ВЕНОК НА МОГИЛУ ХУДОЖНИКА


Хоть жизнь человечья, и вправду, пустяк,

но, даже и чудом не тронув,

Чюрленис и Врубель у всех на устах,

а где же художник Филонов?
 

Над черным провалом летел, как Дедал,

питался, как птица Господня,

а как он работал и что он видал,

никто не расскажет сегодня.
 

В бездомную дудку дудил, как Дедал,

аж зубы стучали с мороза,

и полдень померкнул, и свет одичал,

и стала шиповником роза.


О, сможет сказать ли, кому и про что

тех снов размалеванный парус?

Наполнилось время тоской и враждой

и вечность на клочья распалась.


На сердце мучительно, тупо, нищо,

на свете пустынно и плохо.

Кустодиев, Нестеров, кто там еще -

какая былая эпоха!
 

Ничей не наставник, ничей не вассал,

насытившись корочкой хлеба,

он русскую смуту по-русски писал

и веровал в русское небо.


Он с голоду тонок, а судьи толсты,

и так тяжела его зрячесть,

что насмерть сыреют хмельные холсты,

от глаз сопричастников прячась.
 

А воля - не сахар, а слава - не мед,

и, солью до глаз ополоскан,

кто мог бы пойти под один переплет

с Платоновым и Заболоцким.
 

Он умер в блокаду - и нету его,

он был и при жизни бесплотен.

Никто не расскажет о нем ничего

и друг не узнает полотен...
 

Я вою в потемках, как пес на луну,

зову над зарытой могилой...

Помилуй, о Боже, родную страну,

Россию спаси и помилуй.
 

 

 

 

 

- - -

 

Сними с меня усталость, матерь Смерть.

Я не прошу награды за работу,

но ниспошли остуду и дремоту

на мое тело, длинное как жердь.
 

Я так устал. Мне стало все равно.

Ко мне всего на три часа из суток

приходит сон, томителен и чуток,

и в сон желанье смерти вселено.
 

Мне книгу зла читать невмоготу,
а книга блага - вся перелисталась.
О матерь Смерть, сними с меня усталость.
покрой рядном худую наготу.
 

На лоб и грудь дохни своим ледком,

дай отдохнуть, светло и беспробудно.

Я так устал. Мне сроду было трудно,

что всем другим привычно и легко.
 

Я верил в дух, неистов и упрям,

я Бога звал, а видел ад воочью.

И бьется тело в судорогах ночью,

и кровь из носу хлещет по утрам.
 

Одним стихам вовек не потускнеть.

Да сколько их останется, однако...

Я так устал. Как раб или собака.

Сними с меня усталость, матерь Смерть.
 

 

 

 

 

СТИХИ О РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ
 

Ни с врагом, ни с другом не лукавлю.

Давний путь мой темен и грозов.

Я прошел по дереву и камню

повидавших виды городов.
 

Я дышал историей России.

Все листы в крови - куда ни глянь.

Грозный царь на кровли городские

простирает бешеную длань.
 

Клича смерть, опричники несутся.

Ветер крутит пыль и мечет прах.

Робкий свет пророков и безумцев

тихо каплет с виселиц и плах...
 

Но, когда закручивался узел,

и когда запенивался шквал,

Александр Сергеевич не трусил,

Николай Васильевич не лгал.
 

Меря жизнь гармонией небесной,
отрешась от лживой правоты,
не тужили бражники над бездной,
что не в срок их жизни прожиты.
 

Не для славы жили, не для риска,

вольной правдой души утоля...

Тяжело словесности российской!

Хороши ее учителя.
 

 

 

 

 

ПУТЕШЕСТВИЕ К ГОГОЛЮ
 

. . . . . . .

 

2

 

А вдали от Полтавы, весельем забыт,

где ночные деревья угрюмы и шатки,

бедный-бедный андреевский Гоголь сидит

на собачьей площадке.
 

Я за душу его всей душой помолюсь
под плакучей листвой тополей и шелковиц,
но зовет его вечно Великая Русь
от родимых околиц.
 

И зачем он на вечные веки ушел

за жестокой звездой окаянной дорогой

из веселых и тихих черешневых сел,

с Украины далекой?
 

В гефсиманскую ночь не моли, не проси:

"Да минует меня эта жгучая чара".

Никакие края не дарили Руси

драгоценнее дара.
 

То в единственный раз через тысячу лет

на серебряных крыльях ночных вдохновений

в злую высь воспарил - не писательский, нет -

мифотворческий гений.
 

