его не слышно,
и почему во лжи облыжной,
молчит — дерьма набравши в рот?
Узнал, сердешный, каковы
плоды, что Муза пожинала!
Еще лады, что без журнала —
другой уйдет без головы.
И в зимний пасмурный денек,
устав от жизни многотрудной.
Лежишь на тризне малолюдной,
как жил при жизни — одинок.
Бесстыдство смотрит с торжеством...
Земля твой прах сыновний примет.
А там Маршак тебя обнимет:
"Голубчик, — скажет, — с
Рождеством!'
До кома в горле жаль того нам,
что был эпохи эталоном.
И вот, унижен, слеп и наг,
лежал в гробу при орденах,
но с голодом неутоленным,
на отпеванье потаенном,
куда пускали по талонам,
на воровских похоронах.
1972
- - -
Не верю в то, что русы
любили и дерзали:
одни врали и трусы
живут в моей державе.
В ней от рожденья каждый
железной ложью мечен,
а кто измучен жаждой,
тому напиться нечем
Вот и моя жаровней
рассыпалась по рощам,
безлюдно и черно в ней,
как в городе полнощном.
Юродивый, горбатенький,
стучусь по белу свету,
зову народ свой батенькой,
а мне ответа нету.
От вашей лжи и люти
до смерти не избавлен,
не вспоминайте, люди,
что был я Чичибабин.
Уже не быть мне Борькой,
не целоваться с Лилькой.
Опохмеляюсь горькой,
закусываю килькой. |