Антология новейшей русской поэзии "У Голубой лагуны". Том 3А. Фрунзе-Псков.

И. БУХБИНДЕР

Из книги стихов "Любовь к XX веку"

* * *

Сколько долгу на мне — не считал,
Сколько лет на кону — бумеранг.
Бог Поэзии, принц Нищета,
О не все ж без конца выбирать!
Слово — жить — бумеранг — умирать.

* * *

Жил бедный еврейский мальчик
За крайним окном от входа,
Жил бедный еврейский мальчик,
А солнце жило поодаль,
Лучи его попадали
На крашеный пол местами,
Но это такой подарок,
Что нынче ж его не станет.
Он рос и играл на флейте,
На черной костлявой палке,
Совсем как другие дети,
Только пореже плакал.
Его колотили братья,
А он не ходил в задирах —
Иного рода занятье
Душою его водило.
Он верно один из класса
За книгой сидел ночами,
И грозный мир простирался
За узенькими плечами.
Его населяли скалы,
Индейцы, моря, растенья,
И верткая нить рассказа
Ввергала его в смятенье:
Ему хотелось иного,
Совсем несложного века,
Пригодного шириною
для бога и человека,—
О, только без рук в карманах,
Предательства и скандалов!
И чтобы душа прямая
Одну любовь постигала.
Но, мальчик, за годы эти
Что можешь ты в ней постигнуть,—
Любовь не одно столетье
Держали в закрытых книгах.
Уж так повелось на свете
И незачем тут виниться:
Тайком вырывают дети
Из нашей любви страницы...

Мой мальчик, глуха ли похоть

К горячим увещеваньям?
Ты хочешь добра эпохи? —

Но ей ведь итак неплохо,

С машинами и вещами.

V.D. (Venerian Disease)

Багровой белкой растревоженная страсть,
Нагое лоно.
Я не могу, я не хочу в тебя запасть —
Ты непреклонна.
Прольется ночь и не окончится добром,
Мой белый лебедь,
Мы ни крупинки друг из друга не вберем,
Но кто ответит, /кто ответит/.
О почему недолговечен парашют
Раскрытый в тайну,
Когда я до смерти тобою надышусь —
Тебя не станет.
/Тебя не станет/ Ты уходишь в немоту,
К чужим столетьям,
до крайней косточки вместимая в мечту,—
Спасешься ль этим.
Так ты уходишь и звучишь, как тишина,
Как зов нейтринный,
Невытравимо пронизающий, до дна
Невытравимый.

* * *

Вретище. Рубище. Черные звуки оков.

/Или вериги во мне еще не отзвучали?/...

Встретишься. Влюбишься.— Боже, но ведь не таков!

Не для меня эту кроткую жизнь завещали.

Ты как засада на тропах моих залегла,
В сердце вселилась и мысли стеснила оградой —
Так всемогуще — страданья живая игла
Вдруг озаряет пространство уснувшего Ада!

Негде расстаться и встретиться негде двоим.

В этом огромном — когда и кому доведется! —

И к молчаливым корням прилепившись твоим

Слушать, как сердце в ночи безотчетное бьется.

* * *

Нет на свете земли, за которую стоило биться.

Под пятой энтропии прохладна она и чужда.

Словно демон пустыни, поводит ноздрями убийство,

Приходя в города.

О мой ангел небесный, зачем говорить понапрасну?

Оглянись и увидишь, что пала бессмертная рать.

Если время земное тебе не покажется рабством —
Есть ли смысл умирать?

* * *

Погоди... На ладонях смола

Запеклась лиловеющей коркой...

Жизнь и вправду когда-то была

И не жаль ее праздной и горькой.

Только нужно отбросить слова

И придти на песчаную пустошь,

И упасть, словно тень от ствола,

Но меня ты и впредь не отпустишь.

Ты мела волосами песок,

Собирая улов позолоты:

То его между пальцами ног

Запекая в ажурные соты,

То ревнуя его и гребя

На плаву непостижном руками...

Он сумел заарканить тебя,

Расцарапать о мокрые камни.

А когда ты спала на волне,

Неизвестно чему улыбаясь,

Что-то грубо вставало во мне

И о гордость мою ушибалось...

Мне казалось гудел океан

За грядою грудных переборок

Или бредил угрюмый орган,

Неуклюже вступая за хором...

Знаю я, что тебя уже нет

На песке, замутненном прибоем,

Я сумею глядеть тебе вслед,

Но не в силах идти за тобою.

Нет, проститься с тобой, до конца,

Невозможно стоять на причале:

Нет на свете такого лица,

Где бы губы мои не кричали!

Память, память! И все ж не темна,

В тихом доме, где все не жилое,

Где поет молодая струна,

Не рискуя задеть за живое.