Каждый раз мы приходим к нему на поклон,

как приедем в столицу великой державы,

где он сиднем сидит и пугает ворон

далеко от Полтавы.
 

Опаленному болью ему одному

не обидно ль, не холодно ль, не одиноко ль?

Я, как ласточку, сердце его подниму.

        - Вы послушайте, Гоголь.
 

У любимой в ладонях из Ворсклы вода.

Улыбнитесь, попейте хоть малую малость.

Мы оттуда, где, ветрена и молода,

Ваша речь начиналась.
 

Вон Италию видно, и Волга видна,
и гремит наша тройка по утренней рани.
Кони жаркие ржут. Плачет мать. И струна

зазвенела в тумане...
 

Он ни слова в ответ, не жилец, не мертвец.

Только тень наклонилась, горька и горбата,

будто с милой Диканьки повеял чебрец

и дошло до Арбата.
 

За овитое терньями сердце волхва,

за тоску, от которой вас Боже избави,

до полынной земли, Петербург и Москва,

поклонитесь Полтаве.
 

 

 

 

 

ЕСЕНИНУ
 

Ты нам во славу и в позор,

Сергей Есенин.
Не по добру твой грустен взор

в пиру осеннем.
 

Ты подменил простор земной

родной халупой.

Не то беда, что ты хмельной,

а то, что - глупый.
 

Ты, как слепой, смотрел на свет

и не со зла ведь,

хотел бы славить, что не след

поэту славить.
 

И, всем заветам вопреки,

как соль на раны,

ты нес беду не в кабаки,

а в рестораны.
 

Смотря с тоскою на фиал:

еще б налили -

с какой ты швалью пропивал

ключи Марии.
 

За стол посаженный плебей -

и ноги на стол, -

и баб-то ты любил слабей,

чем славой хвастал.
 

Что слаще лбу, что солоней -

венец ли, плаха ль?

О ресторанный соловей,

вселенский хахаль!
 

Ты буйством сердца полыхал,

а не мечтами,
для тех, кто сроду не слыхал

о Мандельштаме.
 

Но был по времени высок,
и я - не Каин,
в твой позолоченный висок
не шваркну камень.
 

Хоть был и неуч, и позер,

сильней, чем ценим -

ты нам во славу и в позор,

Сергей Есенин.
 

 

 

 

 

ИСКУССТВО ПОЭЗИИ
 

                        А.Вернику
 

Во имя доброты - и больше ни во чье,
во имя добрых тайн и царственного лада, -
а больше ничего Поэзии не надо,
а впрочем, пусть о том печется дурачье.
 

У прозы есть предел. Не глух я и не слеп

и чту ее раскат и заревую залежь,

но лишь одной Душе - Поэзия одна лишь

и лишь ее дары - всего насущный хлеб.
 

Дерзаешь ли целить гражданственный недуг,

поёшь ли хрупких зорь престольные капризы

в текучем храме рек, - все это только ризы,

и горе, если в них не веет горний Дух.
 

Как выбрать мед из сатанинских сот

и ярость правоты из кротости Сократа,

разговорить звезду и на ладошку брата

свести ее озноб с Михайловских высот?
 

Когда и для чего, и кем в нас заронен

дух внемлющей любви, дух стройности певучей?

Вся Африка - лишь сад возвышенных созвучий,

где рук не сводят с арф Давид и Соломон.
 

Прислушайся ж, мой брат, к сокрытой глубине,
пойми ее напев и облеки в глаголы.
Есть в мире мастера, течения и школы,
и все ж в них меньше чар, чем в хлебе и в вине.
 

На ветрище времен обтреплется наряд,

и, если суть бедна, куда мы срам свой денем?

Не жалуйся на жизнь: вся боль ее и темень -

ничто в сравненьи с тем, что Музы нам дарят.
 

Когда ж из бездны зол взойдет твой жданный час,

из скудости и лжи, негадан и неведом,

да возлетит твой стих, светясь глубинным светом,

и не прельстится ум соблазном выкрутас.
 

Прозаик волен жить меж страхов и сует,

кумекать о добре и в рот смотреть кумиру, -

а нам любовь и гнев настраивают лиру,

всяк день казним Исус. И брат ему - Поэт.
 

Лишь избранных кресту Поэзия поит,

так скорби не унизь до стона попрошаек

и, если мнишь, что ты беднее, чем прозаик,

отважься перечесть Тарасов "Заповiт".