НЕ СУДЬБА

Погуби меня, обвей меня дыханьем трав
О сестра моя, нежданная сестра!
Упади единый волос с головы твоей
Удушу на сердце голубей.
Я не знал тебя подавно, да и знал ли кто
Порожденье пуха и смолы,
Привезли тебя в подарок — в голубом авто?
Иль на спинах теплые слоны?
Мимо легких фанз китайских,
Мимо длинных стен,
Черных лотосов прозрачные слова
Закружились, опадая у твоих колен,
Но тебя не тронула молва.
Я не знал тебя, не звал тебя на дне ночей,—
Это только выдумка одна,
Будто помнишь, погибая, как звенит ручей
И видны все камешки до дна.

* * *

И знаю я — все сбудется с тобой

Каких бы благ душа ни избежала,

Жужжит оса над сладкою губой,

И я, закрыв глаза, целую жало.

ГОСПОДЬ

Не знал я, что голубя ранят,
Без них не живущий ни дня.
Я столько столетий был занят,
Что радость щадила меня.
Писал сокровенные книги
И землю их кровью кропил,
И в память о прожитом миге
Лишь имя свое сохранил —
В нем горечь игры без актерства,
Изгнанье на все времена...
В какое доверие втерся! —
— За все рассчитайся сполна.

ЗРЕЛОСТЬ СВЕТА. СЕ3АНН

Красные руки ласкают,

Белые — хлеб подают.

Рушится красная скатерть

В детски-крахмальный уют.

Устлано иглами ложе

В дальнем сосновом раю.

Красный побег невозможен? —
— В белом раздумье стою.

* * *

Внезапно выравнивается росток —
Затем, что приходит пора возмужанья.
Душа степенеет — и прежний восторг
Сужает до кроткого самодержавья.

И что б ей томится, по чем или ком,

Ступая как в воду в прохладную зрелость —

Покуда в земле, обожженной ростком,

Хоть малому зернышку не отболелось?..

* * *

Так ускользает поцелуй из рук:

Пусть бабочкой — в какую оболочку

Вместится твой белоголовый луг,

Тот — бездыханный — безуханной ночью.

Пусть маленькие всадники разят!

Любовь — аркан с гремучею стрелою.

Прольются слезы. Вытекут глаза,

И я опять от солнца рану скрою.

ВОПРОСИКИ

Ты родился впотьмах,
Белый снег, на ладони нетающий?
Как туманны твои очертанья в дымах —
Все не та еще?
Что-то мягкое снится — но это пройдет, не волнуйся.
Темнота на ресницах —
Плывем, не забыть бы вернуться.
Этим городом ранним,
Ранним — им дышать не придется.
Не родившись теряем —
Дешевый смешок парадокса.
Чуть колышимый ветром,
В развалинах снов уцененных,
Словно маленький Вертер
Проходит босой пацаненок,—
По обманному мху,
По ладони, усеянной иглами,
Я играть не могу:
Мы с партнером по детству не сыграны.
Разве в пыльныx музеях,
Средь праздно изваянных граций,
Мне в свою одиссею
До гроба дано наиграться.
Что в игре уцелеет? —
Короткие крылья заката
Да младенческий лепет
Времен погребенных когда-то,
Где бреду я неузнан
И как бы в ином измереньи,
Далее имени узы
Сменив, ненавистные зренью.
Как вздымается грудь!
Я невольно ступени считаю.
Путь прерывисто-крут —
Вместе с ним до небес вырастаю.
Наклоненные башни,

Обещанный миг холодящий!
Это я, но вчерашний,
Это ты, но в сегодня входящий.
Наши роли просты:
Надо вжиться в единое время —
Не оно ль с высоты
Нас объемлет столетьями всеми,
Замыкаясь в кольце,
Как зыбучее тело трясины?
Это грех на отце
За распятого внуками сына.
Это авелев крик
На устах неповинного камня,
Удушающий миг
На гортани твоей замыкая.

72 - 75

ЗИМНИЕ МЫСЛИ

Под полом перекатывались мыши.
Январь, мою судьбу переменивший,
Казалось, никуда не убывал,
А, становясь фривольней с каждым разом,
Прозрачно намекал лукавым глазом
На прогоравший в печке идеал.

Зима и не пыталась отпираться —

Следы непринужденного пиратства

Лежали неминуемо на всем:

И том, как я постанывал ногами,

Как сдавливала горло мне клещами

И раннее удушье обещала

Болезнь, непритязательная днем;

Как ощущенье становилось бытом
/А может быть, натруженным, избитым,
Давно забытым трюком бытия?/;
Как рос перед глазами промежуток,—
Который был-то не настолько жуток,
Чтобы не свесть его к одной из шуток,
Какими покрывает нас земля.

Со стороны прямое сумасбродство —
Сдирать с души телесную коросту,
А между тем я сознавал, что в ней
Я гол и далеко не так надежен,
Как обнаженным, с простодушной кожей —
Доверчивей? И, стало быть, древней?

О жизнь моя, тоска по озареньям,

Ты и не снилась бедным назореям!

Твоя печаль — лишь чей-то пьедестал.

Еще не поздно перейти на престо,

Дрова в печи не смеют возгореться,

Пока за пультом дирижер не встал.

Играй же мой оркестрик бесталанный!

Судьба моя, что не спросясь дала мне

И стол, и кров — прошу тебя: звучи!

Воспламени продрогшие поленья,

Дай им подняться над золой и тленьем

Неистовыми искрами в ночи!

ПОЭМА ОЖИДАНИЯ

Свитер зазнайства давно перешит —

Значит и прошлого тоже не надо,
Что за печаль тебе, что за отрада

Темную душу свою ворошить.

Перебирая утраты, как струны:

В медленном вальсе, в исходном июне

Целую жизнь озаглавить: 3абудь.

Крыльями бабочки сны оторочить,

Крыльями бабочки, крыльями ночи.

/Ворох стрижей на открытую грудь/

В медленном сне, забываемом вскоре,
Где бы то ни было, — лишь бы не в школе:
Жирные стрелы набегов и дат.
Розовый Пушкин в ухоженных бачках,
Дети в обносках и дамы в собачках,
Римское право и рабский мандат...

Сколько возможностей нам для раздумий!

Мы тут такое кадило раздуем,

Что потускнеют лампады житий.

Черная радость и белая злоба,

Крепкая стража, глядящая в оба,

Вмиг отбивая охоту шутить.

Ненависть к детству, смердящему газом,

Запах чесночной, квартирной тоски,

Кубок Нике присужденный миазмам,

Страшного фильма немые куски:

Как свирепея от пьяных регалий
Вы над девчонкой моей надругались,
Тешась дрожащим ее животом;
Как приходил я в себя накануне —
В медленном вальсе, в проклятом июне,
Не сознавая, что будет потом;

Как заглушая любовные пытки

/Не разрешайте спиртные напитки/

Я прижимался к сырому столбу,

Чувствуя тяжесть прощального гуда,

Даже без тени надежды на чудо,

Даже без крохотки мысли во лбу...

Как объяснить невозможность надежды?
Чем утешаться, в какие одежды
Голое тело любви обернуть,
Как притвориться покладистым малым,
Шляясь по грубым обшмыганным шпалам —
В смысле что некуда больше свернуть?..

Петь в поездах, задыхаясь на стыках,

Жить на гвоздях и мечтать о гвоздиках,

Тупо томиться в семейном соку...

Много ли проку свернуть себе шею?

Тем, что еще говорю о душе я,

Сам себе саван до времени тку.

Время одуматься — к черту скитанья.

Годы свисают с души лоскутами

/Мог ли жесточе избрать палача?!/

Некогда рыться в искромсанном веке,
Надо бежать от постылой опеки,

Кроткую руку сдирая с плеча,—

Кто ты, непрошенный мной покровитель,

Что за судьбу ты в мальчишке провидел,

Не состоя с ним и в дальнем родстве?

Сладко месить мемуарное тесто,

Я не из этого выпечен детства:

Нет ни цуката в моем естестве.

Время — склониться к надежным коленям,

Время — сродниться с моим поколеньем,

Знаться с эпохой как брату с сестрой,

Ногу в строю подобрать поровнее,

Шествовать в марше от счастья бледнея —

Благословенный мажорный настрой!..

Только докуда греметь башмаками,

Ставить подошвы на плоские камни,

Не заступая ногой за черту?

Как примениться к парадному стуку,

Как соблюсти непосудную скуку,

Не подносящую руку ко рту?..

/Мне ли не знать некрасивых соблазнов!/

Тяжко душе, сотворенной из плазмы:

Непредумышлен любой переход.

Некогда думать о боге каштанок —

Самый ничтожный в пути полустанок

Манит меня окунуться вперед, —

В светлое завтра из солнечных нитей,

Необходимый душе заменитель

В пору тревожных и зыбких судей,

Может пойму я, вперед заглянувший,

Чем притягателен голод минувший,

Чем ненавистен надкушенный хлеб.

72 - 76

СТАНСЫ СО СКОБКАМИ

Слова, мой друг, слова,

А надобно призванье,

Светлейший пот со лба

/О прозы прозябанье!/

Слова, мой друг, слова,

Как мне поверить им,

Чужим или твоим

/Различно - безъязычным/

Первичным ли, двоичным —

Их код непостижим

Одушевленьям личным.

Бегут из под руки,

Как цифирки легки,

По ленточке раздумий:

Нагнешься удержать —

Одним дыханьем сдунешь.
/Как важно не дышать/

Слова, слова, мой друг!

Нам мучиться за двух

Загадкой икебаны,—

/Такая уж судьба нам:

Слова, слова, мой друг./

* * *

Я с ложью покуда управлюсь,

На лобное место взошед,

Но правда, голимая правда-с,

Гонимая вшами взашей?