 

 

 

 


Из анонимной публикации в журнале

ГЛАГОЛ /№1, 1977/, где на обложке

украденная Карлом Проффером

фотография Б. Смелова из серии

"Достоевские дворы", а пропоc. /См. т. 4А/:


Я слишком долго начинался,

и вот стою, как манекен,

в мороке мерного сеанса,

неузнаваемый никем.


Не знаю, кто виновен в этом,

но с каждым годом все больней,

что я друзьям моим неведом,

враги не знают обо мне.
 

Звучаньем слов, значеньем знаков

землянин с люлечки пленен.

Рассвет рассудка одинаков

у всех народов и племен.
 

Но я с мальчишества наметил

прожить не в прибыльную прыть

и не слова бросать на ветер,

а дело людям говорить.
 

И кровь и крылья дал стихам я,

и сердцу стало холодней:

мои стихи, мое дыханье

не долетало до людей.
 

Уже листва уходит с веток

в последний гибельный полет,

а мною сложенных и спетых

никто не слышит, не поет.
 

Подошвы стерты о каменья,

и сам согбен, как аксакал.

Меня младые поколенья

опередили, обскакав.
 

Не счесть пророков и провидцев,

что ни кликуша - то и тип,

а мне к заветному пробиться б,

а мне до жданного дойти б.
 

Меня трясет, меня коробит,
что я бурбон и нелюдим
и весь мой пот и весь мой опыт
пойдет не в пользу молодым.
 

Они проходят шагом беглым,

моих святынь не видно им

и не дано дышать тем пеклом,

что было воздухом моим.
 

Как будто я свалился с Марса.

Со мной ни брата, ни отца.

Я слишком долго начинался.

Мне страшно скорого конца.
 

 

 

 

 

- - -

 

Трепещу перед чудом господним,

потому что в бездушной ночи

никого я не спас и не поднял,

по-пустому слова расточил.
 

Ты ж таинственней черного неба,

золотей мандельштамовых тайн.

Не меня б тебя знать и не мне бы

за тобою бродить по пятам.
 

На земле не пророк и не воин,

истомленный твоей красотой,

как я мучусь, что я недостоин,

как мне страшно моей прожитой.
 

Разве мне - твой соблазн и духовность,

колокольной телесности свет.

В том, что я этой радостью полнюсь,

ничего справедливого нет.
 

И, ничтожней последнего смерда,

я храню твоей нежности звон,

что, быть может, одна и бессмертна

на погосте отпетых времен.
 

Мне и сладко, мне и постыдно.

Ты как дождь - от лица до подошв.

Я тебя никогда не постигну,

но погибну, едва ты уйдешь.
 

Пусть вся жизнь моя в ранах и оспах,

будь что будет, лишь ты не оставь,

ты - мой свет, ты - мой розовый воздух,

смех воды, поднесенной к устам.
 

Ты в одеждах - и то, как нагая,

а когда все покровы сняты,

сердце падает, изнемогая

от звериной твоей красоты.
 

 

 

 

 

СУДАКСКИЕ ЭЛЕГИИ
 

Настой на снах в пустынном Судаке.

Мне с той землей не быть накоротке.

Она любима, но не Богоданна.

Элчан-Кайя, Салтан, Бахчисарай -

я понял здесь, чем стал Господень рай

после изгнанья Евы и Адама.
 

Как непристойно Крыму без татар.

Шашлычных углей лакомый угар,

заросших кладбищ надписи резные,

облезлый ослик, тащущий арбу,

верблюжесть гор с кустами на горбу —

и все кругом такая не Россия.
 

Я проходил по выжженным степям,

я припадал к возвышенным стопам

кремнистых чудищ,

див кудлатоспинных.
Везде, как воздух, чуялся Восток -

пастух без стада, светел и жесток,

одетый в рвань, но с посохом в рубинах.
 

Который раз, не ведая зачем,
я поднимался лесом на Терчем,
где прах мечей в скупые недра вложен,
где с высоты Георгия монах
смотрел на землю в складках и тенях.
что рисовал Максимильян Волошин.
 

Буддийский поп, украинский паныч,
в Москве — француз, во Франции - москвич,
на стержне жизни мастер на все руки;
он свил гнездо в трагическом Крыму,
чтоб днем и ночью сердце рвал ему
стоперстый вопль окаменелой муки.
 