* * *

Качался дом... И ночью

Задился дождь, как птица в кулаке,

Не представляя этот сон воочью

Себе я снился. Где-то вдалеке

Качался дом...

Мимо разбитых стекол, оскверненных кладбищ,

Прочь от покровов, содранных с земли.

Себе я снился, словно древний кладезь

Любви и ненависти. Дом спалив,
Стоял я над своим разверстым гробом,
Как бы боясь перед собой уйти,

И смерть спокойным панцирным сугробом

Калила мозг и леденила стих...

И понял я тогда от скольких радуг

Освобожден летящий человек, —

Он пьян и не выносит неба на дух,

Но это с ним и это в нем навек.

* * *

Эта нежность сродни великаньей,

Я не брошу обтесывать камни:

Ваше имя когда-нибудь в них

Отзовется печально и глухо,

Словно скрипка прижатая к уху,

Словно нежность, гордыне сродни...

СЛЕД ЧЕЛОВЕКА

...Степень родства, степень робости, риска и рабства.

Горло пространства захлестнуто мертвой петлей.

Не разобраться самим. Нипочем
Не разобраться.
След человека затерян меж богом и тлей.

Лучше слагать славословье могучему Пану

/Будь же ты проклят, нашептанный кем-то напев!/

Лучше окончить свой путь не изведав обману,

Флейтой тугой и смолистой в ночи прохрипев.

Лучше пуститься отважной тропой росомахи
/Чья это слава, чей крест на вершине горит?/
Кончены споры. Отброшены
Детские ссоры и страхи.
Время страстей миновало,
И разум царит...

Ах, понимаю, зачем жизнь похожа на горло!
Тот — человек -- не спеленутый мышцами хрящ —
В самом рожденьи
/Как крик на полслове/
Оборван.
Саван его облачает плотнее, чем плащ.

Т. НИКОЛАЕВА /НЕЙНИК/

* * *

H. Г.

Календарный осыплется лист.

Даже вежливость рта не сведет.

Только ветра мальчишеский свист

в декабре твои стекла побьет.

Все по силам и все по шагам!

В этом гулком пустом декабре --

сколько улиц твоим башмакам?

Одиночеству — сколько дверей?

Перекрестки Европы — жилье.

Сквозняковый, смертельный уют.

Как ночник, в изголовьи твоем

тихий свет семафоры зажгут.

Будет ветер шептать по углам.

Ни лампады, ни лампы, ни зги...

Сколько улиц твоим башмакам

нынче минуло? — Сбились шаги.

10 ИЮЛЯ 1978 ГОДА

Друг мой неблизкий, живется больно.
С улыбкой — легко ль под топорный взмах?
Тело не хочет. И каждый шаг —
будто нелепый шаг с колокольни.

Богово — кесарю. Это бескровно.

Голос нелепицу множит на стих,

ветер — на крик: получается словно

плач органиста в доме глухих.

Так на дрожащей крышке рояля

руки свои распинает глухой:

раз у глухого звуки украли —

хватит подобья, дрожи одной.

Богово — кесарю. Платы хватило!
— Будь благо.....
— и перехватит гортань.

Друг мой неблизкий, живется бескрыло,

зябко живется в такую-то рань.

Пальцами в лоб окунаюсь привычно,

а под углом, на исходе небес —

чьей-то звезды малахитовый крест,

будто последняя Богова спичка.

* * *

Ночью. Сядешь по-птичьи.

Тьма, как в чужой прихожей.

Хватит ли только спичек

в руке твоей праведной, Боже.

Няньчишь, сидишь колена.

Улицы вдрызг промокли.

Там сумасшедшим стенам

снятся ночами окна.

Куда суждено было кануть
Вам? Ни умy, ни глазу.

В твердь за океаном

верить не смеет разум.

Чтобы не раскачали,

не опрокинули чтобы —

сколько таких ночами

лбом подпирают глобус.

* * *

Одну свечу по скупости зажег.

Свеча струилась в серый потолок.

И шевелились, образуя круг,

как водоросли — тени из-под рук.

Одна свеча, и пол-свечи, и нет...

А тень в углу застила белый свет.

И вот устал. И вот — совсем продрог.

И паровозный чудится гудок.

Жить при свече, чужих не зная мук.

Да, при свече. Благословляя круг.

Благословляя клавишный оскал

чужих ступеней, коих не познал.

* * *

Сна ли нет? Вo лбу слепота ли?

Пальцы просятся спичку зажечь.

Раскрываются, воздух глотая,

по углам одуванчики свеч.

Телом жар, а глазами сажу

пожираю. Тащусь к утру,

обездоленная пропажей

мокрой ткани на мокром ветру,

кpaжей окон у стен незрячих.

А в углу, желтовато-гол,

одуванчиков стебель плачет,

обтекая на твердый стол.

* * *

Парит голубиная тень

над маленьким цепким двором,

и бродит на светлых дрожжах

еще ненабухший рассвет.

И кажется лишним плодом,

тяжелым, созревшим для сна,

плодом, отнимающим сок

у тела — твоя голова.

Один только воздух звучит,

поет в голубином крыле,

когда еще очень темно

у нас, на дне.

* * *

В. X.

Одиночество будет позже —

гулкое волчье соло.

Когда и ожог на коже

затянет, и канет голос.

Когда по дворам-колодцам

шаг, что тобой оставлен,

эхом не отзовется.

Только проступят в камне

речи, следы и жесты.

Только взахлеб крылатой

тени на прежнем месте

явственный отпечаток.

* * *

Истукан, опрокинутый ниц,

неподвижно застыл на полу.

Люди стаей испуганных птиц

унеслись в моросящую мглу.

И благих не послали вестей,

и забыли об их голосах.

Мыши съели остатки свечей

в заколдованных темных домах.

Идол был опрокинут ниц,

взмах руки недопожат,

недочитаны семь страниц,

недоплакан поспешный взгляд.

Оторвались, метнулись прочь.

А на шее — петля дорог.

И бездомным не смог помочь

за века позабытый Бог.

* * *

Бузиной сквозь окна дом разломан.

Сквозняки в дому поверх соломы.

Вкус любви похож на вкус дорог,

если место есть для в пыль истертых ног.

Вкус вина вздохнет лесным орехом.

Бузина латает все прорехи.

Вкус ореха — рот, а воздух сыр:

вот и весь отпущенный нам пир.

Башмаки протертые покинув,

ты надменно худ и телом длинен.

Вкус любви похож на вкус дорог.

И вина последний маленький глоток.

Ноги босы. Души беззащитны

перед миром, перед небом птичьим.

Породнились с душами зверья,

отыскав развалины жилья.

Близнецы и памятью и кожей.
По соломе ветер дул, а может
вкус дорог похож на ветра вкус.
Да в разломах стен — бузинный куст.

* * *

В иконных ликах нету уст открытых,
открытых уст.
Но даже если слышен хруст
костей и душ, что воедино слиты —
то лишь руками, вскинутыми с плеч,
напомнят жесты, что бывает речь.

Лицо от муки претворилось в лик.
Наверно так немые ищут Бога:
вот так вот — вверх закинут подбородок,
да пальцы вниз — и весь предсмертный крик.

Еще скорей, чей кончится свеча —

свеча коптит — его не возлюбили,

и он умрет: его не возлюбили,

а не от рук немого палача.

Любовь ведь не кормилица — не вскормит

еще одну, ей равную по скорби.

Е. ШЕШОЛИН

* * *

...Но если ты останешься одна,
Не бойся гулких и холодных комнат
Пустого мира,— в первой на стене
Повесь картину небольшую, пусть
Она не будет знаменитой, но
Хочу я, чтоб на ней застыло
Не слишком голубое небо,
Дорога и далекий лес...
А дальше делай все, как хочешь:
Все поменяй местами, и не бойся,
И не смотри в окно,— я буду
В наш мир заглядывать так осторожно,
Что ты меня ни разу не заметишь.
Я ничего нигде не переставлю,
Но каждый раз ты будешь знать, что я
Недавно был.

КАТОЛИЧЕСКАЯ МЕССА,

/костел в Краславе/

В городке игрушечном — Краслава —

Вдалеке от вековых дорог —

Вам напомнит Краков и Варшаву

Европейский строгий уголок.

От Петра и Павла нету писем.

Римский остров брошен в океан.

И от шума века независим

Величавый маленький орган.

Мутны слезы тающего воска:
Как легко грехи горят огнем!
Как нам жить на свете, Матка Боска,
Коль вопрос такой мы задаем?

Бесполезно белое барокко.

Бытия занозистым крестом

Мучась, мало помнили пророка:

Пот и слезы пополам с грехом.

Тонет остров ржавою короной...
Там за все простят, как в детстве, нас...
И светились святостью иконы
От блестящих и соленых глаз.

* * *

Жидкий лен, как волосы, от пота

Слипшиеся, тонок и нечесан.

Вдоль дороги желтой, по болоту

Жидкий лес осинами разбросан.

Хлябь и хлеб натруженный со вкусом

Этих кислых пашен бестолковых.

И во льне намокшем, грязно-русом —

Стайки нежных вспышек васильковых.

ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ.

/Резекне/

Абрахамы и Добы,
вас повезут по низенькой улице,
откроют ворота,
и вы станете равными
царю Давиду.

Там вам будет спокойно.
Вы отвыкнете от шума города,
забудете сырую по-юному, чужую родину,
там встретит вас
весь ваш бесконечный род изгнанников,
там тише, чем бывает в жизни,
буквы завиты с хитроумием Соломона,
воздух кажется мертвее Мертвого моря,
и только кузнечики наизусть читают солнцу
свой вечный, хвалебный и печальный, Талмуд.