На облаках бы в синий Коктебель,

да у меня в России колыбель,

и не дано родиться по заказу.

И не пойму, хотя и не кляну,

зачем я эту горькую страну

ношу в крови, как сладкую заразу.
 

Еще беда кромешней и черней,
когда надежда сыплется с корней
в соленый сахар мраморных расселин.
И только сердцу снится по утрам
угрюмый мыс, как бы буддийский храм,
слетающий в голубизну и зелень.
 

Когда ж, устав от жизни деловой,
упав на стол дурною головой,
забьюсь с питвом в какой-нибудь клоповник
да озарит печаль моих поэм
пустынный мир, покинутый Эдем —
над синим морем розовый шиповник.
 

1973
 

 

 

 

 

КРАСНЫЕ ПОМИДОРЫ
 

Кончусь, останусь жив ли, -

чем зарастет провал?

В Игоревом Путивле

Выгорела трава.
 

Школьные коридоры —

тихие, не звенят.

Красные помидоры

кушайте без меня.
 

Как я дожил до прозы

с горькою головой?

Вечером на допросы

водит меня конвой.
 

Лестницы, коридоры,

хитрые письмена...

Красные помидоры

кушайте без меня.
 

50-е годы.
 

 

 

 

 

Из цикла "Сонеты на картинках". (1960)
 

1. СТАРЫЙ КЛАДОВЩИК
 

Старик-добряк работает в райскладе.

Он тих лицом, он горестей лишен.

Он, с нашим злом в младенческом разладе,

весь погружен в наивный полусон.
 

Должно быть, есть же старому резон -

забыв года и не забавы ради —
расколыхав серебряные пряди,

брести в пыли с каким-то колесом.
 

Ему в одышке, в оспе ли, в мещанстве,

кричат людишки: "Господи, вмешайся!

Да будет мир избавлен и прощен..."
 

А старичок, в ответ на эту речь их,

твердит в слезах: "Да рази ж я тюремщик?

Мне всех вас жаль. Да я-то тут причем?"
 

 

 

 

 

2. ЧТО Ж ТЫ, ВАСЯ?
 

Хоть горевать об этом не годится,

а все ж скажу без лишней чепухи:

и я носил погоны пехотинца

и по тревоге прыгал в сапоги.
 

У снов солдатских — вздохи глубоки!

Узнай, каков конец у богатырства —

свистя душой, с высотки покатиться

и поползти за смертью в лопухи.
 

А там, в траве, служа червям кормежкой,

лихой скелет с распахнутой гармошкой.

В ее ладах запутался осот.
 

Тряся костьми и похотью ощерен,

в пустые дырки смотрит чей-то череп

и черным ртом похабщину несет.
 

 

 

 

 

3. ПАРУСА
 

Есть в старых парусах душа живая

Я с детства верил вольным парусам.

Их океан окатывал, вздувая,

соленый ветер ими потрясал.
 

Я сны ребячьи видеть перестал.
И постепенно сердцем остывая,
стал в ту же масть, что двор и мостовая.
Сказать по-русски: крышка парусам.
 

Иду домой. А дома нынче — стирка.

Душа моя состарилась и стихла,

моя тропа полынью поросла.
 

Мои шаги — угрюмы и неловки.
И на простой хозяйственной веревке
тряпьем намокшим сохнут паруса.
 

 

 

 

 

4. ОСЕНЬ
 

О синева осеннего бесстыдства...

Когда под небом, злобным и босым,

приходит время помнить и поститься,

и чад ночей душе невыносим.
 

Проходит день, закатами косим.

Любви не жить и небу не беситься.

Стоят леса из бархата и ситца,

и холодеют локти у осин.
 

Взывай к рассудку, никни от печали,

душа-красотка с голыми плечами;

давно ль была как роща весела?
 

Но синева отравлена трагизмом,
и пахнут чем-то горьким и прокислым
хмельным — хмельные вечера...
 

 

 

- - -

 

Колокола голубизне

пророчат медленную кару.

Пройду по желтому пожару,

на жизнь пожалуюсь весне.
 

Тебя поносят фарисеи,

а ты и пикнуть не посмей.

Пойду, пожалуюсь весне,

озябну зябликом в росе я.
 

Часы веселья так скупы,

так вечно косное и злое,

как будто все в тебя весною

вонзает пышные шипы.
 

Я как бессонница духовен,

и беззащитен - как во сне.

Пойду, пожалуюсь весне,

на то, что холод-де уходит.
 