...Теперь они с Моисеем

Покидают чужой Египет.

А ветер северный сосны сеет,

А с неба холодного дождь сыпет.

А в небе холодные змеи реют,

И ветер простуженный зол в хрипе.

Теперь они в Иудее.

Прощай, неуютный Египет!

Или, или, лама сафахвани! —

Когда-то жизни просили они.

III

Моисей —дурачок с базара,

Соломон — угрюмый сапожник

И Давид, что заставлял плакать

На вокзале старую скрипку.

И где-то под Яффой он понял,

Что город его не примет,

Что жители бросили город

Еще до захода солнца,—

Он спал, а они уходили

Понуро, будто за гробом.

Дорога средь огородов

Упрется в белую стену,—

Там маленькая Иудея,

Туда он один поедет,

И будет жаркое лето,

И за холмом песчаным

Будет казаться море,

И будут илом Евфрата

Пахнуть буквы на камне.

Искал он след человечий

И видел, как шире неба,

Молчала в ответ пустыня,

Искал холодный источник,

И солнце над ним смеялось.

И высохла влажная роза губ

В пустыне, где-то под Яффой.

Моисей — дурачок с базара,

Соломон — угрюмый сапожник

И Давид, что заставлял плакать

На вокзале старую скрипку.

78 - 79

3 стихотворения из "Армянской тетради".

I. РИПСИМЭ.

Ни игрушкой дворцовой, ни храмом

Быть она не хотела.

О, зачем подарили боги

Ей такое прекрасное тело?!

Мимо пестрых еврейских лавок,

Натыкаюсь на всех как слепая,

Мимо наглых легионеров

Все бежит, все бежит святая;

Испугала старушку с внуком,

Рассмешила, толкнув, солдата,—

Никуда, никуда не деться

От безумного взора Трдата! —

О, зачем эти жесты, лица

Прячут хитрость и выпад зверя? —

Не спасет, не спасет столица,

Не поверит.
Вот и топот за нею сзади.

"Стой, ослушница, не надейся!"

И не славы, не рая ради...

Повели с опущенным взором
/А народ запомнил -- орлицей!/
И сожгли прекрасное тело.

Ни царицею, ни собором

Не хотела быть, не хотела!

2. ВОСПОМИНАНИЕ ОБ АРМЕНИИ

Скорый поезд

рассекает надвое

поджаренное солнцем
соленое дно иссякшего моря.
Полторы тысячи лет —
больше,
чем столько же километров...

Бедный Маштоц,
каменный библиотекарь Матенадарана,
давно забыл черты своего лица,
ему кажется, что эти изогнутые мягкие значки букв
были всегда,
что имя ему дали задолго до рождения,
да и сам он, наверно, не знал начала. —
Солнце вовсе не изменилось,
а умудренное, ленивое азиатское время
слизывает неровные углы веков
незаметно,
щедро позволяя заглянуть
в свое бездонное черное око.

Когда Ной начинал свою робинзонаду,
на дне моря, люди жили по-прежнему:
вставали разрушенные стены,
обрюзгшие города возвращались к расцвету
и мельчали,
песня ашуга шла к началу,
оседала на струны каманчи
и вливалась в уста певца
невесомым золотым слитком,
несчетные кирпичи туфа
сыпались из кладки,
попадали в руки строителей
и, уже бесформенные, плавились,
чтобы снова влиться
в горячее жерло
молодого Масиса.

Что вынес гребень волны?

Случайно ли выпадение двух шестерок

в этих черно-белых нардах

бесчисленных дней и ночей?

А может быть, повезло другим?

Может быть, виноградины есть слезы —

безнадежные, давно бесплотные

и все-таки сбывшиеся?

Может быть, хорошо,

что трава растет на полу дворца,

дни улетают, как километровые столбы,

дети не знают имен прадедов,

а на седых камнях вдоль дороги

почти не видны

следы искусных ногтей Турка?

И снится мне земля, распаханная Ноем

И бородатый лев, играющий со мною. —

Я буквы-червячки застывшие читал,

Но ветер мне мешал, и я не понимал.

Мы не могли читать, мы все чего-то ждали

И то и дело взгляд невольно поднимали,

И показались мне глаза ее, черны

И бледное лицо в расщелине стены.

Я слово начерчу на мягкой доброй глине,

Столетья обожгут, и буквами застынет:

Окоченевший знак, окостеневший звук.

Но время — только взмах двух легких белых рук!

Тысячелетний лев, я камнем стану тоже,

И вереницей дев — все на нее похожи -

Столетья потекут, и в каменную грудь

В холодной тишине ни слова не вдохнуть.

* * *

В пути наскучившем, браня

Родную русскую природу

За долгий холод, непогоду,

За бледность солнечного дня,

Я вдруг увидел, что огня

Она и не искала сроду,

И что покой ее — свобода,

И что вливается в меня

Ее уверенность и сила,—

Кругом так тихо, мудро было:

Поля, застывшая река —

Печальной красоты картины;

И посреди небес равнины

Их повторяли облака.

ВЕЛЕС

На вид коряжистый, суровый,

Но это только лишь на вид,

И теплый взгляд его коровий

Спокойно и довольно спит.

Когда под топором родился,

Увидел поле, лес, стада,

Не закричал , не удивился,

Но понял: это — навсегда.

А было хорошо вначале:
Все так заботились о нем —
Бараньим жиром натирали

И обливали молоком.

Теперь и трещины с годами,
И он боится одного,
Что люди с красными руками

Придут и высекут его.

ОТЕЦ

Мне непонятно, как жили
вавилоняне или ассирийцы,—
я могу запомнить дату,
название города или имя —
вот и все, не больше.
Здесь какая-то тайна.
В последнее время,
когда тебя не стало,
мне от этого:
почему-то немного горько...
А ты?
Ты, наверно, все так же
тонешь мальчишкой
на далекой татарской речке,
и мне страшно.
Ты все так же
сидишь в землянке,
а кругом рвутся снаряды,
и мне страшно.
Ты все так же,
уже старый,
задумался у стола,
а годы идут.
О, как мне страшно!

А может быть,
это просто память?
...Записанные партии в шахматы
/ты всегда наступал/
несколько скупых фраз
и неудачных фотографий,
железные ордена,
какие-то книжки...
А где же ты?!

Теперь я стал забывать
и часто хочу назвать тебя в письме,
но вдруг вспоминаю,
что его нет,
что он там,
вместе с вавилонянами и ассирийцами.

Ты стал им равен.

Утешительная истина.

* * *

М. Андрееву

Геолог нашел отпечатки

Тропической сочной травы

На камне холодном и скользком,

Где острые льдины ломали

Кору ароматную пальм,

Где между двумя ледниками,

В расщелине времени узкой

Геолог нашел отпечатки

Сведенных от холода пальцев.

...Куда ни посмотришь, вокруг —

Морена, морена, морена —
Курганы немого песка.

2 стихотворения из "Среднеазиатской тетради"

I. ФЕРГАНСКАЯ ДОЛИНА.

Земля, где хан-Гэсэр когда-то проскакал,
Даруя глаз разрез, страна-горячий лал,
Сатрапия луны, вселенной посредине;
И снова, помолчав, ходжа и аксакал
Заводит свой рассказ о Мекке и Медине:
Там, за Алеппо, рай — налево лишь свернуть,
Но рано мне туда, и-долог желтый путь,
А будь я не ходка, уж заглянул туда бы,
Я в сердце вам принес сокровище Каабы.
Персидский ветерок, поджаренный песок,
Зазнавшийся сапог и из Хафиза строчка;
Пусть на зубах песок, и сохнет роза губ,
Все будет хорошо: придет домой Юсуп,
Где бесконечный дождь и голубые кочки,
Не нужен мне кинжал, хорош кровавый лал,
Но Дива попрошу, и он подарит время,—
И я бы не устал, и я б увидел Йемен...
Навьючены ослы, налился виноград,
Что будет через день? Что было день назад?
Причем тут Тамерлан, причем тут македонцы?
Созрели во дворе сухие кирпичи,
Лепешки горячи, и только поперчи,
И Заратуштра рад безжалостному солнцу!
А глина так легка от голубого зноя,
А улица узка и щелию сквозною
Уводит в свой кроссворд, как в караван-сарай.
Там молодой старик с глазами Авиценны,
Там, будто вязь зурны, смеются вязью стены...
И я там был, и я пивал там чай!

2. ПОПЫТКА ВОСПОМИНАНИЯ

Подставляй-ка руки! —

Да не хватит рук,—

Сыплется с деревьев

Золотой урюк.

Руки ловят воздух.

Тихо, без беды,

Как снежинки тают

Спелые плоды.

Пустота — весома.

Тише... А за ней —

Пыльная дорога

Памяти моей.

И не надо жалоб,

И не надо мук.

Сыплется на землю

Золотой урюк.

В НОВЫЙ ГОД.

Увял огонь, и гаснут в пепле звезды.

А чуть за дверь — не выглядишь ни зги.

Дай мне разгрызть промерзший острый воздух,

Иль ржавчиной горячей обожги! —

Я воду пью за родину сырую,

Я грубость пью до нёба немоты.

Я в декабре в холодный лоб целую

Год леденящей, голой простоты.

Отговорил, отмучался, отбегал. --

Год спит уже, и так ему легко!

Я тоже засыпаю, и по снегу

Бредут мечты, как дети босиком.

СФИНКСЫ НАД НЕВОЙ

...И дал им жизнь,— пять раз цвели оливы,—

Со лба откинул смоляную прядь,

Зверей проверил взглядом горделивым,

И, как хозяин, приказал: "лежать!"

И им в туманах и зимою зыбкой
Не зябко помнить тот горячий час,—
Они лежат с застывшею улыбкой
И ждут освободительный приказ.

ВОДЯНОЙ

В заброшенном колодце с тиной

Он ждет часами, что придут,

Воды студеной зачерпнут,

Ведро серебряное вынут.

И после долго будет жить

Он каждым шагом и движеньем.

Сейчас бы воду зарябить,

Смутить и выпить отраженье,

Но снова, как и прошлый раз

Он почему-то вдруг робеет,

И прячет любопытный глаз,

И вслушивается, немея.

МОРОЗНАЯ НОЧЬ

Хоть жизнь — доходчивая дочь

И в шубу прячется барсучью,

Но дереву сегодня в ночь

Свело фарфоровые сучья.

Морозко воздух пьет до дна,

И звезд холодных тишина.
Боясь небесного убранства,

Дочурка стынет, не дыша,—

Ей жутко и глоток пространства

Хлебнуть из звездного ковша.

* * *

Печальный взгляд на колесницу гунна,

Ком грязи на сиреневой странице,

И золотая ваза беззащитна.

Как о любви расскажем мы словами?

И склепы все заполнены цветами

Невысказанной сладостной пропажи.

Горит папирус, тает звук навеки,
Но если скажут нам, что не вернуться,
Мы улыбнемся.

* * *

Цветы такие же,— пониже
Нагнись! — а в детстве были ближе,
И те же муравьи снуют,
И точен запах позабытый,
И по настурции умытой
Жуки из памяти бегут.

И вовсе ты не изменился,

И ничему не научился,

И раньше, чем родился, знал:

Вон та травинка воплощенья

Ждала столетья, как прощенья.

А вот и жук с нее упал!

* * *

Я хочу быть малым ребенком,—

Видеть чисто, а помнить смутно

Красоту незнакомого мира;

Чтобы мне пробежать по пляжу

Вниз, к объятьям теплого моря,

Оглянуться и вдруг увидеть

На закате твою фигуру

И, вернувшись к тебе, заплакать,

Укрываясь в теплые руки;

Ты несла бы меня по полю,

А я плакал бы горько-горько,

Оттого, что хотел ракушку

Подарить тебе ярче солнца,

А нашел лишь полные ила...

ПОХОРОНЫ ВОЖДЯ

Бубен бил, будто в ране боль.

Провожали весь день вождя.

Он лежал, будто кремень тверд,

Будто тайну свою нашел,

Отчужденный, так жутко строг;

Голосил в небеса шаман,

Взгляд у старцев окоченел,

Молодых бил святой озноб;

Кто-то смутно подумал вдруг,

Что не знал никогда Его...

Положили в резной челнок,

И пустили на волю волн,

И поплыл незнакомый вождь

К заповедной стране отцов.

* * *

Маленьким, хрупким, рассыпчатым тело

Стало казаться моей голове,—

Может быть, солнце январское село,

Может быть, гном заблудился в Москве.

Может быть, бродит в снегу по колени

По бездорожью слепой лилипут,

Может быть, слишком большие ступени

В это холодное небо ведут.

Снег, Бробдингнега, о, снег Бробдингнега! —

Что-то я вынес и что-то сберег:

Горстку горячего синего снега,

Связку промерзших коляных дорог.

Тает головкою спичечной вера,

И закатилось колечко в траве.

...Сон Гулливера, сон Гулливера,—

Звезды растаяли на голове!

* * *

Загублены звонкие стебли —

Колонны сосновые срублены.

Сон заскорузлой избы —

Резьбы разноцветный узор.

Слезою звезда замерзает —

Заноза в глазу золотая.

КОЛЛИ

Всадники шалые

Шакалы рыжие

Цветами мокрыми

Лугами желтыми

В тумане ты колышешься, как пламя

И смотришь влажно-карими глазами,

А скальд играет грустно и протяжно

В тумане.

Ты только смотришь, ничего не скажешь,

Сама не знаешь, как его ты любишь,

И он не знает, ничего не знает,

И спросишь, он не сможет, не расскажет.

И скальд играет грустно и протяжно,

И сладко веки закрывать под арфу,

И снова ветер, и туман, и песня
Приснятся.

Всадники шалые

Шакалы рыжие

Цветами мокрыми

Лугами желтыми

11 АПРЕЛЯ 1980

В глухие дни Армагеддона,

В глухой немилостивый день —

Ребро вселенского закона

И ледника сырая тень.

Я в тонких пальцах кубик жесткий

Сожму до боли... - Перестань! —

Зеленой обрастает шерсткой

Под острым снегом эта грань.

Уже сосновые морены,

Как кожу нежную, песок

Открыли свету, и Венеры

Блестит теплее перстенек.

Нас небо вечное учило,

Царапала до крови сталь,

Звезда зеленая горчила,

И переменой пахла даль.