1964.
 

 

 

 

 

Из цикла о России (1961)

 

По деревням бродят деды,

просят медные гроши.

С Полунощья лезут шведы,

с Юга - шпыни да шиши.
 

На Литве звенят гитары,

Тула точит топоры,

на Дону сидят татары,

на Москве - сидят воры.
 

Льнет к полячке русый рыцарь:

захмелела голова.

- На словах ты мастерица,

вот на деле какова?
 

А в колосьях преют зерна,

пахнет кладбищем земля.

Поросли травою сорной

беспризорные поля.

 

Не кричит ночами петел,

не туманится заря.

Человечий пышный пепел

гости возят за моря.
 

Ну, а к завтрему, быть может,

воцарится новый тать...

И никто нам не поможет,

и не надо помогать!
 

 

 

 

 

НА СМЕРТЬ ПАСТЕРНАКА
 

Твой лоб - как у статуи бел

и взорваны брови.

Я весь помещаюсь в тебе,

как Врубель - в Рублеве.
 
И сетую, слез не тая,

охаянным эхом,

и плачу, как мальчик, что я

к тебе — не приехал.
 

И плачу, как мальчик, навзрыд -

о зримой утрате,

что ты у трех сосен зарыт,

не тронешь тетради.
 

Ни в тот и ни в этот Приход,

мудрец и ребенок,

уже никогда не прочтет

моих обреченных.
 

. . . . . . . . . . . . . .

 

И скажет ли кто, - отчего

случается часто:

чей дух от рожденья червон,

тех участь несчастна?
 

Неужто невежа и дуб

эпохе угоден?

А мы — у друзей на виду

из жизни уходим.
 

Уходим о зимней поре,

не кончив похода...

Какая пора на дворе,

какая погода!
 

Обстала, свистя и слепя,

стеклянная слякоть.

Как холодно нам без тебя

смеяться и плакать.
 

1960
 

 

 

 

 

НА СМЕРТЬ ТВАРДОВСКОГО
 

Вошло в закон, что на Руси

при жизни нет житья поэтам.

О чем другом, но не об этом

у черта за душу проси.
 

Но лишь взлетит свободный дух

и слягут рученьки в чернилах —

уж их по-царски хоронили,

за исключеньем первых двух.
 

Из слез, из терний, из оков,

из слов недобрых, мук немалых,

народ над миром поднимал их —

и бережно и высоко.
 

На что был загнан Пастернак —

тихоня, бука, нечестивец,

а все ж бессмертья причастились

и на его похоронах.
 

Иной удел, иную честь,

Твардовский, сам себе избрал ты,

за то, чтоб нам хоть слово правды

по-русски выпало прочесть.
 

Ты слег, о чуде не моля,

за все грядущее в ответе.

О есть ли где-нибудь на свете

Россия, родина моя?
 

И если есть еще народ,

то почему его не слышно,

и почему во лжи облыжной,

молчит — дерьма набравши в рот?
 

Узнал, сердешный, каковы

плоды, что Муза пожинала!

Еще лады, что без журнала —

другой уйдет без головы.
 

И в зимний пасмурный денек,

устав от жизни многотрудной.

Лежишь на тризне малолюдной,

как жил при жизни — одинок.
 

Бесстыдство смотрит с торжеством...

Земля твой прах сыновний примет.

А там Маршак тебя обнимет:

"Голубчик, — скажет, — с Рождеством!'
 

До кома в горле жаль того нам,

что был эпохи эталоном.
 

И вот, унижен, слеп и наг,

лежал в гробу при орденах,

но с голодом неутоленным,

на отпеванье потаенном,

куда пускали по талонам,

на воровских похоронах.
 

1972
 

 

 

 

 

- - -

 

Не верю в то, что русы

любили и дерзали:

одни врали и трусы

живут в моей державе.


В ней от рожденья каждый

железной ложью мечен,

а кто измучен жаждой,

тому напиться нечем


Вот и моя жаровней

рассыпалась по рощам,

безлюдно и черно в ней,

как в городе полнощном.
 

Юродивый, горбатенький,

стучусь по белу свету,

зову народ свой батенькой,

а мне ответа нету.
 

От вашей лжи и люти

до смерти не избавлен,

не вспоминайте, люди,

что был я Чичибабин.
 

Уже не быть мне Борькой,

не целоваться с Лилькой.

Опохмеляюсь горькой,

закусываю килькой.

 

 

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2006

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 3А 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга